— Вы преувеличиваете, профессор. В конце концов, я обычный врач, в любой клинике таких пруд пруди.
— А я тогда кто? — сердито спросил я.
— А вы — лебенсмейстер, — сказал он негромко, но твердо, — Мировое светило и надежда медицины.
При слове «лебенсмейстер» вздрогнул отчего-то я сам. Быстро оглянулся, точно пытаясь себя уверить, что в смотровой кроме меня и доктора Борлиндера никого нет.
— Кхм. Простите, а этот… это… Оно где?
Доктор Борлиндер — необычайно проницательный человек, что неудивительно. Незаменимое качество для хорошего ассистента на сложных операциях.
— Это уехало после обеда, — спокойно сказал он, — Стащило из моего бумажника двадцать марок, между прочим. Не исключено, что снова на кокаин и женщин сомнительной репутации, чье общество в последнее время делается навязчивым.
— Бога ради, простите! — кажется, у меня даже кулаки сами собой стиснулись, а голос зазвенел совершенно недопустимым для мирового светила и надежды медицины образом, — Вот, возьмите, пожалуйста…
— Ерунда, профессор, не стоит. Поменьше вы бы обращали на него внимания. Насколько я вижу, в последнее время вы находитесь в очень утомленном состоянии. Не желаете, я налью лавровишневых капель?
— Ни к чему. Мне просто нужен небольшой отдых, доктор. Кстати, надеюсь, вы не слишком спешите домой сегодня?
— Нужна моя помощь на операции? — деловито уточнил доктор Борлиндер.
— Нет, сегодня никаких операций. Я надеялся, вы останетесь на ужин. Фрау Зелда приготовила свой легендарный гуляш со свининой. Фантастическая вещь, возвращает волю к жизни сильнее, чем все мои лебенсмейстерские чары. Говорит, фамильный рецепт от ее прабабки, которая была домохозяйкой у одного тоттмейстера.
При упоминании тоттмейстера доктор Борлиндер нахмурился, как и полагается всякому врачу, но сразу было видно, что предложение будет им принято. Совместные ужины составляли нашу добрую традицию, а в последнее время часто служили и единственной отдушиной. С тех самых пор, как я провел ту злополучную операцию и…
Но поужинать нам так и не удалось, потому что в прихожей тревожно и дерзко зазвонил телефон. Мне оставалось лишь развести руками.
— Слушаю, — сказал я в трубку, — Кто это?
Мягкий голос из трубки ответил, кто, и у меня мгновенно засосало под ложечкой. Впрочем, спустя секунду голос произнес — «Соединяю вас с господином …», и у меня отлегло от сердца. Зря отказался от капель, вот уже и от обычного телефонного звонка хватает невидимой рукой за кишки. Нервы ни к черту. Да и время, время сами знаете, какое…
— Привет, Фридрих!
Только один человек называет меня по второму имени, Фридрихом. Я же называю его так же, как называл двадцать лет назад, когда мы вместе барахтались в окопах.
— И тебе привет, Хайнц.
Голос у моего приятеля Хайнца очень звучный и уверенный, совсем не докторский. Что никогда не мешало нам мило болтать в те краткие минуты, когда мы оба находили свободное время. Кажется, у него этого времени было еще меньше, чем у меня. А ведь и я, надо думать, не самый последний в Берлине человек…
— Как житье, старик?
Вот уж и старик. Хотя отражение в зеркале смотровой неумолимо — старик. Глаза, разве что, выглядят еще ничего, но в них столько затаенного испуга, что и они не молодят.
— Житье терпимое, Хайнц, — ответил я в трубку, — Вожусь с пациентами, как обычно.
— Все гонорея да сифилис?
— На праздники я оставляю герпес.
Он довольно засмеялся. Здоровый, хорошо питающийся человек с хорошим чувством юмора. Такой не страдает от нервических приступов и не глядит тревожно в зеркало, следя за собственными глазами.
— Слушай, Фридрих, — голос его очень быстро стал серьезным, — Тут вот какое дело… Ты свободен этим вечером?
— Вероятно, — сказал осторожно я. Сразу понимая, что на вечере можно ставить крест. И на ужине с доктором Борлиндером, и на театральной ложе, на которую у меня абонемент. Не услышать мне сегодня «Аиды», не услышать, как Радамес в первом действии поет: «Ах, если б я был избран… И мой вещий сон сбылся бы!..»
Но людям вроде Хайнца не отказывают.
— Хотелось бы тебя увидеть, старик. Сможешь нанести визит? Я бы подъехал к тебе, но сам понимаешь…
Хайнц не закончил фразы, но я и так, конечно, все понял. Все верно. Если бы он вздумал подъехать ко мне на квартиру, которая отчасти и моя клиника, все полицейские квартала замерли бы по стойке «смирно», как фонари. Ни к чему такое внимание практикующему врачу, на чьей двери висит скромная табличка «проф. Фриц Фридрих Вервандер. Мужские и венерические болезни. Прием с десяти часов».
— Буду у тебя через час, — кратко сказал я в трубку.
— Идет.
