Двери квартиры митрополита были открыты для всех посетителей. По воспоминаниям протоиерея Николая Ломакина: «Очень многим владыка из личных средств оказывал материальную помощь, немалым лишая себя, по-христиански делился пищей. Желая молитвенно утешить и духовно ободрить пасомых, …он нередко сам отпевал усопших от истощения мирян, невзирая при этом на лица, – и обставлял эти погребения особенно торжественно»[230]. В летописях России эпохи Смутного времени начала XVII в. найдутся примеры патриотической деятельности епископа в осажденном городе. Но подобного по продолжительности «блокадного сидения», завершившегося победой, история не знает.
Голодная блокада не щадила и священнослужителей. Всего в блокадном городе умерло, считая заштатных и приписных, 18 православных священников, т. е. каждый третий. Только в Князь-Владимирском соборе в конце 1941–1942 гг. умерло восемь служащих и членов клира: два приписных священника отцы Петр и Митрофан, архидиакон Симеон Верзилов, бывший регент хора Киров, сторож и певчий В.Ф. Воробьев (13 октября 1941 г.), три дворника – Т. Петров, С. Столляр и Герасимов, а также бессменный председатель приходского совета И.М. Куракин (14 марта 1942 г.). С 1 января ушел за штат по болезни престарелый протоиерей церкви святого Иова на Волковом кладбище Евгений Флоровский, прожил он после этого не долго. 6 сентября 1942 г. ушел за штат по болезни и служивший в Никольской Большеохтинской церкви протоиерей Николай Решеткин, он также вскоре скончался. Умерли от голода приписанный к Никольскому собору протоиерей Николай Измайлов, заштатные протоиереи Димитрий Георгиевский, Николай Селезнев и многие другие. В Никольском соборе прямо за богослужением умер регент, скончался звонарь А.А. Климанов, не пережил голодную зиму и келейник митрополита Алексия инок Евлогий. Из 34 певчих к февралю 1942 г. в хоре осталось 3 человека[231].
Как раз в это самое страшное время блокады ставший по приглашению владыки Алексия регентом кафедрального собора Николай Дмитриевич Успенский начал заново создавать хор. В первые месяцы войны преподаватель Ленинградской консерватории, известный музыковед, автор нескольких книг о старинном певческом искусстве был директором музыкального училища и начальником объекта противовоздушной обороны. Когда бомбы попали в Кировский театр оперы и балета, сильно пострадало и музыкальное училище. Сам Н.Д. Успенский был ранен и тяжело контужен, долгое время он вообще не мог ходить, но став в феврале 1942 г. регентом, активно принялся за воссоздание хора. К этому времени норму хлеба увеличили, правда, истощенным это уже не могло помочь, смертность росла с каждым днем. И все же Николай Дмитриевич смог отыскать тех, кто еще мог петь, своих учеников, артистов эвакуированных театров, участников самодеятельности. К концу февраля в хоре уже было 15 человек. Накануне Пасхи дом, в котором проживал Успенский – оказался разрушен немецкими бомбами, а сам он чудом остался жив. Погибли рояль, вещи, старинные ноты. Семье Успенского дали квартиру в соседнем доме, и Николай Дмитриевич продолжил свое служение Церкви. В декабре 1942 г. он стал председателем приходского совета и комендантом Никольского собора, исполнял обязанности псаломщика, сохранив и пост регента. В кафедральном соборе Н.Д. Успенский служил до конца войны, а в дальнейшем много лет в качестве профессора преподавал в Ленинградской духовной академии и семинарии[232].
Можно привести много примеров подвижнического служения ленинградского духовенства. Так, в частности, интересные воспоминания о своем отце протоиерее Владимире Дубровицком оставила балерина Кировского театра М.В. Дубровицкая: «Я долго не говорила отцу о своих поездках на фронт, боялась, что он меня не отпустит. К тому же и здоровье у меня было неважное. Но когда папа узнал, что я выступаю в частях и на кораблях, ни слова против не сказал. Отец наш, Владимир Антонович, был человек мягкий, но мужественный. Всю войну не было дня, чтобы отец не пошел на свою работу. А она у него была вот какая – священник Никольского собора. Бывало, качается от голода, я плачу, умоляю его остаться дома, боюсь, упадет, замерзнет где-нибудь в сугробе, а он в ответ: «Не имею я права слабеть, доченька. Надо идти, дух в людях поднимать, утешать в горе, укрепить, ободрить». И шел в свой собор. За всю блокаду – обстрел ли, бомбежка ли – ни одной службы не пропустил. Помню, выйду его проводить, смотрю, как снег в спину бьет, ветер рясу раздувает, вот-вот с ног свалит, и понять не могу, на чем он держится – ведь последний кусок мне отдавал. Ночью проснусь – он сидит, о чем-то думает. За мою сестру переживал очень: Лариса ведь всю войну «Катюшей» командовала, несколько раз ранена была. Но отец страдал молча, никогда не жаловался, да еще и других поддерживал… Деньги, что у нас были, отец пожертвовал на оборону, тогда многие священнослужители так поступали. Многих потом наградили медалями «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великую Отечественную войну», нашего папу – тоже»[233]. Этот рассказ можно дополнить тем, что Л.В. Дубровицкая служила офицером на Ленинградском фронте, была награждена двумя орденами «Красного Знамени» и медалью «За боевые заслуги», а сама балерина Милица Дубровицкая, как и ее сестра, после ранения и перенесенной дистрофии стала инвалидом.
