олчал.
Французы, забыв о том, что они являются представителями демократии самой старой «р-революционной страны», налегали больше на коньяк, чем на кофе, пели фривольные песни.
Англичане молча пили, багровея от коньяка, но сохраняли типично британскую респектабельную флегму.
Итальянцы затеяли шумный спор, совсем не к месту упрекая союзников за то, что Италию обделили при заключении мира.
Моя дама, как видно, очень нравилась итальянцу. Болтая о разном, я видел, что Татищев, прикрываясь деланно равнодушным видом внимательно наблюдает за мной. Но что он думает, какие мысли роятся в его голове?
Итальянец, оставив своих все еще споривших компатриотов, подсел к нам. Я встретил иронический взгляд Татищева и чуть приподнял в его сторону рюмку с коньяком, он улыбнулся и сделал приглашающий жест.
— Извините, господа, я на одну только минуту, — сказал я.
Мы с Татищевым сидели на софе у окна, в стороне от остальных.
— Великолепно… Даже по самой строгой оценке я ставлю вам «пять», — спокойным голосом сказал он.
— Благодарю вас, но я думаю, что балл будет не высок, не больше тройки.
— Почему вы так думаете?
— Из-за ротмистра и истории с моим портсигаром.
— Наоборот, — равнодушно протянул он, отпивая из высокой рюмки ликер, — за это я как раз ставлю вам еще и плюс.
— «Пять» с плюсом? — удивился я.
— Именно. Ротмистр дурак, он туп и, как все глупые люди, самонадеян. Вы просто помогли мне, господин Базилевский. Ваше здоровье, — он приподнял рюмку.
— И ваше, — сказал, я, не очень радуясь его словам. Благорасположение контрразведки всегда пахнет кровью.
— Я не задерживаю вас. Ваша дама и обязанности джентльмена и переводчика ждут вас, — с самой любезной улыбкой отпустил меня он.
— Маркиз Октавиани, майор гвардейской пехоты его величества, — отрекомендовался итальянец, когда я возвратился на свое место.
— Базилевский, русский дворянин и литератор, — в свою очередь представился я.
Итальянец покивал головой и сейчас же занялся разговором на плохом французском языке с моей соседкой.
Раза два мне приходилось подниматься и переводить англичанам слова генерала.
— Передайте, пожалуйста, Евгений Александрович, господам парламентариям, что военное положение наше безупречно, что мы не повторим ошибок генерала Деникина: мы, в противовес ему, армия народа и видим будущее России не в порках и расстрелах, а в свободном волеизъявлении всех народностей, входящих в нашу страну.
Я добросовестно переводил, а англичане согласно кивали головами, что-то занося в свои блокноты.
— Спросите, пожалуйста, сэр, генерала: будут национализированы фабрики, банки и железные дороги, когда барон Врангель войдет в Москву? — спросила журналистка из «Таймса».
— Это еще что за новости? — повел плечами Шатилов, но тут же, спохватившись, добавил: — Разумеется, после победы над большевиками все будет.
Тут я вспомнил чеховского грека Дымбу, который на все вопросы отвечал: «В Греции все есть… В Греции все будет».
Наконец кофе был допит, коньяк и ликеры испробованы, все застольные речи произнесены, и гости стали расходиться.
— Итак, завтра мы ждем, сэр, — глядя на меня осовелыми глазами, сказал Джонс.
Я попрощался со всеми и, лишь когда делегаты просвещенного Запада спустились по лестнице вниз, подошел к Анне Александровне.
— Ух! Я устала от этого сладчайшего маркиза. Вы проводите нас или отправитесь к себе?
— Если можно, почту счастьем…
Она перебила меня:
— Какой штиль, какой высокий, поистине дореволюционный штиль! Так говаривали наши бабушки в девятнадцатом веке.
Кстати, почему вы сказали, будто мы старые знакомые, чуть ли еще не с Москвы? — вдруг спросила она.
— Так мне было надо, это удобнее, тем более что и вы не возразили.
— Удобнее? Для кого?
— Для нас.
— Евгений Александрович, вы не служили актером в Петрограде? — задала неожиданный вопрос Анна Александровна.
— Не-ет… А почему вы спросили меня об этом?
— Видите ли, уж очень мастерски и тонко провели вы сегодня роль светского человека и вивера[3] на этом забавном банкете. Вы на две головы были выше всех этих придуманных контрразведкой греческих Попандопуло, опереточных еврейских раввинов и жалких сенаторов из Петербурга.
— А это потому, что за неуспех инсценировки один только я отвечаю своей головой, уважаемая Анна Александровна. Головой, за которой охотятся и контрразведка и сыскное управление полиции, и еще ряд других подобных же организаций.
— Вот как! Чем же вы прогневили этих могущественных людей?
— Тем, что не похож на них, тем, что свободен от моральных, духовные и социальных уз, которыми опутали человека эти люди.
— О-о! Почти анархизм! — уже с любопытством протянула Анна Александровна. — К нам идут… Тема эта интересна, и мы еще вернемся к ней позже.
Шатилов и двое морских офицеров были уже возле.
— Анна, автомобиль ждет, — сказал генерал.
— Я готова.
Раскланявшись со мной, они, сопровождаемые военными, пошли к выходу.
