— Брось ты эту лабуду, — сказал Жвадорин, присмотревшись к тому, что Серега читал. — На, почитай лучше мою книжку.
Он надписал экземпляр из заготовленной в дорогу пачки — Серега очень сдержанно поблагодарил и отправил жвадоринский шедевр куда-то за спину. Это было не по привычным Жвадорину правилам: сначала надо было прочесть дарственную надпись, потом — обрадоваться, а Серега…
Здесь все было не по известным Жвадорину правилам, и, наверное, это его угнетало. Он ехал ко мне на родину знаменитым сатириком-юмористом и писателем, а приехал всего-то моим другом. Ни оглушительная баня с еще более оглушительным застольем, устроенные моим соседом, ни грандиозная уха на берегу Кичинского озера, затеянная бывшим одноклассником и по совместительству главой районного рыбнадзора, не в силах были окончательно разгладить эту морщинку. На празднике ухи, затянувшемся далеко в ночь, Жвадорин даже взялся накручивать себя фантазиями о покупке дома где-нибудь на озерном берегу, и все для того только, чтобы стать здесь своим, а не залетным гостем безо всяких прав на обладание всей вокруг очарованной красотой.
— Свой, не свой — какая разница? — вопрошал он у прибившегося к празднику местного аборигена. — Я же все равно смотрю на эту роскошь… Любуюсь…
— Смотри — не жалко, — по-доброму разрешил хмельной абориген, но уязвляло само его разрешение (хоть и доброе)…
— А приехать сюда с лодкой?.. Наловить рыбу?.. Это я могу?
— Разом з им? — Абориген кивнул в мою сторону. — Знамо дело — лови.
— А без него?
— Спросися — чаму ж не пазволить?..
— А без спросу?
— Без спросу — не надо бы… Можа кепска выйти…
— Я — знаменитый писатель!
— Знамо дело… Спросися… Чаму не пазволить?
Жвадорин пухленьким колобком перекатывался по озерному берегу от одной группки моих земляков к другой, и еще несколько раз я слышал все более печальный жвадоринский возглас: “Я — знаменитый писатель”, но прежде чем уплыть в полную благодать, я придумал, как его порадовать. С утречка я забежал к соседу, к которому мы собирались зайти попозже, — предупредил, что вместе со мной будет великий писатель, и попросил, чтобы его встретили с максимальным уважением.
— Так это ты — Навумин сябр? — расплылся в уговоренном уважении сосед, приглашая нас со Жвадориным в избу. — Ён казау, что ты — писатель. Ты памог бы мне жалобу написать в контору — вот добра было б…
Но мои земляки не были совершенно равнодушны к людям и их жизненным достижениям, как ошибочно предположил Жвадорин. Все это они ценили, только — в свой черед. Первей всего были окружающие их леса, озера и болота — вся их земля, которую они любили самозабвенно и ревниво, как чаще всего и бывает в безответной любви. Потом шли их хозяйства с населявшей их живностью — не важно, справные были те хозяйства или порушенные. Следом — они сами со своими мечтами, хворями и домочадцами. Потом — соседи, прочие односельчане и земляки, а сразу после них — все остальное человечество. Вот там уже, как и должно, на первом месте были великие да знаменитые, и отдавалась им вся что ни на есть любовь, которая еще оставалась после более важных вещей. Однако все важные вещи забирали так много любви, что оставшуюся с виду вполне можно было принять за равнодушие. Кстати говоря, главные их любови тоже были не на показ и постороннему взгляду виделись тем же туповатым равнодушием.
Туповатость злила, но злость приходилось сдерживать. Натерпевшийся всего этого Жвадорин, вернувшись в Москву, видимо, несколько ошалел. Мы с ним вышли из моей редакции. Навстречу ему двинулся улыбчивый молодой человек в костюме преуспевающего банкира. Он светился недополученной Жвадориным любовью — разве что не разводил руки, чтобы с ходу заключить Жвадорина в объятия.
— Ага, — бросил мне Жвадорин. — Меня все-таки знают, — и, ответно улыбаясь, пошел навстречу, как он предполагал, поклоннику своего творчества.
