— Твой отец?
Мериамон не обернулась. Она чувствовала его приближение, как огонь на своей коже.
— Отец, — подтвердила она.
Александр стоял позади нее, несомненно, глядя вверх, в лицо человека, чья воля вызвала его к жизни.
Это было деяние бога. Мериамон поцеловала холодный камень и пошла прочь, позволив ветру высушить слезы на ее лице.
С Александром не было никого. Он пришел сюда один, ведомый, как и она, случаем или богом.
— Ты оплакиваешь его, — сказал он.
— Я оплакиваю себя.
— И себя тоже, — подтвердил он.
— Он редко бывал дома, — сказала Мериамон. — Он был царем, он был магом, он все время был далеко, но он был нашим щитом против тьмы.
— Он был твоим отцом.
— Да. — Мериамон снова взглянула на каменное лицо. Оно никогда не было таким спокойным у живого человека, никогда не было таким серьезным, даже во время великих магических таинств. Он был грозным — да. Но он был и быстрым, нервным в движениях, мог внезапно рассмеяться. Он любил сам объезжать своих лошадей и смеялся над этим, говоря, что он такой же скверный, как перс.
— Он совсем не умел петь, — сказала Мериамон. Она не понимала, откуда пришли эти слова. — Он не мог верно взять ни одной ноты и всегда удивлялся, как это я никогда не фальшивлю. Даже если я специально старалась, шутки ради. Он называл меня одаренной богами сладкоголосой певицей Амона. — Горло ее перехватило. Она с трудом сглотнула. — Теперь я совсем не могу петь. Я не пела с тех пор, как покинула Египет.
— Ты так скучаешь по нему?
— Больше того. Ностальгия — у вас, эллинов, даже есть слово для этого. Какое у вас есть слово, чтобы назвать сердце, которое не может жить нигде, кроме как в родной стране?
— Нам тоже это знакомо, — сказал он. — Изгнание — тяжкое наказание, даже для нас, хотя мы скитаемся по свету по своей воле.
— Но я не изгнанница. Я сама захотела придти. Хотела увидеть иные небеса, посмотреть на другие лица. Но, как только я это сделала, ушла музыка.
— Может быть, она еще вернется.
— Она вернется, — сказала Мериамон, — когда я вернусь в Египет.
— Тогда возвращайся скорее, ради твоей музыки.
Она пожала плечами.
— Я там, где желают боги. Музыка тут ни при чем.
— Это не так, если ты лишилась ее.
— А ты лишился чего-нибудь, оказавшись так далеко от Македонии? — спросила она.
— Македония — это я сам. — Александр сказал это просто, без тени вызова. — Земля — там же, где была, и такая же, как была, и, когда придет время, я вернусь к ней. Но не теперь. Передо мной лежит весь мир, я одержал достаточно побед, чтобы они дали мне крылья, но в конце концов я едва начал летать.
— Полетит ли с тобой твоя армия?
— Они последуют за мной, куда бы я ни пошел. Они последуют, Мериамон понимала это.
— Куда же? — спросила она, и сердце ее забилось. Именно этого она хотела, за этим пришла. Одно только слово.
Он не ответил сразу. Она взглянула на него. Александр всматривался в лицо статуи ее отца, словно хотел прочитать в нем ответ, словно своим страстным желанием мог заставить каменное изваяние пробудиться и заговорить. Но в нем не было магии, она была не для него, чья сущность и царственность были делом богов.
Ему не нужна была магия: он мог видеть дальше любого предсказателя, стоило ему только захотеть.
— Мне нужно укрепиться на море, — сказал он немного погодя. — Это только благоразумие, поскольку Персия всегда была здесь сильна. Поэтому я взял Финикию, чьи корабли сражаются за Великого Царя. А затем придет черед Дария. Он будет сражаться со мной — вельможи заставят. Тогда от моря, оставив своих людей править городами за моей спиной, я пойду в глубь страны, чтобы отомстить персам, как того хотел и мой отец.
— Море — не только Финикия, — сказала Мериамон, — и империя — не только Азия.
Кто-то вмешался в разговор. Нико. Она совсем забыла о нем, а он был рядом, в тени статуи ее отца.
— Ты, конечно, имеешь в виду Египет.
— Конечно. Он ждет, — сказала она, — и скоро устанет ждать и решит, что у варваров хватило духу добраться только до границ империи. Египет восставал и раньше. Что случится, если он опять восстанет? Времени хватит, чтобы поработить его снова.
— Так рассуждает Дарий, — возразил Александр. — Раньше он был храбр и потому стал царем. Но он размяк и привык к роскоши. Я думаю, он отказался бы от моря, если бы я захотел дойти только до него.
— А Египет?
— Разве я хочу Египет?
Мериамон замерла. Царь улыбался. Он испытывал ее. Она тоже постаралась изобразить на своем лице улыбку.
— Ты хочешь Египет, — сказала она. — Там твоя сила.
— Моя сила в Македонии.
— И поэтому ты ее оставил?
Теперь он замер и ответил на ее улыбку сжатыми губами и сверкающим взглядом.
— От глубоких корней дерево растет высоко.
— От глубоких, — согласилась она. — И широко разветвленных. Кто ты такой, Александр? Кто был твой отец?
— Ты хочешь оскорбить мою мать?
Осторожно, опасность. Улыбка Мериамон стала теплее и шире.