Переждав несколько минут, я тоже сошел в вестибюль, гости шумно расходились.
Я медленно пошел к себе, ожидая ежесекундно любой каверзы из-за угла. После столь необычного возвышения глупо было бы стать объектом мести посрамленного ротмистра или дальновидного Татищева.
Я перешел в тень деревьев и долго-долго кружил по Севастополю, пока не убедился, что никто не идет за мной. В начале четвертого часа ночи я пришел домой.
***
Утром, когда я, приняв ванну, одевался, разглядывая себя в зеркало, моя квартирная хозяйка, вдова капитана первого ранга, вошла ко мне.
— Доброго утра, Евгений Александрович.
Вдова капитана когда-то училась в Екатерининском институте для благородных девиц в Москве, поэтому навсегда сохранила жеманность, французский прононс и светские манеры.
— К вам уже трижды приходил какой-то человек… По-моему, не комильфо, но и не из простонародья.
Я предпочел бы, чтоб ко мне трижды наведался монтер или водопроводчик.
— Он и сейчас на площадке за дверью.
— Пусть войдет.
Чего мне было опасаться? До полудня я был персоной, которую ожидал прием у Шатилова, дальше я был назначен официальным спутником иностранцев. Что же «потом» — это уже будет результатом личных моих качеств и таланта.
— С добрым утречком, уважаемый Евгений Александрович, — услышал я из полуоткрывшихся дверей голос Литовцева.
Хозяйка величественно глянула и, отвечая наклоном головы на почтительное приветствие сыщика, произнесла:
— Кофе будет в гостиной, — и так же величественно вышла из комнаты.
— …Я помню чудное мгновенье — передо мной явился ты, как мимолетное виденье, как гений сыска и…
— Куда там гений! — махнув рукой, сокрушенно сказал Литовцев. — Мне, дураку, в слесари или в архив идти надо.
— Зачем припожаловал, Шерлок Холмс, хотя из тебя и Путилова не вышло?
— К вам, душечка, Евгениий Александрович, к вам, золотой мой, благодетель, — просительно улыбаясь, заговорил Литовцев.
«Опять какая-то каверза», — подумал я, вспоминая, как только вчера этот самый человек, злорадствуя и паясничая, издевался надо мной в сыскном отделении.
— Евгений Александрович, будьте отцом родным, не губите старого человека, — собирая на лице морщины, плаксиво начал он. — Поистине ослом и тупицей я был, когда захотел единоборствовать с вами.
«Новый трюк. Готовит какой-то подвох», — решил я, наблюдая в зеркало за кающимся Литовцевым.
— Говори короче, нет времени… Я приглашен в ставку, — продолжая возиться с запонками, перебил я.
— Знаю, знаю, дорогой, наслышан, драгоценнейший…
— Ты еще скажи «бриллиантовый» — и совсем станешь как цыганка на бульваре.
— И скажу… все скажу, только снизойдите к моей просьбе. Ведь я что, я маленький человек, мелкая сошка, тьфу — и нету Литовцева… Меня погубить — все одно что комара или муху. Евгений Александрович, ну прошу вас, ну на коленях умолять буду…
— Говори, кислая шерсть, о чем просишь, да покороче, — поворачиваясь к нему, приказал я.
— Верните, голубчик, эти проклятые деньги… эти шестьсот долларов… Ведь кровные ж… других нету…
— Детишкам на молочишко? — насмешливо напомнил я.
— Так это ж Голоскухин говорил, это ж проклятый человек, дай ему бог постыдной смерти. Это он меня на вас посылал… Разве ж я сам…
Вид сыщика с перекошенной от жадности и лицемерного почтения физиономией был омерзителен.
— Как же ты, братец, о начальстве так? А где же присяга, солидарность товарищеская?
— Смеетесь надо мной, и верно. Сволочь я и дрянь, что с таким подлецом, как капитан, против вас пошел. Не учел силы, не понял разницы. Он что, тьфу, — Литовцев плюнул, — мошка, а вы ж орел, вон за ручку с высокими генералами здороваетесь, на приемы к ним ездите. Евгений Александрович, не губите, богом прошу, ни слова обо мне в высоких сферах, а доллары, шестьсот штук, верните. На что вам очи? Вы их тысячами загребаете…
— Хорошо… дам, — глядя на подлую рожу сыщика, сказал я.
— Голубчик, благодетель, ручку вам поцелую, век бога молить буду… — расплываясь от радости, забормотал Литовцев.
— Сорок копеек!
— Чего сорок? — видимо не расслышав, озадаченно переспросил Литовцев.
— Дам сорок копеек — и то не царскими, а украинскими грошами, сукин ты сын, — разглядывая растерянное, с вытаращенными глазами лицо сыщика, издевательски рассмеялся я.
Секунду-другую он беззвучно шевелил губами, тараща на меня округлившиеся глаза, затем тихо, но уже серьезно произнес:
— Вот это уж напрасно, господин Базилевский. Литовцев, конечно, сволочь, Литовцев, конечно, мразь, и с ним можно так разговаривать. Однако Егор Литовцев еще кое на что годится, и в особенности тем, кого взяли на мушку ротмистр Токарский и капитан Голоскухин.
Я понял, что он прав. Я допустил непозволительную в моем положении оплошность. Этот продажный сыщик мог быть и полезен и опасен для меня.