— Прости меня, — сказал он Сибилле, — я бы сказал тебе это сегодня и наедине.
— Маленький мой, — ответила Сибилла, — ты понятия не имеешь, что говоришь!
— Нет, Виктория, я знаю. Я больше не приду к тебе. Я женюсь на Петре.
Повисла глубокая тишина. Затем раздался голос Петры, которая молчала до этого:
— Она хочет выдать тебя немцам, Тонио. Тебя и твоих друзей. Она намерена все рассказать, если ты не останешься с ней!
— Она никогда не сделает этого, — сказал Тонио, но на его нежном лбу выступили крупные капли пота.
— Ситуация почти забавная, — сказала Сибилла. — Петушок и две курочки. Но не волнуйся, мой петушок, я действительно расскажу немцам все, что знаю. Все, что знаю, все! — Ее голос звучал почти нежно. — Этим я хочу уберечь тебя от той глупости, которую ты намерен совершить, Тонио, сокровище мое! Иногда мне кажется, что ты маленький глупый мальчик, который никогда не повзрослеет.
— И почему же ты, — сказал он со злобой, — тогда угрожаешь мне? Почему не оставишь меня в покое, такого маленького, слабого и глупого?
— Потому что ты так хорош в постели, — ответила Сибилла.
— Пойдем, — обратился он к Петре.
— Останься, — прошептала Сибилла, сидя неподвижно и глядя в пустоту. — Останься, Тонио, останься. Не уходи! Прошу тебя, не уходи, прошу тебя, прошу тебя, прошу…
Но он уже не слышал. Рука об руку с Петрой Венд ступили они на Пьяцца ди Спанья, освещенную последним лучом заходящего солнца.
Виктория Брунсвик, которую двенадцатью годами позже я полюбил под именем Сибиллы Лоредо, сидела за своим хрупким столиком, неподвижно уставясь в пустоту, словно умерев час назад.
Немецкая служба безопасности арестовала куратора посольств Тонио Тренти в тот же вечер, около восьми. Тренти был как раз у себя дома и собирался покинуть город. Он стрелял в одного из двух сотрудников, промахнулся и был сбит с ног другим. Его тотчас же доставили в отель «Минерва», резиденцию гестапо в Риме. В тот же час были схвачены все его друзья.
На следующее утро Сибилла исчезла. Анжело, слуга, отвечал:
— Синьора уехала на некоторое время. Я не могу сказать, когда она вернется в Рим.
На самом деле в Рим Сибилла больше не вернулась. Она исчезла бесследно. Через месяц после ее отъезда вилла на Пьяцца ди Спанья перешла германскому консульству, и туда въехал некий барон фон Вайдебрекк, страдавший грудной жабой.
Тонио Тренти и его друзей переправили в Берлин. Петра Венд больше о нем не слышала. Все ее попытки связаться с бывшим возлюбленным потерпели неудачу.
Во время отчаянных попыток по спасению Тонио Тренти она встретилась с его отцом, Эмилио Тренти. Тот отбыл в Берлин и дошел до Риббентропа. Все было напрасно. Тонио Тренти и его друзья были казнены двадцать восьмого мая 1944 года между семью и восемью тридцатью утра во дворе тюрьмы Моабит через повешенье. С отцом Тонио случился тяжелый нервный припадок. С безумными видениями, в лихорадке, он был доставлен в Рим санитарной машиной. Петра ухаживала за ним.
Пятого июня 1944 года отец Тонио получил письмо, в котором сообщалось, что он может, если захочет, получить урну с прахом своего сына. В этом случае за пересылку и прочие издержки следует уплатить пять тысяч лир наложенным платежом. По поручению родителя Петра направила в Берлин письмо с просьбой о пересылке урны. Та все не приходила. Шестого июля 1944 года — Петра как раз отправила в Берлин второе письмо — урна была доставлена.
Эмилио Тренти и Петра считали дело решенным. Но они ошибались. По повторному письму Петры четырнадцатого июля была выслана еще одна урна с прахом. Как видно, у немцев при рассылке колоссального количества урн вкралась случайная ошибка. Как бы то ни было, за вторую урну также полагалось уплатить пять тысяч лир. В этом отношении в немецком рейхе все еще царил порядок.
15
— Мы заплатили пять тысяч лир во второй раз и выбросили обе урны, — рассказывала Петра Венд.
Она по-прежнему сидела на своей кровати, но больше не плакала. Ее глаза покраснели.
— Могу себе представить, господин Голланд, как все это для вас ужасно, — сказала она.
В этот момент я еще был не в состоянии вообще что-нибудь осознать из ее рассказа. Когда в лесу под Кельном я наступил на противотанковую мину, я поначалу не чувствовал страха. И страх, и осознание того, что у меня больше нет ноги, пришли много позже. Поначалу же я не чувствовал ничего.
Я допил свое виски и спросил:
— И больше вы о Сибилле ничего не слышали?
— Никогда.
— Вы остались в Риме?
— Нет, господин Голланд. Мои итальянские друзья предупредили меня. Они сообщили, что мне предстоит отзыв в Берлин, где я тоже буду наказана.
— И что вы предприняли?
— У берлинского атташе по культуре были друзья в Вене, супружеская пара. Муж был химиком. У него за городом, в Вейнбергене, был домик. Он и его жена спрятали меня там до конца войны. Одно время была опасность, что меня вышлют из Австрии из-за отсутствия работы, но потом я нашла работу на студии и осталась в Вене.
