Я продолжал переводить галиматью, которую, размахивая руками и бия себя в грудь, театрально изрекали люди, представлявшие собой население Бельбека. Иногда они не в меру восхваляли крымскую власть, иногда же, наоборот, ругательски ругали ее, и мне трудно было разобрать, кто здесь поставлен штабом и кто действительно местный житель.
Особенно напугало нас неожиданное выступление пожилой женщины, вырвавшейся вперед.
— Что я вам скажу, господа иностранцы, — замучили они нас, задавили, а каких людей погубили, злодеи! — с ненавистью в глазах, тыча пальцем в наших охранителей, закричала она. — Убили мужа мово, Слащев, кровопийца этот, расстрелял. Этот самый Слащев гад, даром что в Генеральской форме. У нас на Северной стороне человек семьдесят расстрелял. — И, видя, что ее не понимают, схватила за руку Джонса. — Все они кровопийцы… Пу! Пу! Пу!.. — тыча пальцем себе в грудь, пояснила она.
— Что она говорит? Мы слышали об этом Слащеве… О нем и о Кутепове пишут в наших газетах как о палачах и садистах, — разом заговорили гости.
Кто-то из «пейзан» пытался было оттянуть женщину в толпу. Журналистку и один из французов остановили его.
— Это произвол! Вы не даете ей возможности говорить. Не трогайте ее!
— Ну что ж, господин Базилевский, переведите этим господам все, что говорила эта женщина, — сказала Анна Александровна.
Но как я мог перевести, за какими словами можно было скрыть правду, когда гости по плачу и жестам этой женщины поняли все, о чем говорила она? А рядом стояла Анна Александровича, выжидательно глядя на меня. И опять я впервые за много-много лет понял, что лгать я не могу и не буду.
— Эта женщина обвиняет генерала Кутепова и Слащева в убийстве мужа. Они расстреляли еще семьдесят человек рабочих и моряков лишь в одном районе Севастополя…
Сразу все смолкло. Все уставились на меня, одни с удивлением, другие со страхом, третьи со злобой.
— Что вы мелете? Не смейте переводить точно! — услышал я позади себя злой и быстрый шепот.
Я оглянулся. Возле с самым безмятежным, видом стоял начальник нашей конной охраны, глядя куда-то поверх меня. Негодяй, оказывается, понимал и по-английски. Меня охватила злость.
— Ступайте к черту с вашими советами, почтенная шкура! — тоже тихо, но очень отчетливо сказал я по-русски, продолжая медленно переводить Джонсу и столпившимся вокруг него англичанам горькие слова женщины.
Рядом с Джонсом была Анна Александровна, не сводившая с меня спокойного взгляда. Конечно, она слышала все — и торопливо-наглый шепот контрразведчика и мой ответ ему.
В эту минуту я даже и не подумал о том, чем грозит и во что может обойтись мне мое неподчинение наблюдателю, приставленному к нам Татищевым.
Я посмотрел на Анну Александровну. Лицо ее просветлело, суровое выражение глаз смягчилось.
— И она просит, господа, защитить ее, так как она не уверена в своей безопасности. — Этого женщина не говорила, но это надо было сказать, — иначе ее арестовали бы сейчас же после нашего ухода.
Журналистка обняла плачущую женщину. Джонс, вынув блокнот, записал ее фамилию и адрес. Затем, оторвав второй листок, сказал:
— Вот мой адрес. Я прошу вас, миссис, зайти завтра к нам в гостиницу.
Он повернулся к сопровождавшим нас полицейским и строго предупредил их:
— Я сегодня же расскажу о ней генералу Врангелю и надеюсь, что тот, кто не хочет иметь себе большие неприятности, воздержится от преследования этой дамы.
Я точно и отчетливб перевел его слова толпе, а блюстители порядка молча отвели в сторону глаза. Но тут еще одно непредвиденное событие нарушило сердечный контакт населения с делегатами Европы. Из-за деревьев вывалилась знакомая нам всем массивная фигура Попандопуло. Он был одет в длинный белый пиджак, клетчатые штаны и красные турецкие туфли с загнутыми вверх носками. На голове красовалась маленькая соломенная шляпа.
Неожиданно грек оступился и упал на одно колено возле. Джонса. Англичанин в страхе отступил, но, пристально вглядевшись в тяжело поднимавшегося грека, недоуменно воскликнул:
— Вчерашний анархист?!
«Пейзане», отворачиваясь, посмеивались за спинами бельбекских обывателей. Полицейские неодобрительно молчали, исподлобья глядя на комическую фигуру Попандопуло, на его массивный живот и тройной подбородок. Члены делегации откровенно хохотали, и только недалекий, но честный Джонс, побагровев, сказал срывающимся голосом:
— Что это за фарс? Откуда здесь, в этом селе, появился господин, только вчера именовавший себя анархистом?
Но Попандопуло оказался не только коммерсантом и бывшим анархистом, но и ловким политиком — пыхтя и сопя, он шагнул вперед и снова, на этот раз уже намеренно, шлепнулся на колени перед Джонсом. Теперь англичанин перепугался не на шутку. Он отскочил в сторону и, стараясь спрятаться за мою спину, спросил, запинаясь:
— Это кто… сумасшедший… или… — Он со страхом взирал на «анархиста», по-видимому, ожидая, что тот сейчас бросит в пас бомбу или станет стрелять в толпу.
