Сыщик выразительно приподнял бровь и сделал пометку в своем блокноте. Доктор Мид взял мою руку и легко пожал ее.
А сегодня ко мне заявился брат Бесс. Я ни на йоту не доверяла ему и вовсе не была уверена, что он вернется с ребенком. В четверть первого ночи, сидя в своем кабинете, я решила, что была права и пора ложиться в постель, накрывшись теплым пальто Дэниэла и взяв с собой бокал бренди на ночь. Но прежде чем я начала подниматься по лестнице, дверной молоток забарабанил снова, как кузнечный молот. Я застыла с одной рукой на перилах. Обе служанки уже спали, и я не сказала им про обещание брата Бесс. Осмелев от выпитого, я сама спустилась вниз, хотя слышала возню и ворчание Агнес наверху. В прихожей было совершенно темно. Я прошаркала к двери, кутаясь в пальто Дэниэла, нашла ключи и открыла замок. На крыльце я сразу же увидела двух человек: мощного мистера Блура и извивавшегося у него в руках рыдающего мальчика. За ними на улице стояла двуколка. Я в смятении глядела на них и не могла понять, каким образом этот лощеный идиот мог принять мальчишку за Шарлотту.
Тогда мистер Блур сдернул кепку с головы ребенка, и я увидела массу темных волос, заколотых и переплетенных в тугие косички, и большие испуганные глаза.
Я упала на колени и потянулась к ней. Она отпрянула, но мистер Блур крепко держал ее, несмотря на бурные протесты. Мы принесли ее в прихожую, когда Агнесс появилась у подножия лестницы со свечой в руке и испустила громкий крик. У меня подкосились ноги.
– Мисс Шарлотта! – снова и снова восклицала Агнес, и это действительно была Шарлотта – чумазая, раскрасневшаяся и кашляющая. Агнесс была вне себя, она рыдала и обнимала девочку; секунду спустя появилась Мария, закутанная в одеяло, и началась общая суматоха. Но было очевидно – Шарлотта вернулась домой, и шесть долгих дней и ночей моих адских мучений наконец закончились.
Мне помогли сесть на стул, и я беспомощно смотрела, как две женщины гладили и умело обхаживали ее. Они сняли ее мокрую курточку и утирали ей нос, когда она чихала. Мистер Блур наблюдал за этой сентиментальной сценой с высоты своего роста, как статуя на Пэл-Мэл, пока Шарлотта кашляла, чихала и плакала. Наконец служанки увели ее наверх, чтобы выкупать и отмыть дочиста.
– За ней нужно будет пристально наблюдать, – сказал мистер Блур. – Я бы посоветовал вам послать за доктором.
Мой затуманенный разум пытался осознать смысл его слов. Я слышала, как плачет Шарлотта наверху, как приступы рыданий чередуются с глубокими стонами. Эти звуки был невыносимы, как игра на расстроенной скрипке. Мистер Блур объявил о своем уходе, прикоснувшись к шляпе черной перчаткой, и добавил, что придет завтра. Я не двигалась, по-прежнему сжимая края стула с жесткой спинкой и поглаживая гладкое дерево большими пальцами.
Разумеется, мне пришлось рассказать обо всем доктору Миду. Я имею в виду, о том, что Шарллотта не была моей дочерью, хотя и родилась от Дэниэла. Я забрала ее, как младенца Моисея из тростников[24], и воспитала как собственную дочь. Той ужасной ночью, когда Бесс похитила ее – теперь, когда я знала, кто она такая, то не могла называть ее Элизой, – мы с доктором Мидом сидели в комнате Шарлотты при лунном свете, и вся эта прискорбная путаница наконец была распутана. Он молча слушал, пока я рассказывала ему о зимней ночи шесть лет назад, когда Амброзия ворвалась в мой дом, где я готовилась лечь в постель. Я недолго пробыла вдовой: Дэниэл умер семь месяцев назад. Привычный пейзаж моей жизни был стерт и написан заново, и я только начинала привыкать к нему.
Сестра появилась в моей комнате в вихре юбок, лент и кружев и принесла с собой морозную свежесть ноябрьской ночи. Ее щеки разрумянились, глаза сияли.
– У Дэниэла есть дочь, – объявила она.
Я стояла перед ней босая и в ночной рубашке, с распущенными волосами и отказывалась понять ее. Она повторила свои слова. Тогда я спросила, уверена ли она, и она заверила меня, что это так, а потом спросила, что я собираюсь делать в связи с такой новостью.
– Что делать? – удивленно спросила я.
– Ребенок находится в госпитале для брошенных детей, примерно в полумиле отсюда. Хочешь ли, чтобы она осталась там, в приюте для больных и бездомных, пока не вырастет настолько, что сможет работать горничной?