У Хайнца я был через сорок минут. Точнее, у его порога. Организация, в которой служил мой старый друг, была слишком солидной, чтоб пускать к нему людей без разбора, так что мне пришлось показать охраннику документы и ждать несколько минут, пока он впишет мою фамилию в журнал. Строго у них тут. Оно и понятно. Времена не простые…
Хайнц совершенно не изменился, все тот же румяный и широкоплечий крепыш. Меня он поприветствовал совершенно искренне, щедро размяв в объятьях плечи и спину. Хайнц — не тот человек, что забывает старых друзей, что редкость в наше время. Поэтому время от времени я позволяю себе снять телефонную трубку и позвать его. Зная, что старина Хайнц всегда поможет «проф. Фрицу Фридриху Вервандеру». Разговор, видимо, намечался серьезный, потому что Хайнц долго усаживал меня в кресло, беспричинно смеялся и даже изъявил желание послать человека за шнапсом, чтоб отметить встречу.
— Прекрасный шнапс, — утверждал он, — Сорок градусов! Лечит все душевные недуги с одной рюмки!
— Во-первых, шнапс должен быть не сорок градусов, а сорок два, — наставительно сказал я, чувствуя себя совершеннейшей развалиной рядом с этим пышущим здоровьем медведем, — А во-вторых, давай обойдемся без прелюдий. Мы с тобой старые приятели и можем не пудрить друг другу мозги, так?
— Ладно, — Хайнц посерьезнел мгновенно, как врач, которому надо объявить пациенту диагноз, — Дело тут вот в чем. Пришла тут на тебя одна бумажка. Бумажек на тебя приходит немало, сам понимаешь, каждый месяц с десяток набирается. Ты никогда не думал эмигрировать, Фридрих? — вопрос был внезапный, я почувствовал, как напрягаюсь, — Поехал бы в Париж, в Ниццу, в Барселону… В Москву, наконец. Не хмурься, у большевиков магильеры нынче в большом почете, не то, что у нас. Благодарности от нашей Отчизны не больше, чем у полковой шлюхи! А ты с твоей головой… Господи, да ты бы мог получить кафедру в любом университете на выбор! Ты же гений, Фридрих! Ты основа хирургической трансплантологии! Титан!
— Благодарю, — сказал я с тщательно выдержанным прохладным достоинством, — Предпочитаю Берлин. Германский воздух достаточно полезен для моего здоровья, а вот французский климат не по мне. Насколько помню, там отчаянно большое содержание свинца в атмосфере.
— Ну конечно, лучше играть в оскорбленную добродетель. Мучиться собственной бесполезностью и лечить богатых сифилитиков, — язвительно сказал Хайнц, — А по ночам на кухне проводить опыты.
— Не говори глупостей, у меня есть операционная, к тому же…
— Скоро ты можешь сменить ее на уютное помещение в подвале, быть может, даже нашего здания. Но не думаю, что тебе позволят оперировать. Ты не хуже меня знаешь, что всякие магильерские фокусы в республике объявлены вне закона. И сам же наживаешь себе врагов. Зачем?
Я пожал плечами и сделал вид, что смотрю в окно. За стеклом мела метель, выбравшаяся на улицы только с темнотой, мела нетерпеливо и зло, настигая одиноких прохожих.
— Вы ведь все равно меня не расстреляете, верно, Хайнц? Ну отправите куда-нибудь с глаз долой, в ту же Францию. Но не расстреляете. У вас же тут собрался чертов орден тайных магильеров! Или в наше время и ворон ворону глаз выклюет?
Хайнц нахмурился.
— Между прочим, — отчетливо сказал он, — С некоторыми пришлось так и поступить. Слишком упрямы или слишком негибки, пережитки дрянной эпохи. Опора кайзера, синие мундиры, клятвы… Словом, те еще опилки в головах. Некоторых пришлось… Ты понимаешь.
— Не понимаю.
Опять я грублю там, где этого можно было бы избежать. Издергался за последнее время, хоть в санаторий ложись. Но Хайнц не разозлился, остался терпелив и спокоен.
— Мы не можем сейчас позволить себе слабости, Фридрих. После революции нас всех втоптали в грязь, и так глубоко, что лучше бы поменьше шевелиться.
— Как бактерии, — вставил я, — Которые пытаются не привлекать к себе внимания иммунной системы до тех пор, пока не захватят весь организм.
— Мы не собираемся ничего захватывать. Мы — старая магильерская гвардия, а не какие-нибудь революционеры-бомбисты. У нас в груди — горячее, бьющееся сердце.
— Извини, но я думал тебе известно, что анатомически сердце магильера ровно никак не отличается от сердца обыкновенного человека.
— Когда я был лебенсмейстером, то тоже так считал.
— А сейчас ты кто?
— Сам уже не знаю, — признался Хейнц, тоже делая вид, что его необычайно интересует вьюга за окном, — Сейчас, наверно, даже язву желудка не зарубцую. Отвык. Но вот на счет сердца… У нас, магильеров, эта мышца отчего-то ноет до сих пор.
— Тоска по старым временам, — определил я кратко, — Вот и весь диагноз. А если быть откровенным, отчаянное желание вознестись выше прочих, сделаться особенным и привилегированными. Вот и весь секрет вашей сердечной болезни.
— Так у тебя, значит, не магильерское сердце? Ничего не томит? Не ноет?
— Нет, видимо мне досталось вполне человеческое.
— Наши сердца зовут нас вперед, — произнес Хейнц. Прозвучало немного выспренно, но здесь, в роскошном кабинете, отчего-то вполне естественно.
— Пусть так. Значит, собираетесь выиграть выборы?
— Не сразу, но выиграем, — заверил Хейнц, — У нас надежная база и лучшие люди. Магильеры вернутся в Германию, Фридрих, вернутся не как пощаженные псы, которых милосердно пускают обратно в дом, а на правах ее достойных слуг.