Зимой 1941/42 гг. разобрали на дрова часовню сгоревшей в марте 1941 г. и официально действовавшей до того времени церкви на Красненьком кладбище. У протодиакона Льва Егоровского служащие одной из воинских частей, несмотря на протесты, разобрали на дрова принадлежавшую ему хозяйственную постройку и т. п. Сохранялся запрет на посещение церкви военнослужащими и некоторыми другими категориями граждан[268]. Кроме того, сохранялась довоенная практика максимально тяжелого налогообложения священнослужителей, преследовавшая ранее цель заставить их отказаться от сана.
Неизбежность значительного изменения курса государственной религиозной политики стала ощущаться уже вскоре после победы в Сталинградской битве[269]. В Ленинграде городское руководство также с большей охотой шло навстречу просьбам верующих. Важной вехой во взаимоотношениях государства и Церкви в блокированном городе стало 1 мая 1943 г. В этот день была введена новая «Инструкция об отнесении населения к группам снабжения при выдаче продовольственных и промтоварных карточек». Служители культа были приравнены в ней к советским служащим, а ведь в 1918–1937 гг. они вообще относились к так называемым «лишенцам».
3 мая 1943 г. приходской совет Никольского собора обратился в общий отдел Ленгорисполкома сразу с двумя ходатайствами: об установке в квартире митрополита Алексия при соборе телефонного аппарата и о выдаче пропусков «на право хождения по улицам во время воздушной тревоги для работы в храме» трем священнослужителям и председателю «двадцатки» Н. Успенскому. И вскоре оба разрешения были получены. Летом комендант Князь-Владимирского собора Л. Парийский впервые исполнил ответственное поручение властей – с 5 июля по 26 августа он был командирован в южные районы Ленинградской области (часть из которых недавно освободили от немецкой оккупации) с целью получения представления о религиозной жизни в них. После окончания поездки Парийский представил в административный отдел Ленсовета подробный отчет[270]. Позднее – в 1944 г. – подобные задания священно- и церковнослужители выполняли неоднократно.
С осени 1943 г. представителей ленинградского духовенства стали привлекать к участию в общегородской общественной работе. Так, протоиерей Павел Тарасов участвовал в деятельности городской специальной комиссии, а протоиерей Николай Ломакин – в городской и областной комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. Митрополит Алексий вел переговоры о подготовке и издании книги о патриотической работе в Ленинградской епархии в годы войны (в итоге книга не вышла). А 11 октября 1943 г., по поручению Президиума Верховного Совета СССР, впервые за все годы советской власти 12 ленинградским священнослужителям были вручены правительственные награды – медали «За оборону Ленинграда». Позднее этой медалью наградили еще несколько клириков, но отнюдь не всех. Так, протопресвитер Павел Фруктовский, понесший столько трудов в 1941–1942 гг., оказался обойденным. Причиной послужил факт его высылки из Ленинграда в 1935 г. Всего же правительственные награды получил 21 ленинградский священнослужитель, в том числе 12 – две медали: «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Происходили и другие перемены. 14 декабря 1943 г. Ленинградскому митрополиту разрешили иметь технический аппарат, и 15 апреля 1944 г. в здании Никольского собора открылась Епархиальная канцелярия[271].
Во всех этих преобразованиях, как уже говорилось, существенную роль сыграла патриотическая деятельность Русской Православной Церкви. Ее проявления были очень многообразны. Сотни священнослужителей, включая тех, кому удалось вернуться к 1941 г. на свободу, отбыв срок в лагерях, тюрьмах и ссылках, были призваны в ряды действующей армии. Многие иереи к началу войны остались без прихода, без паствы и призывались на общих основаниях. Десятки из них защищали город святого Петра или служили потом в Ленинградской епархии. Орденом Славы третьей степени был награжден пулеметчик, будущий протоиерей Стефан Козлов. В последние годы своего служения он был клириком петербургского храма святого-князя Александра Невского. Личное мужество в боях за Родину проявил священник Тихвинской церкви с. Романшино Лужского района Георгий Степанов, награжденный медалью «За отвагу»[272]. Будущий архиепископ Пермский Никон (Фомичев) в период блокады служил начальником военно-восстановительного поезда Октябрьской железной дороги, имел несколько наград. Сразу же после окончания войны – 17 июня 1945 г. – он был рукоположен в Ленинграде во диакона, а 12 мая 1946 г. – во иерея.
