— Странное ты дело затеял, — пробормотал он, — Что это за выдумки? Ну сколько ты этих камней перетаскаешь, пока спину не сломаешь? Дюжины три? А что потом? Помрешь, как лошадь, под открытым небом?
— Может, и так, — ответил ему Клаус, не отрываясь от работы, хрипло, — Я же сказал, что буду работать. А это настоящая работа. Честная.
— А штейнмейстерская работа что, нечестная?
— Нечестная, Феликс. Кровавая это работа, злая. Как и любая магильерская.
— Вот уже выдумал! Нет, ну среди господ магильеров всякие водятся. Те же смертоеды, чтоб им повылазило, тоттмейстеры которые. С мертвецами водиться — это любому противно. Но прочие-то? Люфтмейстеры ветры направляют, вассермейстеры воду крутят, ваш брат, штейнмейстер, камнем управляет. Что ж тут нечестного, объясни! Ордена ваши магильерские еще сотни лет назад милостиво учреждены были императором и выполняли его высочайшую волю. На войне ли, еще где…
Феликс все бормотал и бормотал себе под нос, сердито поджимая губы. В его глазах Клаус, несомненно, выглядел последним олухом, который по какой-то прихоти валяет сущего дурака. Вместо того, чтоб заняться настоящей работой.
— Можешь думать, что хочешь, а я свое слово уже сказал. Я больше не штейнмейстер, понял? Не желаю быть заодно с этим отродьем. И со всеми господами магильерами. К черту их, вот что! Я теперь сам по себе, никому не слуга и не начальник. И не надо мне Орденов с высочайшим… Небось, не пропаду.
Феликс убрался восвояси, все еще потрясенно покачивая седой головой. Он так и не мог понять, отчего человек, обласканный высшими силами, получивший при рождении дар магильера, столь странным способом закапывает его в землю. Верно говорят старики, после этой безумной войны мир больше никогда не станет таким, как прежде. Безумие распространяется еще быстрее, чем окопные вши, кто знает, что станется дальше, если уж Клаус, всегда бывший разумным и сообразительным…
Были и другие посетители.
Маленький Максимилиан прибежал посмотреть на фокусы. Он помнил, как когда-то давно Клаус с улыбкой жонглировал валунами, заставляя их порхать в воздухе, как он одним взглядом раскалывал каменную плиту или щелчком пальцев отрывал целый погреб. Но в этот раз ему пришлось уйти ни с чем.
Клаус больше не показывал фокусов. Засучив рукава, он носил камни и процесс этот казался бесконечным и скучным, как все дела, которыми заняты обычно взрослые. Укрывшись в кустах ежевики, Максимилиан на всякий случай выждал какое-то время. Вдруг Клаус специально вредничает и, как только останется один, устроит какой-нибудь свой фокус? Но Клаус не делал ничего подобного, он носил камни. И Максимилиан, разочарованно вздохнув, ушел домой.
Заходил и староста. Наслышанный о чудачествах вернувшегося Клауса, он не стал удивляться. Спрашивал про фронт, поглядывая на него со снисхождением, от которого камни делались в два раза тяжелее, о дальнейших планах, о семье. Клаус отвечал невпопад и без желания.
— Бедный юноша, — сказал под конец староста, сочувствие которого показалось Клаусу таким же фальшивым, как табак в солдатском пайке, — Я представляю, что вам пришлось пережить. Тысячи наших сыновей расстались со своими жизнями, чтобы купить Германии мир. Тысячи!.. Конечно, я знаю, какая сложная нынче обстановка в столице. Но мы сможем пережить это. Мы будем сплочены и дружны, как того требует время испытаний германского народа… Мы сделаны из особого теста!
— Знаете, в чем фокус? — спросил Клаус, отшвыривая очередной булыжник размером с ведро, покореженный и неровный, — Я когда-то тоже думал про это самое тесто… Мол, потроха у нас закалены, как сталь, как и говорит кайзер, а дух никогда не будет сломлен!.. А потом на Сомме мой приятель, Стефан, попал под ответный удар английских штейнмейстеров. Мы пытались обрушить их укрепления и сами не заметили, как стали целью. В нашу траншею скатились два валуна. И, прежде чем кто-то успел пошевелиться, они подскочили и сошлись вместе. Там, где раньше стоял Стефан. Странно, я не помню грохота, будто это произошло беззвучно. Хотя камни всегда грохочут. А помню только, как камни отваливаются друг от друга, а между ними течет что-то яркое и густое, как кисель. И еще лохмотья серой ткани. Удар был столь силен, что его кости превратились в порошок, а пуговицы стали плоскими, как монетки. Под гроб мы позже приспособили снарядный ящик. Так что нет, я с уверенностью могу утверждать, что уж потроха-то у нас всех одинаковы… Что французские, что немецкие. И всякие другие.
— Вы… хорошо себя чувствуете? — пробормотал староста, явственно бледнея.
— Сносно, — ответил Клаус, — Нога немного ноет, и спина трещит. Но я перед работой не пасую.
Проводив старосту взглядом, он посмотрел на небо. Солнце стояло еще высоко. Это значило, что работать предстоит еще долго. Закряхтев, Клаус схватился за очередной камень.