– Горничной? – повторила я, как будто это было самой ужасной работой на свете. Я нащупала край кровати и опустилась на нее, положила на колени подушку Дэниэла и стала недоверчиво слушать, пока Амброзия рассказывала мне, как несколько месяцев назад, в январе или в феврале, она посетила одну из наиболее шумных таверн возле товарной биржи, куда пускали женщин и где шлюхи бродили между столами. Она пришла с подругой и ее мужем-сержантом. Они сидели за переполненным столом, среди табачного дыма и опилок, когда она заметила Дэниэла в другом конце помещения. Было слишком шумно, чтобы она могла позвать его; кроме того, секунду спустя он встал, собираясь уйти вместе с девушкой, которую Амброзия приняла за очередную проститутку. Она взяла свой бокал и последовала за ними, остановившись у его стола, чтобы спросить, кто эта хорошенькая девушка. Спутники Дэниэла пожимали плечами. Тогда она вышла на улицу, повернула за угол и увидела их, обнимавшихся в темноте. Она вернулась в таверну и никому не сказала о том, что видела. Потом Дэниэл умер, и она забыла о том случае до тех пор, пока ее не пригласили на благотворительную лотерею в госпиталь, где она видела, как женщины отдают своих младенцев на попечение. Она рассказала мне о разноцветных шарах, которые они доставали из мешка, – душераздирающее зрелище, по ее словам, – и о том, как гости щедро платили за это. Но там она увидела ту самую женщину, испуганную и темноглазую. Она стояла рядом с отцом, держа младенца одной рукой и шаря другой в холщовом мешке. Амброзии понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где она ее видела, но когда она вспомнила, то была совершенно уверена в смысле происходящего. Прикрывшись веером, Амброзия наблюдала, как девушку проводили в боковую комнату, а десять минут спустя она вышла оттуда с пустыми руками и потрясенным бледным лицом. Отец девушки с суровым видом вывел ее из зала, где слуги разносили между гостями подносы с бокалами пунша. Звон стекла, смех и разговоры заглушали мольбы неудачливых матерей и плач их несчастных младенцев. Амброзия сложила веер, зашла в боковую комнату и очень вежливо спросила у клерка имя темноволосой девушки в сером платье, но ей ответили, что имена матерей не записывают. Тогда она еще более любезно осведомилась о памятках, которые оставляют подобные женщины. Что это такое, и можно ли ей посмотреть на памятку, чтобы описать ее своим друзьям? Клерк, от которого разило кофе и гнилыми зубами, объяснил, что незамужние матери обычно вырезают лоскуты от своего платья или оставляют монеты с выцарапанными инициалами на случай своего возвращения. На столе у его локтя лежала зазубренная половина сердечка из китового уса, выглядевшая как игральная фишка или маленькая брошь. Когда Амброзия указала на нее, клерк с готовностью передал ей странный предмет. Тогда она увидела выведенные инициалы, «Б» и «К».
Тогда я была рада, что сидела на кровати, потому что какие бы сомнения я ни испытывала – что эта девушка была шлюхой, что ребенок мог быть от любого мужчины, от Уайткомба до Уайтчепела, – они испарились, когда я подошла к шкатулке черного дерева и показала Амброзии свою отполированную часть сердечка из китового уса. Она побледнела как полотно. Конечно, я знала, что Дэниэл встречался с женщинами; я сама предложила ему это, когда он пришел ко мне ночью в третий или четвертый раз. При этом я всегда пугалась, цепенела и закрывалась, как устрица в раковине; я испытала облегчение, когда наконец смогла покончить с этой частью супружеской жизни.
В тот вечер Амброзия отправилась за темноволосой девицей в сером платье, которая ушла вместе с отцом. Она незаметно сопровождала их в своем экипаже до густонаселенной и убогой части города с многоквартирными домами и темными переулками. Она ожидала увидеть бордель и покончить с этой затеей, но кучер остановился на Лудгейт-Хилл перед узким проходом во двор. Она попросила его подождать и прокралась за ними до двери обычного съемного дома для бедняков. Там она подождала, пока кто-то не показался на свет, вполне понимая, что ее в любой момент могут ограбить, и спросила, знает ли кто-нибудь темноволосую девушку, которая живет со своим отцом и в последнее время была беременна. Соседка изобразила удивление, но сказала, что это, наверное, Бесс Брайт, которая живет на третьем этаже. Нет, она не была шлюхой, а торговала креветками вместе с отцом. Для Амброзии этого было достаточно, чтобы сразу же отправиться ко мне, на Девоншир-стрит.
Я слушала все это, сидя в ночной рубашке, и моя голова была как будто набита шерстью, когда Амброзия втолковывала мне, что она может все устроить, послать одну из своих служанок, чтобы забрать ребенка, дать ей имя Бесс и ее адрес, чтобы возврат было невозможно проследить. По словам Амброзии, это будет милосердный поступок, а кроме того, маловероятно, что я заведу своих детей, будучи вдовой тридцати четырех лет от роду. Она настаивала, что я не только обязана это сделать в память о Дэниэле, который спас меня от несчастной жизни в особняке тети Кассандры, но и потому, что я могла обеспечить девочке комфортную жизнь. Она создала впечатление, будто этого ребенка принес аист и оставил у нас на пороге.
К тому времени когда я все-таки легла в постель той ночью, я каким-то образом согласилась стать матерью, чья новорожденная дочь приедет на следующий день. Полированная деревянная колыбель, принадлежавшая Амброзии, на следующее утро прибыла к двери моего дома вместе с грудами белоснежных распашонок, платьиц, чепчиков, одеял и узорчатых нарядов для подрастающего ребенка. Мне нужно было найти место, где разместить все это, и я накричала на служанок, спрашивавших, куда им идти и чего я от них хочу. Вечером, когда дом был тихим и безжизненным, дверной молоток застучал снова, и Амброзия поднялась на крыльцо с мягким розовым существом в руках, похожим на ободранного кролика на кухне у Марии. Когда она вручила мне новорожденную девочку, я скованно приняла ее, посмотрела на ее тонкие шелковистые ресницы и крошечный носик. Она была размером с домашний мешок муки, и тогда я почувствовала, что моя жизнь неотвратимо изменилась и перешла от заведенного порядка к хаосу.