— Меньше, чем какую-либо женщину в мире. Мой отец видел твое зачатие, ясно видел в магической воде. Но бог может являться в разных обличьях.
Она все время чувствовала, почти осязала, как слушает Нико — напряженно и молча.
Александр застыл, но в нем был трепет, трепет пламени, которое, даже неподвижное, все равно обжигает.
— Вспомни Тиндарея, — сказала Мериамон, — и Геракла, своего предка.
— Нет, — сказал Александр едва слышно. — Она говорила мне однажды — и не однажды, — но это все вздор. Он никогда не принадлежал только одной женщине. Даже ей. Особенно ей. В ней всегда было слишком много огня.
— Огонь привлекает огонь, — ответила Мериамон. Тихо, так же тихо, как он, как будто это был не ее голос.
— Нет, — сказал он. — Меня породил не бог. Никто никогда не претендовал на меня. Я сын Филиппа и ничей больше.
— Ничей?
Александр больно сжал ей руки.
— Тогда где же был этот бог, когда он был мне нужен? Где он был, когда меня били и морили голодом, чтобы подчинить своей воле? Где он был, когда мой отец менял женщин одну за другой, бросал оскорбления в лицо моей матери и смеялся, когда она упрекала его? Где он был, когда отец насмехался даже надо мной, заведя ублюдка, и выгнал меня, когда я потребовал то, что принадлежало мне по праву? Где он, наконец, был, когда мой отец умер?!
«Это любовь», — подумала Мериамон. Любовь — и ненависть, такая глубокая, что она снова обернулась любовью, отравленная завистью, подслащенная гордостью. Великие люди так редко имеют великих сыновей, а здесь был Филипп, был Александр, и кто бы из них потерпел соперника?
— Говорят, ты убил его, — произнесла она ясно, спокойно и совершенно хладнокровно.
Он не свернул ей шею. Даже не ударил. Он впитал это с молоком матери: никогда не поднимать руку на женщину.
Он отпустил ее. Тяжело дыша, отступил на шаг, и сказал:
— Я мог бы убить его. Я хотел — о боги, гораздо чаще, чем ты можешь представить! Но не так. Не таким орудием.
— Дурак, — сказал Гефестион. Он подошел и стоял позади; было ясно, что он слышал часть разговора. — Он был честным идиотом, госпожа. Он думал, что его презирают из-за более молодого и хорошенького мальчика. Он так долго переживал это, что осталась одна только ненависть.
— Он был безумцем, — сказал Нико, словно эхо царского друга. Но это был его голос, и он сам стоял за спиной Мериамон. — В нем не осталось ничего, кроме злобы. Нет, госпожа. Македонцы всегда были склонны убивать своих царей, это помогает поддерживать в них силу духа. Но не так.
— Я знаю, — ответила Мериамон. И, если она и не знала этого раньше, то должна была понять теперь, когда Александр кричал ей о смерти своего отца. Отца по крови. Это несомненно. Но его отец по духу… — ты не только плоть, Александр. Но у богов свои пути и свое время. Может быть, тебя испытывали и закаляли в горниле. Может быть, они хотели, чтобы ты нашел свой собственный путь.
— Тогда зачем здесь ты? — спросил он.
— Чтобы направить тебя, — ответила она, — может быть, если таков твой выбор.
— Ты хочешь сказать, что у меня есть выбор? Его насмешка заставила ее улыбнуться.
— Я не прокляну тебя, если ты мне откажешь.
— Ну нет. Ты будешь приставать ко мне, пока я не сдамся.
Мериамон слегка пожала плечами.
— Я очень упряма. Это мой порок.
— Как всего вашего народа, — отвечал Александр. — Объясни мне, зачем я должен идти в Египет. — Но прежде чем она заговорила, он предостерегающе поднял руку. — Только не рассказывай мне про богов и предсказания. Объясни мне все здраво. Какая польза Египту от моей войны против Персии? Ее сатрап умер: я сам видел его тело. Остальные вельможи слишком заняты борьбой против меня, чтобы держать ваш народ в повиновении. Вы можете восстать сами и уладить дело без меня. Зачем я вообще нужен?
— Затем, что ты есть, — отвечала Мериамон. — Зачем сотворили тебя боги. Чего ты хочешь, Александр? Ты хочешь отомстить, и только, и быть уверенным, что, пока ты жив, Персия будет держаться подальше от Эллады? Покидая Иссу, ты уже имел все это.
— Я не добьюсь этого, пока Дарий жив и не забыл, что он мужчина.
— Ну хорошо. Допустим, он помнит об этом, допустим, ты заставил его сражаться, допустим, что ты победил. И что дальше? Вернешься домой и будешь царствовать в Пелле, изображая из себя старейшину Эллады? Тебе хватит такой империи?
— Моему отцу хватало.
— Разве?
Лицо Александра было очень спокойным.
— Ты хочешь сказать, что я должен завоевать мир?
— Я говорю, что ты должен попытаться.
— А Египет?
— Египет ждет тебя.
— Я об этом ничего не знаю, — сказал Александр.
— Тогда, возможно, ты должен узнать! — воскликнула Мериамон. — Мы можем научить тебя, Александр. Наша земля очень древняя, и наша сила лежит глубоко. Мы можем дать тебе и то, и другое.
— Можете ли вы сказать мне правду, кто я есть?