— Почему я не могу тебе помочь? Разве у меня нет денег, чтобы, как говорил старый Книксен, делать добро, не яблоки и часы дарить, а приносить людям настоящую пользу? Почему я не могу помочь тебе и твоей любимой? Почему? Разве у меня не достаточно средств? Разве я не унаследовал от отца, как и Мстислав, огромное состояние? Разве Малевщизна с пятью фольварками — не моя собственность? — одним духом выпалил он, и глаза у него загорелись гневом, обидой и недоумением.
— Придет время, ты сам ответишь себе на эти вопросы, Цезарий, — сказал Павел. — Я — бедный родственник и до сих пор живу в вашем доме из милости, как же я могу сказать правду? Если я открою тебе глаза, меня заподозрят, что я это сделал из корысти, чтобы воспользоваться твоей добротой, и сочтут неблагодар ным и предателем. До свидания!
Он ушел. Цезарий печально, понуро стоял посреди комнаты.
Из задумчивости его вывел слуга, который принес на подносе изящный, благоухающий конверт. Обрадованный Цезарий торопливо схватил письмо и прочел следующее:
«Две одинокие женщины в чужом, незнакомом городе ждут посещения своего друга — графа Цезария».
А внизу — инициалы: Дж. К. Значит, писала не Делиция, а ее мать. Но Цезарию было все равно: он в восторге прижал письмо к губам и через несколько минут уже мчался в гостиницу «Европейская».
V
Прошла почти неделя. Цезарий то был на верху блаженства, то впадал в отчаяние, то принимал твердое решение, то снова сомневался и колебался. Домочадцы его не видели. Он по целым дням пропадал в «Европейской» у двух приезжих дам из Литвы или бесцельно бродил по городу, погруженный в свои думы и заботы, не замечая оборванных уличных ребятишек, которые выклянчивали свое обычное подаяние — яблоки и медяки. Возвращаясь домой поздно вечером, Цезарий искал общества Павла, но тот был в последнее время мрачен, молчалив и избегал его, как и прочих членов графской семьи.
Однажды утром Павел зашел в спальню молодого графа и увидел, что тот сидит перед зеркалом и старательно присыпает пудрой свое длинное скуластое лицо. И хотя на душе у Павла кошки скребли, он не мог удержаться от смеха.
— Что ты делаешь?
Цезарий смутился:
— Видишь ли, Павлик, только не смейся надо мной, — я ведь некрасивый, и лицо у меня какое-то темное, все в пупырышках, а Делиция вчера сказала, что ей нравятся мужчины с белой кожей…
В другой раз Павел встретил влюбленного юношу на улице с огромным букетом оранжерейных цветов.
— Красивые цветы! — заметил Павел.
— Это для нее, — прошептал Цезарий. — Она обожает цветы и грустит без них… Знаешь, Павлик, я счастлив, когда могу доставить ей хотя бы самое маленькое удовольствие…
— Все это хорошо, но что же дальше?
— Как дальше?
— Ну, когда свадьба будет?
Радостный блеск в глазах Цезария моментально угас, а на лице изобразилось безнадежное отчаяние.
— Ах, Павлик, — простонал он, — если б я это знал!..
— Кому же знать, как не тебе? Пора предпринять что-то.
Помолчав немного, Цезарий сбивчиво и запальчиво заговорил:
— Что я могу предпринять, когда со мной никто не хочет даже разговаривать… Просил несколько раз доложить о себе маме — она не пожелала меня видеть и сказалась больной… Дядя Святослав тоже меня не принимает. А Мстислав, завидев, или убегает или такое начинает говорить, что мне в пору самому ноги уносить, чтобы беды не случилось… Как видишь, родные знать меня не желают…
Цезарий произнес последние слова с горькой насмешкой. В его устах это звучало так необычно, что Павел пристально посмотрел на него и заметил в глазах глубоко затаившуюся печаль.
Хотя графиня не виделась с сыном, она была отлично обо всем осведомлена: начиная с того, где он пропадает целыми днями, с кем катается по Уяздовским аллеям, вплоть до букетов, бонбоньерок и рисовой пудры.
Как ей это удавалось — непонятно! Нелепо предположить, чтобы такая достойная и добродетельная дама могла унизиться до выслушиванья сплетен старого камердинера или болтовни легкомысленной Алоизы. Нет, шпионство, слежка, собирание слухов о собственном сыне были не в правилах этой честной, благородной, во всех отношениях безупречной и уважающей себя особы. Но, может, свершилось чудо и она обрела дар ясновидения? Или та горлица, что безутешно оплакивала гре-хопадение человечества, обратилась в почтового голубя и летала по городу, зорко следя за ее сыном?..
Как бы то ни было, графиня знала все, до мельчайших подробностей. И через несколько дней убедилась, что ее тонкая дипломатия, такт и твердость ни к чему не привели. Сын продолжал выказывать несвойственное ему раньше упорство и своеволие. Опасность породниться с семейством Кли… Кви… Кни… стала грозной в своей реальности. Обычные, домашние средства не годились, и для предотвращения беды пришлось прибегнуть к более сильным.
