Пропустив вперёд автомобиль эмансипэ, мы выехали из аэродрома и задёрнули на окнах шторки – благо, солнце нам подыграло, и солнечный свет сегодня можно назвать пронизывающим.
– Яков Ильич, – представил мне репортёра сидящий за рулём дядя Гиляй, – несмотря на молодость, мой давний и хороший знакомый.
– Насколько хороший, – взгляд бывшего опекуна стал несколько ехидным, – что мне приходилось таскать его на себе, полностью обмочившегося.
– Дядя Гиляй забыл сказать, что было мне на тот момент три месяца, – хмыкнул Яков Ильич, снимая с себя пиджак и со стоном отклеивая соломенные усы-щёточку.
Я, не теряя времени даром, раздеваюсь до белья, переодеваясь в одежду двойника. Типаж лица и фигуры у нас весьма схож, ну да тут и ничего удивительного, физиономия у меня достаточно заурядная. Глаза только несколько выделяются, да и то… не так, чтобы очень.
Переодеваться в одежду, влажную от чужого пота, не слишком-то приятно, но я постарался абстрагироваться. Это как раз тот самый случай, когда важны детали, мой двойник должен пахнуть именно как авиатор, а эту смесь запахов подделать сложно.
Но какого чорта несвежим репортёром должен пахнуть я… Хотя бы сорочку мне могли дать свежую! Впрочем, не важно.
Достав из саквояжа гримировальный набор, я наклеил усы. поглядывая в любезно предоставленное зеркало.
– Бачки ещё, – подсказал дядя Гиляй, глядящий в зеркало заднего вида, – у Яши они несколько длинней.
– Точно!
Пока я наклеивал себе бачки, двойник, напротив, слегка подбрил их, и… оказался весьма похожим на меня! Если не вглядываться слишком пристально, разумеется!
– Нормально, – удовлетворился наконец Владимир Алексеевич. Пока не приехали, пообщались немного, обмениваясь информацией и ставя голоса.
– … рад был пообщаться, Егор Кузьмич! – прощаюсь с пассажиром, – Дядя Гиляй, моё почтение! Привет Наденьке!
Автомобиль уехал, и я остался на тротуаре, испытывая странное чувство…
… свободы? Да, пожалуй… В городе я постоянно под прессингом чужих взглядов и ожиданий, а сейчас, впервые за долгое время, я никому не интересен!
Прогулявшись с часок по городу, и аккуратно проверившись на слежку, завернул в кафешантан, в коем у нас назначена встреча.
– Пей, забавляйся, приятель Филибер[114], - с хрипотцей пел шансонье с отчётливым марсельским акцентом и тем искренним надрывом души, что порой с лихвой восполняет некоторый недостаток певческого таланта.
«А хорош! Лучше меня исполняет, право слово!» – и в голову некстати пролезли воспоминания, как я сочинял эту песню, сидя на подоконнике своей парижской квартиры и глядя на молодого, но уже потрёпанного жизнью военного, флиртующего с уличной продавщицей, торгующей каштанами. Сочинялось почему-то на русском, и я уже сильно потом переводил на французский.
– Здесь, в Алжире, точно в снах,
Чёрные люди похожи на химер,
В пёстрых фесках и чалмах.
Слушая вполуха, нашёл себе свободное местечко в глубине кафе, неподалёку от компании вкусно пьяных французских военных в компании цветных дам полусвета, ведущих себя с большим достоинством, если так вообще можно сказать о представительницах этой профессии. Заказав себе выпивку и кофе, принялся ждать, поглядывая вокруг, как и положено человеку, не чуждому ремесла репортёра.
– В дымной кофейне невольно загрустишь
Над письмом к далёкой к ней.
Сердце сожмётся, и вспомнишь ты Париж,
И напев страны своей:
В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав, кричи «Ура»!
Много дней, веря в чудеса – Сюзанна ждет.
У ней синие глаза и нежный рот.
В пляске звенящих запястьями гетер,
В зное смуглой красоты
Скоро утопишь, приятель Филибер,
Все, что нежно любишь ты.
За поцелуи заплатишь ты вином,
И, от страсти побледнев,
Ты не услышишь, как где-то за окном
Прозвучит родной напев:
В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав, кричи «Ура»!
Много дней веря в чудеса – Сюзанна ждет.
У ней синие глаза и нежный рот.
Алые губы, гортанный звук речей
Точно в снах мелькнул спеша…
Ласки Фатимы и блеск её очей
– И внезапный взмах ножа.
В грязном подвале рассвет уныл и сер,
Всё прошло – и страсть и гнев.
Больше не слышит бедняга Филибер,
Как звучит родной напев:
В путь, в путь, кончен день забав, в поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав, кричи «Ура»!
Много дней, веря в чудеса – Сюзанна ждет.
У ней синие глаза и нежный рот.
