– Ничево, кум, – покивал владелец кабинета, падая обратно в кресло, – и у твоей хатёнки телега с гро́шами перевернётся! Лёнька твой учится так, што мало не пар из ушей, чисто бобёр в книги вгрызается! Будет и у вас свой дохтур в семье.
– Ну, дай Бог, дай Бог… – закрестился конвоир, – А! Да, чуть не забыл! Ты с этим-то построжей…
Он кивнул на задержанного мужчину, руки которого, скованные наручниками, пребывали за спиной.
– … а то я вижу – дуркует! Чуть не каличным показать сибе пытается! Ох да ах… а я што, свою силу не знаю и смотреть глазами не могу, да башкой думать? Опасный это тип, Ляксеич!
– Спасибо, куманёк, – кивнул владелец кабинет, и конвоир, поняв всё правильно, вышел вон.
– Ляксеич… – одними губами произнёс конвоир, оказавшись в коридоре, и лицо его, недавно ещё рабоче-крестьянское, с тем выражением, что свойственно потомственным пролетариям[135] из тех, у которых наследственный разве что алкоголизм, искривила тонкая ироничная усмешка, – язык чуть не сломал! Ладно, если Адольф Иванович прав по части психологического портрета этого авантюриста, то… чорт с ним! Надо будет для дела, так хоть в бабку старую переоденусь!
– Джордж Бергманн, – сказал тем временем владелец кабинета, не поднимая глаз на задержанного, – прусский подданный, если верить паспорту…
Он перебирал бумаги мозолистыми, корявыми руками, плохо отмытыми от ружейного масла и ещё какой-то дряни, щурился на буковки и шевелил губами, читая документы почти что не вслух.
– … он же уроженец Одессы Зигмунд Маркович Розенблюм, он же уроженец Херсонской губернии Соломон Михайлович Розенблюм, он же Сидней Рейли. Хм… по некоторым источникам – воспитывался в дворянской семье Российской Империи, и до определённого времени считал себя не жидом, а дворянином… хе-хе-хе!
Владелец кабинета поднял наконец на задержанного воспалённые глаза, продолжая мелко хихикать и механически перебирать бумаги.
– Я…
Задержанный буквально на мгновение опустил глаза вниз, стараясь не показать мелькнувшее в них бешенство.
– … так и не понял, почему вы меня задержали, герр… начальник, – сказал он на сносном русском, с тем отчётливым акцентом, который присущ любому германцу, крепко прижившегося в России, но так и не ставшего в ней своим, – я подданный Германской Империи, и не имею ничего общего с этими… Розенблюмами.
– Возможно… – задержанный неловко пожал плечами и сдавленно зашипел от боли в скованных запястьях, – эти люди и приходятся мне какими-то родственниками. Я… не отрицаю, что среди моих предков были когда-то иудеи, но сейчас, не считая толики иудейской крови, я самый обычный немец! Я…
– Идиёт, – перебил его владелец кабинета, откидываясь на спинку стула.
– Прощу прощения! – с видом оскорблённой невинности выпрямился (насколько это позволяли сцепленные за спиной руки) Зигмунд, он же Соломон, он же Сидней… – Я попросил бы…
Владелец кабинета, тягуче зевнув, нашарил в ящике стола коробку с папиросами и закурил, не обращая внимания на слова авантюриста, который продолжил что-то говорить…
… и кажется даже, что-то убедительное и логичное, подтверждённое документами и словами свидетелей.
– Вся ента возня… – мужчина затянулся и вновь заразительно зевнул, – Шпиёны, ети! Чисто дачный тиятр, когда прыщавые гимназистики играют роли храбрых воителей, а их трепещущие подружки, такие же цвятущие прыщами и нескладушные, играют Дульсиней и этих… Отелл. А родители и бабки-тётки, сидят сибе на скамеечках и рукоплещут, чуть не ссыкая под сибе от восторга. Да не потому, что тиятра хороша или декорации убедительны, а потому что – кровиночки! На сцене!
– Вот вы где у мине! – мужчина с силой провёл ребром ладони по горлу, ажно вдавив кадык вовнутрь, а в глазах его блеснула ярость, – Тяитр всратый!
– Вы, пащенки этакие… – он сделал паузу, подкуривая новую папиросу от старой, – сибе самыми умными мнили? А вот вам зась!
Владелец кабинета резко выбросил руку со скрученной фигой чуть не в лицо задержанного.
– Вот так вот глаза закрывали… – он хлопнул себя ладонями по лицу, растопыривая пальцы и выглядывая сквозь них, – чисто в прятки с детишками играли, чуть не до аукалок!
– Не вижу… – прогундел он в ладони, – ау!? Где вы, аглицкие шпиёны? Ау!
– Я не имею никакого… – начал было задержанный, но внезапно сбился.
– С кем имею честь? – Джордж, он же Соломон, он же Зигмунд… выпрямился, насколько это позволяли наручники. Он и сам пока толком не понимал, кого же отыгрывает – гражданина Германской Империи, возмущённого нарушением своих прав и свобод, или…
– Честь? – хмыкнул владел кабинета, – Любите вы о чести… Жуков Сергей Алексеевич, шериф Дурбана и глава контрразведки Кантонов по совместительству.
– Наслышан, – с достоинством кивнул задержанный, – Сергей Алексеевич, это всё какое-то чудовищное недоразумение…
– Как же вы меня забодали, – закатил глаза Жуков, откидываясь на спинку кресла и пуская кольцами дым, пока почтенный германский негоциант и коммивояжёр весьма убедительно рассказывал о своей невиновности.