— Вы дали показания против Сибиллы?
— Разумеется. Еще в апреле сорок пятого.
— И?
— Много лет затем меня постоянно вызывали для получения дополнительных сведений. По представлению мюнхенской прокуратуры меня также допрашивали в венских следственных органах.
— Почему мюнхенской прокуратуры?
— Ваша подруга родом из Мюнхена, господин Голланд.
Я здраво рассудил: понятно, почему, достав фальшивые документы на имя Лоредо, она поселилась в Берлине. Я бы тоже не остался в Мюнхене. Ни в коем случае. Это было бы слишком рискованно.
— И чего добились следственные органы?
— В книге регистрации смертей по западному административному округу Мюнхена они нашли запись, по которой некая Виктория Брунсвик числилась скончавшейся одиннадцатого августа девятьсот сорок четвертого года, на улице, от сердечного приступа.
— Думаете, запись сфальсифицирована?
— Я в этом уверена. — В ее глазах снова появилось выражение жуткого страха, как там, на Акациеналле. — Виктория получила фальшивые документы, переехала в Берлин и жила там спокойно все десять лет, пока не встретила отца Тонио!
Я кивнул. То, что она говорила, звучало разумно. Страшно, но не бредово. Так вполне могло быть.
— Потом она инсценировала свое похищение, последовала за ним в Зальцбург и застрелила его. И теперь, и теперь… — Петра осеклась и посмотрела на меня.
— Что теперь будет? — прошептала она. — Она в городе, она где-то поблизости, я чувствую это. Я так боюсь, господин Голланд! Скажите, что мне делать? Пойти в полицию и все рассказать? Или молчать? Скажите же!
Я поднялся:
— Не знаю, госпожа Венд…
— Не оставляйте меня одну! — Она быстро вскочила и обвила меня руками, но это были объятия страха — не нежности.
Я снял ее руки со своих плеч:
— Спокойной ночи, госпожа Венд. Заприте дверь и примите снотворное.
Она снова упала на кровать.
— Завтра посмотрим, — сказал я уже от двери.
Я оглянулся еще раз. Она все так же сидела, что-то бормоча себе под нос и безвольно шевеля руками.
Я взял свое пальто и на лифте спустился в холл. В это время — после двадцати двух — он был совершенно пуст. Только ночной портье стоял за стойкой и сортировал почту.
— Хотите прогуляться, господин Голланд?
— Да.
— Езжайте осторожнее, там туман.
— Я пройдусь пешком.
На улице и вправду сгустился туман, за десять шагов ничего не было видно. Туман был густым и янтарно-желтым и пах дымом. По темному туннелю я вышел к вокзалу и повернул к реке. Я думал о Сибилле.
Это было совершенно невозможным, чтобы женщина, которую я любил, и женщина, которую нарисовала Петра Венд, были одним и тем же лицом. Этого просто не могло быть. Я обладал слишком хорошим знанием людей. Я знал Сибиллу. Это страшное недоразумение, вот что это такое. Путаница из-за схожести. По-другому и быть не могло.
— Простите, может быть, вы знаете, где находится отель «Золотой олень»?
Это был маленький и растерянный человечек. Он стоял в нерешительности на плохо освещенном перекрестке. Я почувствовал запах спиртного. Он был сильно пьян и говорил со швейцарским акцентом.
— Идемте со мной, — сказал я.
— А вы тоже живете в «Золотом олене»?
— Нет, но я доведу вас.
— Этого я не могу требовать!
— Идемте же! Я просто гуляю.
Он передвигался с трудом, спотыкаясь время от времени. Туман на него плохо действовал. Он надрывно кашлял.
— Проклятый город, — жаловался он. — Ни полицейских, ни такси. Проклятый город!
Может быть, все это дурной сон. И этот кошмар мне только снится. Или Петра Венд сумасшедшая.
Сибилла. Сибилла. Сибилла!
— А летом здесь, должно быть, прекрасно. Моцарт и все такое. Я люблю Моцарта. Вы тоже?
— Что?
— Вы тоже любите Моцарта?
— Нет! — Я уже пожалел, что взял его с собой.
Он промолвил:
— Впрочем, мое имя Вэльтерли.
— Голланд.
— Очень приятно, господин Голланд. Вам случайно не нужна церковь?
— Не нужна что?
— Церковь. Чтобы молиться. У меня на одну церковь больше, чем нужно, я бы ее дешево продал. По себестоимости.
— Что за ерунда?!
Сейчас мы шли мимо театра. До сих пор нам не встретилось ни души. Все окна были темными. Наши шаги гулко раздавались во мраке.
— Никакая не ерунда, — печально возразил он. — Я строю церкви. Всю мою жизнь я строю церкви. Церкви Вэльтерли — это название вам ни о чем не говорит?
— Нет.
— Хм. — Он поразмыслил. — Я немного пьян.
— Да ну? — Моя нога снова заныла.
— Да. У меня были дела на вокзале, и я застрял в одном баре «Казанова». Милое заведение. Симпатичные девочки. С губными гармошками.
Он старался, как все подвыпившие, особенно четко выговаривать слова:
— У девочек висели на шее губные гармошки, и они играли народные песни. Было так уютно. — И без всякого перехода добавил: — Это большая неприятность с моей церковью.