— Lisez, comte[200], — сказал граф Святослав, протягивая брату письмо.
Comte поднес письмо к самым глазам и, с трудом разбирая каракули Цезария, прочел вслух:
— «Chère maman![201] Сердце и сыновний долг обязывают уведомить тебя о важном событии в моей жизни. Боюсь, что ты, как всегда, рассердишься на меня, chère maman, а Мстислав будет надо мной смеяться. Но вы с дядей Августом любите повторять, что l’homme propose, Dieu dispose[202]. Так случилось и со мной. Поехал я в Помпалин продавать Малевщизну по желанию дяди Святослава — и не продал, потому что покупатель, имевший на нее виды, приобрел по более сходной цене хутор у генеральши Орчинской, в доме которой я познакомился с девушкой…»
Тут граф Август замолчал и поморщился.
— …в доме которой… — повторил он. — Весьма неприятно… n’est ce pas, cher frère?[203]
«Дорогой брат» насупился, и в его холодных глазах загорелся злой огонек.
— Lisez, Auguste, — бросил он раздраженно.
— «…познакомился с девушкой, которая мне сразу понравилась. Потом ее братья были у меня с визитом, и мы все вместе поехали к ним. Я сделал предложение — его, конечно, приняли, потому что и она меня тоже полюбила, и мы уже обручены. Теперь нужно сообщить тебе, chère maman, кто моя невеста. Ее фамилия Книксен, она из тех Книксенов, у которых в гербе — козодой и родовое прозвище Заноза…»
На том же месте, где графиня залилась слезами, запнулся и граф Август.
— Diable! — сказал он. — Заноза — Книксен! C’est fameux! Voilà un mariage qui fera bien mousser le nom![204]
— Граф Цезарий женится? — поразился аббат.
— Quoi?[205] Цезарий женится! — воскликнул Мстислав, который во время чтения письма окончательно проснулся и вскочил на ноги. — Et avec une Kniks encore![206] Un Козодой et une Заноза!
Невозможно описать, какой переполох поднялся из- за письма Цезария. Восклицания, вопросы, ответы сыпались градом.
— И откуда такая смелость, самостоятельность — это у нашего то Цезария, всегда робкого и послушного?
— О! Malheureux enfant! [207]Как жестоко покарал меня бог рукой моего сына!
— Dites, maman[208], не рукой, а головой! Он всегда был дураком!
— Но мы то, мы почему должны страдать из за него? Мы с моим сыном Вильгельмом не желаем иметь ничего общего avec des Kniks![209]
— Это, должно быть, дочь, как бишь его… Книксена из Белогорья?..
Последний вопрос относился к Павлу как человеку, лучше осведомленному.
— Oui, monsieur le comte [210]. Из Белогорья…
— Дочь того Книксена, который, кажется, недавно сошел с ума.
— Да, старик действительно немножко не в себе.
— La belle affaire![211] Дочь сумасшедшего! А ее мать?
— Насколько мне известно, ее девичья фамилия Шкурковская…
— Шкурковская! — пронесся по комнате шепот ужаса и отвращения. Все замолчали, сраженные ужасным известием. Лишь добрую минуту спустя из под платка, которым графиня прикрыла свое уже совсем багровое лицо, послышался слабый голос:
— Paul, а кто ее родители?
— Чьи, графиня?
— Ah! Cette… cette[212] Шкурковской?
— Не знаю, графиня. Это покрыто мраком неизвестности.
Воцарилось долгое молчание, нарушаемое лишь глухими рыданиями графини, сердитым сопением дядюшки Августа и быстрыми шагами Мстислава, который, сверкая глазами, метался по комнате.
Наконец он остановился посреди комнаты и сказал с отчаянием и насмешкой:
— A ce qu’il paraît, la bêtise de mon frère va nous coûter beaucoup! [213]
— Elle ne nous coûtera rien du tout[214], потому что этот брак не состоится! — сухо, но громче обычного отрезал граф Святослав.
С надеждой утопающего, который хватается за соломинку, родственники обратили взоры на главу рода.
Граф Святослав внешне был, как всегда, высокомерно спокоен, но от внимательного взгляда не укрылось бы, что это лишь маска, которая только благодаря усилию воли и многолетней привычке прикрывала горечь и гнев, бушевавшие в его душе. Опершись на подлокотник и наклонясь к Павлу, он впился в него испытующим взглядом и с расстановкой спросил:
— А ты был у генеральши?
— Был… У нее живет моя сестра… Я хотел ее навестить…
— А Цезарий? — отрывисто спросил граф.
— Г раф Цезарий был приглашен пани Орчинской к обеду.
— A propos, de quoi[215], генеральша давала обед?