Когда в 1985 г., к 40-летию победы, в Ленинградской епархии составили список своих здравствующих священнослужителей – участников Великой Отечественной войны, то их оказалось 23 человека. Вот лишь некоторые примеры: викарий епархии архиепископ Мелитон (Соловьев) воевал на фронте в звании лейтенанта; настоятель Александро-Невской церкви пос. Волосово протоиерей Петр Лебедев, инвалид войны, был награжден орденом Славы третьей степени; протодиакон Серафимовской церкви Ленинграда Виктор Комаров был старшиной роты в 3-й Ленинградской дивизии; диакон Лужского собора Николай Одар-Боярский защищал Ленинград в звании гвардии старшина; протоиерей Никольской Большеохтинской церкви Виктор Сашин служил младшим лейтенантом, был ранен и т. д.[273]
К сожалению, почти не сохранились воспоминания служивших на Ленинградском фронте священников. Одним из немногих исключений является рассказ московского протоиерея Бориса Пономарева (принявшего сан после войны), который был призван в армию 23 июня 1941 г. и сразу попал в Ленинград, где служил около трех лет: «Меня спрашивают, какое ваше самое сильное впечатление от войны? В самое тяжелое время блокады Ленинграда… недалеко от входа (на кладбище) мы увидели девочку лет тринадцати, склонившуюся и стоявшую на одном колене. На ней была шапка-ушанка, и вся она была немного занесена снегом, а сзади на санках был труп женщины, умершей от голода, – видимо, мать девочки, которую она не успела похоронить (и замерзла сама). Эта страшная картина потрясла меня на всю жизнь…
В первые дни войны я видел сон – большое изображение иконы Покрова Божией Матери. После этого у меня появилась уверенность в том, что нас защищает Царица Небесная… В 1942 г. в Ленинграде (после госпиталя) у меня была возможность побывать в Никольском соборе. В храме в это время читали часы и находились истощенные голодом люди… Я спросил: «Когда совершает богослужение митрополит Алексий?». Мне ответили, что владыка находится в алтаре… Митрополит Алексий очень милостиво благословил меня и спросил: «Вы, наверное, прислуживали в храме?». Я сказал, что да, и сказал, где. Владыка заметил, что хорошо помнит служившего там владыку и его мать. Я дерзнул предложить митрополиту Алексию свою порцию хлеба, а он ответил: «И вам так же трудно переносить блокаду и голод. Если можете, передайте матушке-алтарнице». Владыка меня спросил, когда война кончится, буду ли я служить при храме. Я ответил: «Владыка, у меня призвание с детства: не оставлять храм». Я положил земной поклон перед престолом, и владыка меня благословил и дал служебную просфору, очень маленькую, размером с пуговицу. После снятия блокады у меня бывали увольнительные, и в будничные дни мне доводилось читать в Никольском соборе часы… В первый день Пасхи верующие приносили освящать маленькие кусочки хлеба вместо куличей. Какое было утешение для всех ленинградцев, что в храмах осажденного города ежедневно совершалось богослужение»[274].
Следует отметить, что некоторые священнослужители в период блокады писали антифашистские стихотворения. Например, протоиерей Павел Тарасов 20–22 марта 1943 г. сочинил два, хотя и неумелых, но искренних стихотворения. Одно было посвящено родной армии:
«…Пусть знает подлый враг, что нет той силы,
Что сможет полонить советский наш народ.
Что воин наш – сын Родины любимый,
С победой все идет и все пойдет вперед».
Другое стихотворение называлось «Гитлеру»:
«…Над миром ты всюду несчастье,
И голод, и слезы несешь.
Но близок уж день тот, когда ты
Своей головы не снесешь…»[275].
Знаменитая блокадная поэтесса Ольга Берггольц, по свидетельству ее сестры Марии Федоровны, была верующей, как и другая прославленная ленинградская поэтесса Анна Ахматова (эвакуированная в Среднюю Азию в конце 1941 г.). Символично, что Церковь участвовала, хотя и косвенно, в открытии «Дороги Жизни». Многовековые записи наблюдений за Ладожским образом валаамских монахов позволили гидрографу Е. Чурову сделать прогноз поведения Ладожского льда[276].
Торжественно и празднично отмечалось ленинградским духовенством и верующими полное освобождение города от вражеской блокады. Во всех храмах, по благословению митрополита, 23 января 1944 г. были совершены благодарственные молебствия, перед началом которых настоятели читали слово владыки Алексия: «Слава в вышних Богу, даровавшему нашим доблестным воинам новую блестящую победу на нашем родном, близком нам Ленинградском фронте… Эта победа окрылит дух нашего воинства и как целительный елей утешения падет на сердце каждого ленинградца, для которого дорога каждая пядь его родной земли»[277].
По утверждению писателя Леонида Пантелеева (А.И. Еремеева), в конце блокады «был… объявлен приказ по Советской армии, разрешающий военнослужащим, заявившим о желании посещать церковные службы, делать это «в коллективном порядке». В 1944 г. в Ленинграде, в нижнем храме Никольского Морского собора я своими глазами видел, как за всенощной человек 20–30 солдат и офицеров стояли в строю, двумя шеренгами, и молились. По окончании службы, когда старик священник вышел с крестом в руке на амвон и молящиеся, как всегда, хлынули прикладываться, седовласый батюшка отвел в сторону крест и громко сказал: «В первую очередь военные!» И вот – капитаны, лейтенанты, ефрейторы и рядовые – в серых непарадных фронтовых шинелях, прижимая к левой стороне груди свои полевые фуражки и ушанки, – двинулись к амвону. И каждому, когда он целовал крест, батюшка истово, по-отцовски, по-дедовски говорил: «Храни тебя Господь!»…»