По этому поводу она долго совещалась со своей совестью и утешителем — вкрадчиво приторным аббатом; значительно короче был разговор с деверем: только угрожающая опасность заставила графиню побороть отвращение и снизойти до откровенности с ним. Но ни обходительный аббат, ни грубоватый граф Август нужного совета не дали.
Кто-то из них намекнул, что не худо бы заручиться лекарским свидетельством, что Цезарий не в своем уме. И тогда на законном основании установить опеку не только над его имуществом (что уже было свершившимся фактом), но и над ним самим. Кому принадлежала эта идея — неважно, но графиня ее отвергла. Как? Публично признать, что у них в семье сумасшедший? Скандал! Позор! А ведь дело как раз в том, чтобы избежать скандальной огласки и позора. Значит, пользы никакой, а материнское самолюбие пострадает.
Один из советчиков распалился до того, что даже настаивал на физическом принуждении. Но это было до того пошло, грубо и неприлично, что графиня в ответ только презрительно промолчала. Итак, не получив дельного совета, графиня, помолившись богу, решила действовать на свой страх и риск.
И молитва ее была услышана. Графиню осенила гениальная мысль — воспользоваться неким универсальным средством, которое безотказно действовало во все времена и эпохи, и таким образом предотвратить несчастье и заодно унизить (это последнее было как бальзам для ее доброго, сострадательного сердца) подлую выскочку и провинциалку из гостиницы «Европейская», посмевшую заманивать в свои сети сына урожденной княгини Икс.
Черные глаза графини зловеще сверкнули. Она позвонила камердинеру и велела немедленно вызвать Це-гельского — адвоката и поверенного графской семьи. Цегельский скоро приехал и долго беседовал с графиней. Сначала из комнаты доносился его спокойный, ровный голос, в чем-то убеждавший графиню, а потом в нем послышались просительные, даже молящие нотки.
Видно, он пытался от чегсГ-то отказаться, но графиня с присущей ей твердостью настояла на своем, и в результате Цегельский из дворца Помпалинских направился прямо в гостиницу. Физиономия у него была кислая, расстроенная. Наверное, он проклинал в душе и возложенную на него миссию, и графиню. Но делать нечего: такие клиенты не каждый день встречаются, а Цегельский был беден и обременен большой семьей…
Итак, посланец графини направлялся в гостиницу, где в самом дорогом, роскошном номере раздавались сейчас звуки фортепьяно. Книксены, приехав в Варшаву, на другой же день отправились к владельцу известнейшей в городе музыкальной мастерской и взяли напрокат лучший инструмент.
Потому что где это видано, чтобы светские дамы, одна к тому же на выданье, обходились без фортепьяно? Где есть невеста, там непременно должно быть фортепьяно. Это прописная истина.
Делиция сидела перед фортепьяно и, рассеянно перебирая клавиши, наигрывала какой-то чувствительный этюд. Час для приема гостей был еще ранний. Но Делиция уже была одета. Господи, как непохоже было ее платье на те, в каких она ходила в деревне. Хотя и там пани Книксен, благодаря отличному вкусу, умела из жалкого лоскута сотворить чудо, в Варшаве обе дамы целиком обновили свой гардероб. И Делиция стала еще очаровательней. Как хороша она была в новом платье от Thonnes'a, которое подчеркивало ее стройную фигуру и оттеняло нежные краски лица, — я передать не в силах и посему предоставляю дорисовать читательскому воображению!
В гостиную вошла пани Книксен — тоже в новом платье. Если бы графиня Виктория увидала ее сейчас, она лопнула бы от зависти: откуда у этой Кви… Кли… Кни… деревенщины, выскочки такой вкус, такая величественная осанка, какой могла бы позавидовать чистокровная аристократка! В углу сидел Генрик и со скучающим видом листал какой-то журнал.
Мать, облокотясь на фортепьяно, окинула дочь оценивающим взглядом.
— Платье сидит на тебе безукоризненно! Вот что значит одеваться в столице! Гляжу я на тебя, Дельця, и думаю: грех было бы похоронить тебя в деревне. Зачахла бы ты, как и я, в глуши, вдали от света…
— Знаешь, мамочка, — Делиция улыбнулась. — Я было уже смирилась со своей печальной участью, а теперь просто не представляю, как можно всю жизнь прозябать в деревне!
— Да, доченька! — с нежностью сказала пани Книксен. — Хорошо сказал какой-то поэт: у каждого своя звезда, свое предназначенье. Твое предназначение — быть звездой…
— «Золотою звездой засияю в лазури», — замурлыкала Делиция и внезапно ударила по клавишам, — бурный пассаж прозвучал как победный клич или страстное желание.
— Одно только меня беспокоит, Делиция… — тихо заметила мать.
— Что, мамочка?
— Цезарий. Разве ты не заметила, как он побледнел и осунулся с тех пор, как приехал в Варшаву, какой стал рассеянный. По всему видно, что он страдает… Он влюблен в тебя без памяти — это несомненно, но страшно боится своих родственников.
— Ну и что? — беспечно спросила Делиция.
•— А то, что нельзя предугадать, кто победит: мы или семья.
— Не волнуйся, мамочка! Цезарий со мной ни за что не расстанется, я за это ручаюсь.
— Но до бесконечности так продолжаться не может…
— Пока это меня устраивает…