могать мне и моим сыновьям в наших планах? Ведь ты член нашей семьи! Тебе не могут быть безразличны наши заботы. Ты вырос у нас в доме, воспитывался вместе с моими сыновьями, и я думаю, что мы во всех важных случаях можем рассчитывать на тебя.
Павел снова молча поклонился и, не задерживаемый больше, вышел из комнаты. Минуту спустя он уже был у Мстислава. Тот почти в полной темноте лежал в шезлонге, пытаясь, по совету матери, сосредоточиться и время от времени лениво поднося ко рту сигару. Только это движение выдавало, что он не спит. При виде Павла он сказал, еле шевеля губами:
— Хорошо, что ты пришел, Paul! Позвони Жоржу, пусть принесет свечи. Этот бездельник забывает о своих обязанностях, а до звонка я не могу дотянуться. Если бы не ты, я так и лежал бы в темноте до скончания века.
Звонок и в самом деле был далеко — на противоположной стене. Павел дернул за шнурок раз, другой, но никто не появился.
— Что он, в своем уме, этот Жорж! — рассердился Мстислав. — Ну ладно, авось в конце концов явится, сделает милость. А ты садись пока, Paul, и расскажи мне поподробней эту забавную историю про моего брата и мадемуазель… мадемуазель Занозу. Может быть, это меня немного развлечет.
— Хорошо, расскажу, — сказал Павел, садясь, — но только после театра.
— После театра? Quelle idée! Уж не собираешься ли ты в театр?
— И даже надеюсь, что мы пойдем вместе.
— Diable! [261] Хотел бы я знать, кто это уговорит меня пойти в театр, да еще в Варшаве.
— Я тебя вовсе не уговариваю… Просто мне хочется сегодня в театр. Если ты не пойдешь, куплю билет на галерку, но в театре все равно буду.
Мстислав даже привскочил.
— На галерку? Ты — на галерке! Мой кузен и воспитанник графини Помпалинской — на галерке? Что за вздор!
— Как же быть? Я не хочу лишаться удовольствия только из-за того, что может пострадать честь вашего имени. Меня ведь никто не спрашивал, хочу ли я быть
Помпалинским. А дорогое место мне не по карману.
— Иди один в нашу ложу.
— Этого я никогда не посмел бы сделать, да и графиня мне строго-настрого запретила одному появляться в ней. В Варшаве меня не знают и могут принять за самозванца, а самозванцу в графской ложе не место.
— Возьми там, в бюро, мой кошелек и купи себе билет в кресла.
— Спасибо, но билеты в кресла уже распроданы, а потом я решил не брать у тебя денег ни на что лишнее, — серьезным тоном сказал Павел.
Мстислав раздраженно пожал плечами:
— Откуда вдруг такое решение?
— Совсем не вдруг, я уже два года так поступаю, ты не заметил разве?
— Это правда, денег ты тратишь немного, но хватит о деньгах! Са m’embête[262]. Не то что говорить, а смотреть на них не хочу! Где? Корж, почему он не несет свечей? Позвони еще раз, mon cher!
Павел позвонил и снова сел.
— Значит, мы идем или, если угодно, едем, в театр, но сперва…
— Mais, mon cher[263],— попытался воспротивиться Мстислав.
Но Павел не дал себя перебить.
— Но сперва я хотел попросить тебя… вернее, даже не попросить, а оказать тебе услугу…
— Услугу? Мне? Tu deviens amusant, mon cher! [264]
— Я хочу помочь тебе сделать доброе дело, исполнить долг человеколюбия…
— Mais… добрые дела, человеколюбие et tout ce qui s’en suit[265] — это по части моей матери и дядюшки Святослава, обратись к ним.
— На этот раз я решил обратиться к тебе.
— Ты что, решил совсем меня замучить, Paul? Ну, говори, только поскорей. Mais où est George? [266] Почему он не несет свечей?
— Хорошо, я буду краток, В Варшаве живет некий пан Вандалин с семьей, vous savez, comte[267], раньше им принадлежал Квечин, там еще любил охотиться граф Август…
— Eh bien! Eh bien! Mais où est George? [268] Здесь темно, как в преисподней!
— Одним словом, они очень нуждаются — просто бедствуют…
— Сейчас все бедствуют, mon cher.
— Просто бедствуют, — повторил Павел дрогнувшим голосом, хотя и старался выдержать шутливый тон. — Так вот, по праву старого знакомства они через меня решили попросить…
— Милостыни! — презрительно бросил Мстислав…
— Работы, — поправил Павел.
— Ну, так пусть себе работают на здоровье! Разве мы кому-нибудь мешаем работать? Наоборот, семьи, подобные нашей, кроме разных других благодеяний, еще и кормят целую ораву бедняков.
— Вот я и хочу, чтобы ты оказал благодеяние несчастному и достойному сочувствия семейству…
— Dieu! [269] Сколько слов. Несчастные… Сочувствие! А кто сейчас счастлив, скажи мне? Mais où est George? Vous m’embêtez, mon cher[270], с этой трогательной историей. Итак, что я могу сделать для этих несчастных?