Клаус с удивлением заметил, что работа съедает время с остервенелым аппетитом, вроде того, с которым солдаты набрасываются на горячую похлебку. Он вдруг понял, что перестал отмечать прошедшее время, все дни превратились в размазанные полосы, намотанные друг на друга. Он просыпался, пытаясь не обращать внимания на стоны тела, потом работал, потом ложился спать. Поутру тело было разбито настолько, словно побывало под камнепадом, и все его мышцы, все внутренности и кости были размозжены и перетерты. Поэтому приходилось тратить время, чтоб заставить его двигаться. Для этого требовалось только упорство, а его у Клауса хватало. В сон он проваливался мгновенно, едва лишь забравшись в остатки погреба и прикрывшись тем тряпьем, что составляло его гардероб. Ничего, на фронте иной раз приходилось спать в земляной норе, до половины залитой грязной жижей.
Он работал день за днем, с размеренностью большого коня-тяжеловоза. Сложнее всего было разобрать остов дома. Кое-где камни еще держались вместе, приходилось орудовать ломом и молотом. Потом сортировать камни и растаскивать по разным кучам. К облегчению Клауса, выяснилось, что многие достаточно неплохо сохранились и могут пригодиться. Он бережно вынимал камни из развороченной кладки, баюкал их на руках, как раненных, и относил в сторону. Он не задумывался о том, сколько времени займет у него то, что он задумал. Да и не было времени думать о посторонних вещах. Хорошо еще, удалось одолжить у соседей недостающий инструмент…
Сложнее было с камнем. Оставшийся на руинах почти весь был поврежден настолько, что не годился в работу. Клаус потратил много времени, пытаясь сообразить, где же достать стройматериалы. Потом понял. В деревне, как он выяснил, осталось множество брошенных разрушенных домов. Какие-то задела французская артиллерия — стреляли, кажется, больше по привычке, чем для какой-то цели — часть разобрали германские солдаты в восемнадцатом. Но оставалось еще достаточно.
Клаус находил брошенные дома, зияющие развороченными дверными проемами и чернеющие обожженными внутренностями. Вытаскивал из них то, что может пригодиться, и тащил к себе. Иногда удавалось найти пару неплохо сохранившихся балок, иногда — никелированную водосточную трубу. Но в первую очередь он собирал камень. Каждый камень он, подняв, придирчиво изучал, ощупывая руками. Старые рефлексы твердили ему — «Вот этого будет достаточно, чтоб проломить лобовую броню английского танка» или «Таким булыжником можно уложить целый пулеметный расчет», но на них, как выяснилось, можно не обращать внимания. Как и на косые взгляды на улицах.
Как и раньше, к дому Клауса приходили люди, но изо дня в день все меньше и меньше. Им всем нужно было одно и то же. Чудо. В деревне было полно поврежденных домов, провалившихся крыш и разбитых конюшен. Штейнмейстер не сидел бы тут без работы и часа. Там поправить кладку, там укрепить перекрытия, тут — выправить ступени… Люди шли к Клаусу и просили помощи. Но он отказывал всем. «Извините, — говорил он, смущенно улыбаясь, — Я больше не штейнмейстер».
— Дурак ты! — корил его Феликс, заходивший время от времени, но все реже, — Неужели ты не понимаешь? Ты нужен им, Клаус. Ты можешь сделать работу, за которую они будут платить. Ты единственный штейнмейстер во всей округе! Черт возьми, что ты тогда будешь завтра есть?
С деньгами все обстояло скверно. Чтобы не умереть с голоду, Клаус стал урывать часы у своей основной работы, чтобы вспахать кому-то огород или подновить изгородь. Заработанных денег ему хватало для того, чтоб худо-бедно питаться, не давая измождению свалить его. Иногда хватало на кружку пива в деревенской пивной, но туда Клаус забредал редко. Слишком уж непозволительная роскошь, терять столько времени. Кроме того, на него стали слишком уж откровенно коситься.
«Контуженный, — шептали за его спиной, — Мозги на войне вышибло. Мучается, бедняга, все камни свои катает… Лучше б уж пуля, в самом деле…»
Работа двигалась вперед, невероятно медленно, но двигалась. Клаус заново переложил фундамент. Получилось не так аккуратно, как раньше, но достаточно надежно. Он начал класть стены, используя тот камень, что был в его распоряжении. Стены росли медленно, ужасно медленно, но дом с каждым днем обретал очертания, и Клауса радовало это.
В прошлом ему приходилось много строить. Укрытия, индивидуальные и общие. Казематы, бункера, капониры. «Лисьи норы», наблюдательные посты, блиндажи обычные и блиндажи офицерские, в три перекрытия. Позиции для артиллерийских орудий и штабы. Эскарпы, противотанковые рвы и ходы сообщений. Штейнмейстер никогда не остается без дела. Но это было другое. Оно не дарило радости. Глядя, как змеятся очерченные колючей проволокой траншеи, сооруженные его штейнмейстерской силой, Клаус не испытывал удовольствия. Другое дело — дом.
Дом рос медленно, как ребенок растет на руках любящего родителя. Он был хрупок и беззащитен, и в то же время по-своему красив.
Собственное здоровье все больше беспокоило Клауса. Иногда ему казалось, что тело медленно превращается в камень, такое оно делалось тяжелое и нечувствительное. Ему приходилось волочь правую ногу во время ходьбы, она уже давно не выпрямлялась. Когда-то он мог оторвать от земли самый тяжелый камень, теперь же ему приходилось поднимать камни меньше, но и при этом кости мучительно скрежетали. Сухожилия, бывшие когда-то прочными, как стальные канаты, обвисли. Мышцы потеряли былую силу. Позвоночник ныл на каждом шагу. Но Клаус заставлял себя работать дальше. Еще один камень. Еще один. Еще.