Перед началом боевых действий Дурбан буквально оккупировали представители союзников, своим поведением вызывающие скорее раздражение, чем дружественную приязнь. Отдельно взятые офицеры и капралы, как правило, вполне адекватны и даже симпатичны, но служебные обязанности их вызывают некоторое…
… недоумение. Это если говорить языком дипломатии. А проще говоря, они лезут во все щели, занимаясь тем, что дядя Гиляй окрестил «дружественным шпионажем».
Будучи формально наблюдателями, советниками и представителями, и имея полномочия, весьма серьёзные на взгляд человека неискушённого, союзники работают грубо, порой за пределами общепринятых норм. Руководствуясь не иначе как пословицей «Война всё спишет», они лезут куда льзя и нельзя, размахивая документами с грозными подписями и требуя к себе особого отношения.
Особенно раздражает незамутнённая убеждённость Старших Братьев в том, что документ, подписанный каким-нибудь вторым заместителем начальника отдела Французского Генерального Штаба, имеет на территории Южно-Африканского Союза больший вес, чем устав караульной службы и письменный приказ президента Снимана. Чорт его знает…
Мелькает иногда мысль, что наверное, такой подход имеет все основания, и наверное, где-то им позволяют вести себя подобным образом…
… но очень неприятно видеть, как ЮАС пытаются поставить в позу полуколонии.
Военные, не слишком нарушая приличия, притискивали к себе дам, подпевая шансонье и не забывая о выпивке. Я выдохнул, сбрасывая невесть откуда взявшееся напряжение, и усмехнулся. С-союзнички…
– Какие ни есть, – бормочу тихохонько, и поскольку до условленного времени ещё с полчаса, делаю в блокноте небольшие карикатурные зарисовки, на полях которых тезисно набрасываю свои мысли по поводу отношения союзников. Все эти советники, консультанты, наблюдатели и военные специалисты по большому счёту просто балласт!
Есть, разумеется, офицеры с техническим образованием, толковые генштабисты, медики и прочие профессионалы. Но по большей части это обычные «моменты» со связями, приехавшие за чинами, орденами и чужой славой.
В бой, по крайней мере в первых рядах, идти им не придётся. Всё больше «присутствовать» в командных пунктах, да проверять линию обороны после вражеского обстрела, анализируя чужой опыт.
Но так уж повелось, что после боя принято заполнять наградные формуляры, в том числе и на иностранных офицеров, хотя бы косвенно участвовавших в операции. Вроде как из вежливости… своеобразная военная дипломатия.
Награждают командированных военных и правительства родных стран, притом часто не за реальное дело, а вроде как помечая тем самым территорию. Дескать, если мы наградили нашего офицера за участие в Вашей войне, то значит он молодец, и вообще – Наше государство тоже участвовало и оказало неоценимую помощь!
Сержантам и капралам тоже перепадают награды, но там и вовсе до смешного. Достаточно иной раз с бравым видом попасться на глаза старшему офицеру союзных войск…
… и на грудь падает очередная «блестяшка». Особого статуса, как правило, такие награды не имеют, но у ветеранов паркетных войск на груди порой настоящая кольчуга.
В ЮАС с этим иначе, и сильно. Достаточно сказать, что после Второй Англо-Бурской у нас даже орденов и медалей ввести не удосужились! Да и потом… вплоть до богословских диспутов доходило – достойно ли доброму христианину вешать на грудь за убийство людей, и нет ли в этом кривды?
Уже ближе к концу войны явочным порядком начали появляться шевроны отдельных коммандо и знаки «За ранение» или «Участие в рукопашной схватке». Неофициально…
С началом президентства Снимана проект государственных наград вышел на новый виток, но заседающие в Фольксрааде мужи постановили, что все награды будут – сугубо после Победы! Дабы не искушать малых сих, и не вводить их во искушение…
Делая зарисовки, не забываю поглядывать по сторонам, и заметив знакомую персону, закрыл блокнот, вставая навстречу.
– Евгений Яковлевич? Добрый день, – протягивая руку полковнику Максимову.
– Не имею чести… – сухо отозвался тот, не принимая руки, – Ба! Егор Кузьмич?
– Он самый, – улыбаюсь приязненно, и наконец-то мы обмениваемся рукопожатиями, усаживаясь за столик, протиснувшись между стайкой девиц облегчённого поведения.
– Вас не узнать, – глаза генштабиста скользят по моему лицу, остановившись на щёточке усов и большой родинке на щеке.
– Вы тоже неплохо замаскировались, – делаю ответный комплимент. Он и правда не слишком похож на себя прежнего.
– Неплохо… – скривившись как от зубной боли, он замолкает при виде подошедшего официанта и заказывает себе выпивку, – Вы, однако же, узнали меня ещё до начала условленных знаков.
– Помилуйте, Евгений Максимович! – искренне удивляюсь я, – Вы же на нашей территории, а никак не наоборот!
– Хм… и быстро срисовали? – осведомляется он.
– Ещё в Петербурге, – даю честный ответ.
– Однако… – он видит, что я не вру, да и нет такой необходимости, – недурственная у вас агентура, Егор Кузьмич!