— О нет, — залепетал с заискивающей улыбкой Попандопуло, — я нормальный… Я… прошу у вас всех защиты. — И он, как заводная кукла, стал кланяться присутствующим.
— Ничего не понимаю, — успокаиваясь, пробормотал Джонс. — От кого защиты, кто вам угрожает?
— Он! — завопил грек, поднимая вверх палец. — Слащев… генерал, о котором говорила эта женщина, — и он показал пальцем на вдову расстрелянного рабочего.
Опять все смолкло. Смех и шуточки, вызванные комическим появлением «анархиста», стихли.
— Он хочет расстрелять меня за мои анархические убеждения. Он приказал арестовать и повесить меня… — вопил Попандопуло. — Я идейный анархист. Мена сам… — он забыл, кто, и быстро заглянул в манжетку — сам Кропоткин знает. Я, если желаете знать, с самим… — он откровенно глянул в манжетку, — Блантом переписываюсь.
Делегаты не понимали по-русски, и ссылки грека на давно-давно умерших столпов анархизма не дошли до их мозгов.
— Этот генерал за то рассерчал на меня, что я вчера свободно говорил с вами, — продолжал Попандопуло.
Боясь откровений разболтавшегося Попандопуло, я остановил его.
— Мы защитим вас. Ничего не бойтесь. Вот и вам моя записка, — Джонс оторвал и ему листок из своего блокнота.
В душе я восторгался находчивостью Попандопуло, так здорово использовавшего имя опального, снятого со всех постов Слащева. Врангель ненавидел Слащева, боясь его как возможного преемника на своем посту. Я знал о грызне обоих генералов, знал и о том, что Слащев снят с командования второй армией и по сути находится под домашним арестом. Я ничем не рисковал, называя Слащева, несомненного садиста и вешателя, но как рискнул сделать это Попандопуло?
Уже позже, в городе, я спросил его об этом. Хитрый Попандопуло лукаво засмеялся, сделал непонимающее лицо, но потом быстро проговорил:
— Ой, господин Базилевский! Вы ж умный человек, и Попандопуло не дурак. Я ж слышал, Слащев уже не «цар» (он так и сказал «цар») и не министер. Я и сказал так потому, что знал это. А лучше было, чтоб этот англичанин мене за жулика посчитал… да?
Это полушутовское, но психологически оправданное появление Попандопуло настроило всех на радужный, благожелательный лад. А когда все сели за подготовленные столы с холодными закусками, винами, фруктами и крымскими чебуреками, европейцы и «пейзане» забыли и Слащева, и фронт, и гражданскую войну…
Разнеженные, довольные приятной поездкой, сытые, подвыпившие возвращались мы в Севастополь.
Корреспондентка из «Пепль» напевала какую-то двусмысленную песенку, итальянский маркиз не сводил глаз с Анны Александровны и был так увлечен, что не заметил, как его сфотографировал корреспондент из «Тайме».
День для всех прошел отлично. Несколько десятков фотоснимков должны были подтвердить будущий доклад европейских социалистов и либералов о том, что народ Крыма восторженно встречает западную демократию, любит Врангеля и готов грудью защитить барона от большевиков.
Вдову расстрелянного рабочего давно забыли. О ней и о Слащеве не вспоминали. Вечер подходил такой ясный, умиротворяющий и тихий, что было бы просто неприличным вспоминать о мелочах крымской жизни.
Сопровождающие нас всадники, пьяненькие и тоже полакомившиеся яствами Бельбека, кое-как сидели в седлах. Словом, отчетная поездка к «пейзанам» удалась на славу. Но почему-то я все время избегал Анны Александровны, стараясь не встречаться с нею взглядами.
Я проводил иностранцев до гостиницы.
Только когда мы расставались, Анна Александровна в ответ на мой поклон сказала:
— Вы не безнадежны, Евгений Александрович, и это очень хорошо; Я слышала ваш разговор с начальником охраняющей нас команды. Он, конечно, сегодня же доложит начальству…
— Я уверен в этом, Анна Александровна.
— И вас могут ожидать неприятности… Вы верите мне?
— Очень.
— Тогда не выходите никуда из дома, ждите весточки от меня… обязательно ждите… — многозначительно подчеркнула Анна Александровна.
Я почтительно поцеловал ее руку и вышел на улицу.
***
В этот вечер никто не тревожил меня — ни генерал Артифексов, ни Татищев; ни Литовцев, жаждавший очередной порции своих проигранных долларов. Газеты сегодня были полны победных реляций и радужных, многообещающих прогнозов на близкий разгром красных. Мне надоело читать это, и я стал приводить в порядок свое «хозяйство». Что я имел? Долларов тысяч около семи, несколько ценных вещей, четыре иностранных паспорта с визами и правом выезда за границу, два из них — румынский, на имя барона Думитреску, и испанский, на имя коммерсанта из Толедо дона Фернандо Хуана Мендоса, были «семейные», то есть и на жен. Я мог вписать в приложенный к ним бланк любую женщину, и она, становясь моей женой, имела право выезда из Крыма в страны, выдавшие мне эти паспорта.
«Не удрать ли подобру-поздорову?» — подумал я. Пока дела обстояли благополучно, но «пока». Я хорошо знал всю эту публику, которая окружала меня. Сегодня я еще был нужен им, а завтра?..