– Говорю же… – шериф затушил папиросу, предварительно не без труда отыскав место в переполненной окурками пепельнице, – хватит тиятру отыгрывать! Щитай, похлопали тибе и на бис вызвали! Всё, успокойся. Мы вас да-авнёхонько нашли! Да и несложно было – дилитаты, ети вашу мамашу…
У задержанного дёрнулся глаз и кажется, он хотел что-то резко возразить… но передумал, только плотнее сжав губы.
– Вот с покушением на Егора Кузьмича – как мы вас сыграли, а? На живца! Небось поверили, што поранили ево? – усмехнулся шериф, дёрнув уголком рта, – А дальше, мил чилавек, мы тибе быстро нашли! И тибе, и всех твоих да ваших… Вы што ж – думаете, самые умные? Нет, мил чилавек, вы как дурачки в деревне – издали видны! А…
Махнув рукой, он встал, потянулся и нажал на кнопку звонка.
– Звонил, Ляксеич? – почти тут же заглянул давешний конвойный.
– Агась. Давай-ка посиди тута, постереги, а я до ветру.
– Ну давай, – охотно согласился тот, – А это… тово, в кресло твоё можно? Чтоб хвастаться потом перед мужиками, в чьём кресле задницу грел?
– Да чиво нельзя-то? – отмахнулся Жуков, выходя из кабинета.
– Ф-фух… – выдохнул он, едва закрылась тяжёлая дверь, приваливаясь к стене, крашеной шаровой краской.
– Тяжко, Ляксеич? – выглянул из соседнего кабинета улыбающийся Адольф Иванович.
– Да тьфу ты! – сплюнул шериф, – Ты-то хоть душу не трави! Я с энтими… этими тренировками по простонародному говору, чуть не как дурачок деревенский разговаривать начал! Не перехлёст, Иваныч? Он же вроде не дурак, и на меня мал-мало досье имеется.
– Ручаюсь, – спокойно ответил Адольф Иванович, с ленцой привалившись к дверному косяку, – Я таких хар-рашо знаю! Типаж не то чтобы редкий, самолюбие у подобных людей бешеное, ещё чуть – и к психиатру! Самокритичность низкая, единственное – очень убедительными могут быть, за счёт этого и выезжают. Ну и за счёт запредельной наглости и жестокости, пожалуй. Впрочем…
Он затянулся папироской, делая паузу.
– … одна только низкая самокритичность – звоночки! Шизоидный тип, да-с… Небесталанный, но шизоидный. Ты уж, хм… Ляксеич, постарайся с говором ещё. Я не зря наблюдать в соседнем кабине устроился. Как его корёжит, ты бы понимал…
– Да уж мал-мала понимаю, – усмехнулся Жуков, – хотя до тибе… да тьфу ты! До тебя далеко.
– Ну и вот, – спокойно кивнул медик, – сыскной и следственной работе не мне тебя учить, а вот психологические изыски, это моё!
– Да твоё, твоё, – отмахнулся шериф, – давай, а то я действительно… до ветру надо бы. Не сильно долго-то ломать этого Джорджа Розенблюма собираешься?
– Смотря что тебе надо, – пожал плечами медик, и отлепился от стены, – Мне, пожалуй, тоже не помешало бы посетить кабинет задумчивости…
– Смотря что тебе надо, – ещё раз повторил Адольф Иванович, идя рядом с Жуковым в нужном направлении, – Если просто сломать психологически, и заставить признаться, что он и есть британский агент, часа два от силы. Сдаст кого-нибудь, торговаться начнёт… А вот если нужно, чтоб он перед тобой, как на исповеди был, тут уже постараться придётся. Видел, как его корёжило от вашей простонародности?
– Эт да! – хохотнул шериф, – Это ты ловко придумал! Как же… он, такой красивый и умный, эрудит и интеллектуал, и мы… селюки с навозом под ногтями! Переиграли!
Надрывно загудели сирены, оповещая горожан о начале артиллерийского обстрела.
– Ды што ты будишь… – пожилой однорукий мужчина, не договорив, сплюнул досадливо на асфальт и заспешил в убежище. Он шёл, постукивая тросточкой, чуть заметно кренясь на правый бок и раздражённо бурча под нос что-то матерное в адрес британцев.
Пару раз ему предложили помощь, и даже подхватили было под локоть, но он так ожёг непрошеного помощника взглядом, что незадачливый парнишка чуть не отскочил, засмущавшись неведомо чему. Калекой мужчина себя не считал ни в коем разе, а что осталась одна рука, и охромел, то тьфу!
Жена есть, дети в наличии, внуки на подходе, себя и семью кормит – да так, что иной из тех, кто с образованием, и позавидует таким доходам! Так какой он калека? Он мужчина в самом соку!
– Едрить их… – вместо приветствия проговорил он, спустившись по каменным ступенькам в подвал и усаживаясь на лавочку, рядышком со знакомой, почти приятельственной жидовкой средних лет. Почти тут же рвануло где-то наверху… не слишком близко, но гулко, солидно этак, многопудово.
– Чумаданами содят, – тоном знатока сказал однорукий, и обитатели подвала, будто по команде, живо заговорили, обсуждая британцев, их мам и жён, особенности жизни в осаждённом городе и своих родственников, которые – настоящие герои, все как один!
В последнее, в принципе, верилось… да и почему нет? Чай, за своё дерутся, кровное! И даже богатеи местные не на смерть посылают, отсиживаясь в тылу, а вполне себе воюют, и некоторые – так даже в первых рядах.