— Я думаю, в честь Цезария.
— Ты был на обеде?
— Да, граф.
Тут в разговор вмешался граф Август.
— А эту… chose…[216] девицу ты видел?
— Видел.
— Ну и что? Хороша?
— Очень красива.
— Mais que le diable l’emporte[217] с ее красотой, — разозлился Мстислав.
Старый граф смерил холодным взглядом племянника и брата, посмевших перебить его, а потом опять обратился к Павлу:
— Пани Книксен, должно быть, свой человек в доме генеральши?.. Она ведь, кажется, родственница ей по матери?
— Да.
Граф Святослав улыбнулся с горькой иронией.
— C’est bien[218], — веско и решительно сказал он после долгого молчания, — ce mariage ne se fera pas. Этой свадьбе не бывать! C’est moi qui vous le dis, comtesse![219]
Графиня молча встала и, подойдя к деверю, схватила его руку.
— Oh! Cher frère! — прошептала она. — Vous nous sauverez de cette honte et de cette douleur! Vous nous sauverez, n'est ce pas?[220]
— Ты глава семьи, mon frère, — сказал граф Август.
А Мстислав, отвесив дяде поклон, торжественным голосом, в котором слышался еще неостывший гнев, заявил:
— Я к вашим услугам, cher oncle! Распоряжайтесь мной и приказывайте, что делать, чтобы отвратить несчастье, свалившееся на нас по глупости моего братца.
Но граф Святослав, не отвечая никому, обернулся к Павлу и сказал отрывисто:
— Немедленно отправляйся обратно в Помпалин и привези сюда графа Цезария.
Жизнерадостное лицо бедного родственника слегка омрачилось.
— Разрешите отдохнуть хоть несколько часов. От Помпалина до станции я десять миль трясся по ужаснейшей дороге да в поезде двенадцать часов…
— C’est bien, c’est bien![221] Ты же не раб, mon cher, поезжай завтра… и письмо Цезарию захватишь…
— Moi, j’écrirai aussi…[222] — прошептала графиня.
— Et moi![223] — воскликнул граф Август. — Он же мне племянник, и я имею право!.. Будь здесь Вильгельм, я немедленно послал бы его туда…
— А я писать не стану! — бросил Мстислав. — Но пусть он только приедет, je lui ferai bien sa leçon![224]
— Мстислав, — сказал хозяин дома, — не забудь, что Павлику нужны деньги на дорогу.
— Если бы кузен забыл, я бы ему сам напомнил. Ведь на этом свете ничего не дается даром, а деньги на дороге не валяются…
— Ты же знаешь, Paul, — сказал Мстислав с досадой, — что мой кошелек всегда к твоим услугам.
Павел слегка покраснел, но поклонился непринужденно и со смехом ответил:
— О, дорогой кузен! Разве я сомневался когда нибудь в твоей доброте!
Наконец, успокоенные решительным вмешательством главы семейства в это печальное и неприятное для всех дело, родственники стали расходиться, и через несколько минут комната графа Святослава опустела
Во взгляде, каким старик проводил гостей, не было ни нежности, ни сожаления, что его покидают. Он глядел вслед родственникам с холодной, молчаливой издевкой и удовлетворением, что наконец то его оставили в покое. Двухчасовой разговор надоел ему и вывел из равновесия. Кроме того, его взволновало троекратное упоминание одной далекой жительницы Литвы и злополучной свахи его племянника — генеральши.
Мутными глазами уставившись в противоположную стену, старый граф то горько улыбался, то хмурился, отчего всегда неподвижные морщины на лбу начинали ходить вверх и вниз, как рябь на поверхности потревоженного озера. Там, на стене, куда он смотрел, висел маленький, цветной дагерротип в овальной позолоченной рамке, изображавший синеокую девушку с обрамленным локонами нежным, бледным и печальным личиком. Дагерротип выцвел, хотя был под стеклом, к тому же он висел далеко от графа среди затмевавших его больших картин и портретов. Но граф, очевидно, хорошо различал это бледное, печальное личико, озаренное затаенной страстью, потому что долго не сводил с него глаз, которые даже загорелись каким то тайным, снедавшим его душу огнем. Он сидел так довольно долго. Потом губы его зашевелились, и он произнес вслух:
— Какая у тебя хорошая память, Цецилия! Ты никак не можешь забыть прошлое. Странная… странная и несчастная женщина.
Он отвел потухший взгляд от дагерротипа, устроился поудобнее в своем низком, длинном кресле и ясными, холодными, как лед, глазами оглядел комнату, где четверть часа назад сидели и стояли его родственники, обсуждая семейные дела и наперебой подольщаясь к нему. На лице его появилась обычная усталая и немного насмешливая улыбка.