Через пять минут Жвадорин хмуро помахивал сковородкой “Цептер”, которую молодой человек ловко ему всучил всего за какую-то штуку баксов, и выбирал, кого бы этой чудо-сковородкой огреть…
Но это будет по возвращении в Москву, а пока мы сидим в Серегином дому и радостно попиваем самогоночку его изготовления, а его легкая и неотразимая в улыбке да смехе Ленка жарит нам в закуску мои любимые драники и говорит со мной, не умолкая ни на минуту, в радости принимать и угощать…
“А моему все равно — что драники, что ботва… Я его пытаю-выпытываю, чего хочешь? Что тебе приготовить? — только плечами жиманет, все, мол, равно… Я-то поначалу как только не старалась! Часами у плиты — только чтобы ему вкусненькое подать. И голубцы наверчу, и картошечки натушу, и утю нафарширую, и нарасставляю перед ним… Спрашиваю: вкусно тебе? Знаешь, что он отвечает? Путем… И это еще хорошо, если отвечает, чаще всего кивнет — и понимай как знаешь: то ли спасибо сказал, то ли что все равно… Однажды думаю: ну не может быть, чтобы все равно. Три дня ничего не готовила. Так он горбушку чесноком натрет, чифиря своего закипятит — и доволен. Спрашиваю: вкусно тебе? Знаешь, что в ответ? Что ему опять — путем… Что это за путь такой? Я слыхала, что путь к мужнину сердцу — через желудок. Так у моего этого пути нет… К его сердцу вообще неведомо каким путем можно подобраться. Тем, что ты подумал, тоже не домочь… Как-то поутру (прости за подробности) решилась допытаться. Спрашиваю: хорошо тебе со мной? Догадываешься, что я услыхала в ответ? Так что все у нас — слава богу — путем… Одним разом на работе погоревала: мол, мужу все едино — что готовь, что не готовь, так сестры наши в больнице мне даже позавидовали. А чему тут завидовать? Я же хочу его порадовать… Наверное, для него есть какие-то другие радости, но он же молчит, и я стараюсь порадовать как умею. Вот умею готовить — ты же знаешь… Помню, пристала к нему прям банным листом: придумай, чего бы тебе хотелось на обед. Молчит. Ну есть же для тебя что-то самое вкусное. Пусть не сейчас, а раньше. В детстве, спрашиваю, что было вкуснее всего?.. Знаешь, что он ответил? Крошки. Спрашиваю: какие крошки? Молчит и лыбится… Ну какие такие крошки?.. Гляди — он опять лыбится…”
Ничего нету на свете вкуснее крошек…
Мы лежим в колючих кустах возле поселковой пекарни и караулим возможную удачу. Репейные серые иглы болюче вцепляются в нас по самые стриженые макушки.
— Не вертись ты, — одергивает Серега неугомонного Тимку. — Заметят и спустят собак. Ты-то ветром сбежишь, а Мешка покусают.
Я до обморока боюсь огромных собак, охраняющих пекарню, и надеюсь, что Серега прав. Мешок молча пыхтит…
К обеду приезжает извечно злючий дед Игнат, который отвозит хлеб из пекарни в магазин. На его телеге — деревянная будка, куда он загружает горячие буханки. Игнат останавливает телегу перед очень похожей деревянной будкой, которая пристроена под стеной пекарни. Туда по оцинкованному желобу пекари сбрасывают свежеиспеченный хлеб для магазина. Все это происходит по сложному ритуалу, который мы изучили назубок.
Сначала Игнат с проклятиями выбирается из телеги, тычет лошади кулаком меж ушей и надолго скрывается за дверью пекарни. Потом он выходит оттуда заметно повеселевшим, глубоко внюхивается в свежую горбушку, неспешно ее сжевывает, кидает лошади клок сена, на котором сам же в телеге и сидит, распахивает будку на телеге и открывает висячий замок, что запирает створки пекарной будки.
— Ого-го! — кричит Игнат пекарям наверх, и по желобу начинают съезжать румяные буханки.
Игнат стискивает их по четыре штуки двумя руками и переносит на телегу, громко считая в каждый перенос:
— Один, два, холера побери, три…
Мы уже в полной готовности. Сейчас Игнат набьет свою будку, закроет ее и пойдет в пекарню подписывать какие-то бумаги. Створки пекарной будки он или запрет замком, или на пока оставит открытыми — иногда после неведомых нам переговоров из пекарни спускают Игнату еще несколько буханок, и тому чаще всего лень лишний раз валындаться с замком. И вот если створки не заперты, то после того, как Игнат скрывается в пекарне, наступает наш звездный час.
Мы вихрем мчимся к будке, на оцинкованном дне которой толстым слоем скапливаются самые вкусные в мире поджаристые крошки с горячих буханок. Мы хватаем их горстями, запихиваем в рот и хватаем еще, не успевая глотать, улепливаясь крошками по глаза…
Бывает, что мы не успеваем вовремя смыться и кому-то сильно достается от Игнатова кнута, но все-таки собак на нас ни разу не спустили, и, значит, нам (а особенно Мешку) здорово повезло в жизни…
Но и драники были очень вкусные. Особенно — под Серегин самогон.
— Как Мешок? — спросил я Серегу, пока Жвадорин рассыпался в комплиментах хозяйке. — Как его поручение? — спросил вдогон и совсем втихую.
— Не справился, — ответил Серега и шутливо (а может, и горестно) развел руками.
— А твои дела? Ты ведь — в законе? — еще тише допытывал я.
— Тоже — не справился.
— Что-то случилось?
— Да все — хуже некуда… но грех жаловаться… Все путем…
— У тебя что-то не покатило?.. Что-то пошло не так? — не отставал я. — Когда это началось?
— Давно… Не соображу, что было раньше: то ли Мешок со своими непонятками, то ли непонятки, что пошли между братвой…
Когда Мешок навесил на Серегу свои заботы, у того и собственных было не разгрести. Но Мешковые и не требовали отдельных сил и времени — живи себе по-своему и ради спокойствия друга записывай время от времени в его тетрадку всякие благоглупости.
Серега вообще писал мало, и основным продуктом его письмотворчества были малявы да самому себе краткие напоминалки. И то и другое писалось микроскопическими — одна к другой — буковками безо всяких знаков препинания, с легким намеком на пробелы и слипшимися друг в друга строками. Чтобы в запарке не забыть обещания Мешку, Серега все свои редкие напоминалки сразу перенес в Мешкову тетрадь, тем более что те записи и напоминали Сереге о срочно необходимых правильных делах его нынешней судьбы и поэтому были похожи на пожелания справедливых свершений.