— Дать им место в одном из своих имений.
— У меня все места заняты, mon cher, свободных нет, но довольно, parce que cela m’emb…[271]
— Через месяц освобождается место управляющего в доме графа Святослава — там, на улице Икс.
— В доме дяди Святослава? Вот и отлично! Се n est pas impossible![272] Но почему ты говоришь об этом со мной, а не с дядюшкой?
— Удовольствие говорить с графом я хотел бы предоставить тебе.
— Tu es diablement fin, Paul[273]. Конечно, общество графа не всегда бывает приятно, il est parfois bien morose, le pauvre vieux comte [274]. Но чего тебе от меня-то нужно в конце концов? Ты порядком надоел мне! Où est George? Mais où est George? Позвони еще, Paul.
Но Павел на этот раз не двинулся с места.
— Очень прошу тебя, уговори дядю дать место управляющего пану Вандалину.
— C'est parfait![275] Откуда такая честь — мне выступать защитником страдающего человечества? Почему ты не позвонил, Paul?
— Ты поговоришь с дядей?
— Mon cher* ты хуже пиявки: mais…[276] девичья фамилия его жены, кажется, Помпалинская…
— Совершенно верно. Тем более…
— Как это «тем более»? Почему «тем более»? Или ты думаешь, мы потерпим, чтобы женой управляющего домом была Помпалинская? Странные мысли тебе приходят в голову, mon cher! Если ты не прекратишь сейчас же этот разговор, я рассержусь.
И в подтверждение своих слов Мстислав грозно выпрямился в шезлонге.
— Значит, по-твоему, будет приличней, если Помпалинская со своей семьей умрет с голоду?
— Diable! [277] Это тоже не годится! Как-никак все-таки родственница! Mais qu’y puis-je faire? [278] Денег, говоришь, они не возьмут? Как же быть? Видишь, mon cher, что значит принадлежать к такой семье, как наша, — сколько хлопот и неприятностей! Расплодилось этих родственников видимо-невидимо, и делай тут, что хочешь, помогай, как можешь, — все равно сраму не оберешься… Не один, так другой… Почему ты не позовешь Жоржа? Этот болван, наверно, решил…
— Да, совсем темно стало, — флегматично согласился Павел, не двигаясь с места, и, помолчав немного, продолжал: — Если ты не поможешь этим бедным людям, я сам предприму что-нибудь.
— Toi, Paul? [279] Интересно! Что же именно?
— Что именно? — переспросил Павел и вздохнул. — Признаться, меня уже давно преследует мысль, как бы нажить деньги…
— Поздравляю! Поздравляю! Прекрасная мысль, только не знаю, как ты ее осуществишь… разве что… et ce n est pas impossible[280] тебе удастся, будучи Помпа-линским, найти богатую невесту…
— Нет, — по-прежнему невозмутимо возразил Павел, — я женюсь на бедной девушке, а чтобы заработать деньги, стану сапожником…
Мстислав вскочил как ужаленный.
— Кем? — вскричал он.
— Сапожником, — повторил Павел.
Несколько мгновений Мстислав стоял неподвижно, точно окаменев.
— Tu es fou avec ton[281] сапожником! Сапожник!.. С некоторых пор ты стал мрачно шутить, mon cher!
— Я не шучу, граф, даю тебе слово порядочного человека, — надеюсь, я имею право так называться, хотя бы потому, что никого не ограбил, не убил. И, будь у меня возможность обучиться ремеслу, я стал бы сапожником, портным, кузнецом, кем угодно, лишь бы…
Сердце у него сжалось и голос прервался.
— Лишь бы? Eh bien! Finis donc![282]
— Лишь бы, — успокоившись, решительно докончил Павел, — заработать на кусок хлеба, иметь хоть час свободного времени для себя и хоть крошку лишнего для тех, кто безвинно страдает…
При этих словах в глазах его вспыхнуло горячее сочувствие, а губы плотно сжались, словно от наплыва горьких, неотвязных мыслей. В комнате было темно, и Мстислав подошел ближе, чтобы видеть его лицо.
— Diantre! Похоже, ты и в самом деле не шутишь…
— Клянусь, что я всерьез решил изменить свою жизнь, и твое нежелание помочь людям, в которых я принимаю участие, только ускорит этот шаг.
— Mais, dis moi, toi, Paul[283], откуда y тебя эти возвышенные идеи? — спросил Мстислав дрожащим от ярости голосом.
— На белом свете много удивительного, много разных толков — не поймешь сразу, где правда, где ложь… Вот, например, я слышал недавно, или читал где-то, будто не только Книксены да Кобылковские равны Помпалинским, но Мацеки, Иваси, Бартеки, Лейзорки и Ицеки. И от них даже больше пользы, чем от такого вот Помпалинского, как я. Они честно зарабатывают на хлеб, своим трудом семью кормят, а я отродясь ничего не Делал, только чужой хлеб ел да не в свои перья рядился…