Священнослужители, сами испытывая все невзгоды, понимали, как нуждаются люди в поддержке, утешении. А ведь многие из них, уже очень немолодые, жили далеко от своих храмов. Даже старейший протоиерей Иоанн Горемыкин на восьмом десятке лет каждый день пешком добирался с Петроградской стороны в Коломяги. Некоторые верующие и сейчас помнят, как обессилившего в блокаду священника везли в конце войны к службам на финских саночках. Сохранились свидетельства прихожан, что он порой последний паек свой отдавал голодающим. В начале 1942 г., получив вызов от одного из сыновей из Саратова, о. Иоанн прочитал письмо сына, советуясь с прихожанами, как поступить. «\Какая-то женщина в черном платке упала на колени: «Батюшка, на кого же ты нас оставишь? Сироты мы без тебя…» И протоиерей наотрез отказался эвакуироваться. Отец Иоанн благословлял земляков на фронт, а сыну, работавшему в городе главным инженером одного из военных заводов, сказал: «Как это так? Все идут защищать Родину, а мой сын будет отсиживаться?» И Василий Горемыкин пошел в армию. Командующий фронтом маршал Л.А. Говоров, узнав об этом, специально приезжал в Коломяжскую церковь благодарить протоиерея[234]. Правда, другой сын пастыря Димитрий, только за то, что он служил священником в церкви на оккупированной территории Ленинградской области, был в 1944 г. арестован и отправлен на несколько лет в лагерь.
В некрологе отца Иоанна особенно отмечалось его блокадное служение: «Несмотря на преклонный возраст и истощение, мужественно под обстрелами проходил большие расстояния для служб в церкви. Обходил больных, раненых и малодушных, вселяя бодрость и окрыляя надеждой – горячей молитвой и упованием на милосердие Божие»[235].
Особо следует отметить также служение архимандрита Владимира (Кобеца), лично тушившего зажигательные бомбы, собиравшего пожертвования верующих в фонд обороны и обслуживавшего одновременно два прихода. В своем заявлении 20 декабря 1945 г. митрополиту Ленинградскому и Новгородскому Григорию отец Владимир писал: «Я исполнял священнические обязанности в Князь-Владимирском соборе без всяких прекословий, особенно в дни блокады города нашего. Приходилось служить почти каждый день, так как другим священникам было невозможно придти исполнить свою череду, а я живу поблизости, и я рисковал жизнью под обстрелом, а все-таки старался не оставлять богослужение и утешить страждущих людей, которые пришли помолиться Господу Богу, в храме стекла падают на голову, а я не останавливал службу. Часто привозили меня на саночках в храм, я не мог идти; второе – по воскресеньям и праздничным дням я ездил служить в Лисий Нос, и случались всякие несчастья, даже пешком идти 25 км под обстрелом и с разными препятствиями, и я никогда не отказывался от возложенного на меня дела»[236]. При этом отец Владимир имел больное сердце. После войны он служил наместником Псково-Печерского монастыря. Несколько лет архимандрит отказывался от настойчивых предложений принять епископский сан, но, в конце концов, стал архиереем.
Священники и их паства в блокированном городе жили одной судьбой. Вокруг храмов существовали объединения людей, которые помогали друг другу выжить, выстоять. Нуждающимся людям оказывали материальную помощь, и это многим спасало жизнь. Так, только община Никольского собора в 1942 г. оказала денежной помощи на 143, 6 тыс. рублей. Существуют и частные свидетельства об удивительной самоотверженности и взаимопомощи, которые проявлялись внутри относительно небольшой, по сравнению со всем населением города, группы православных верующих.
Фактически автономно, без какого-либо существенного вмешательства городских властей функционировала община обновленческого Спасо-Преображенского собора. В его подвале было оборудовано бомбоубежище на 500 человек для прихожан и жителей окрестных домов, в котором старались поддерживать положительную температуру. Имелся кипяток, запас медикаментов, в случае необходимости в подвале можно было переночевать. Людям помогали деньгами, дровами, свечами, маслом для освещения и т. д. В соборе с довоенных времен имелся запас строительных материалов, и прихожанам делали из железных листов печи для обогрева квартир, выделяли фанеру, картон, чтобы заменить ими выбитые взрывной волной оконные стекла.