Она долго неподвижно стояла, разглядывая голубые витражи и тончайшие узоры Голубой мечети.
— Не все сразу. Впереди еще древняя Айя-София с ее золотой мозаикой, а за ней огромная мечеть Сулеймание, — сказал я, беря ее под руку.
— Чудесные памятники… А теперь, Женя, обедать. Пока оставим памятники в покое. Нам нужно заняться делом… — закончила она.
***
Хотя Анна Александровна и сказала мне, что пора заняться делом, но проходили дни, а она ни словом не обмолвилась о том, что должен был делать я.
Мы гуляли по городу, побывали в порту Хайдарпаша, провели часа четыре в районе небольших пристаней между Бешикташем и Бебеком, где стояла часть прибывших пароходов с беженцами.
По настоянию Анны мы поехали к северу от города, в районы Тарабаня и Бейюкдере. Там были расположены итальянские, английские и греческие оккупационные власти, а также в великолепных особняках и виллах жили иностранные дипломаты и богатые буржуа.
Зачем ей надо было побывать в этих местах, я не знал, она молчала, а я не спрашивал ее.
И, хотя для всех мы были любящими мужем и женой, здесь, в Стамбуле, я еще острей чувствовал грань, разделявшую нас.
Анну Александровну теперь я видел редко, хотя мы и жили в одном номере, завтракали, а иногда даже и ужинали вместе. Порою моя «баронесса» исчезала на десять — двенадцать часов. Что она делала в это время, где бывала, с кем встречалась, я не ведал, хорошо зная, что нельзя вмешиваться в чужую жизнь. Чужую… Больно было сознавать, что это слово точно определяло наши отношения. Не раз я встречал на себе ее испытующий внимательно-настороженный взгляд. Было ясно — она изучает меня, что-то обдумывает и взвешивает, во что-то хочет посвятить и не решается сделать это.
Раза два-три я бывал в здании бывшего русского царского посольства, отведенного турецкими властями и союзным командованием Антанты под учреждения и общежитие белых беженцев.
Наконец я зашел к генералу, теперь уже с полным основанием можно было добавить — «бывшему генералу», Артифексову, который удачно лавировал между яхтой «Лукулл», являвшейся ставкой Врангеля, пароходом «Великий князь Александр Михайлович», на котором расположился Шатилов и штаб армии, и зданием царского посольства, в котором вместе с другими беженцами временно проживал сам Артифексов.
Сделал я это по настойчивой просьбе Анны Александровны, чтобы, так сказать, выразить ему свою симпатию и участие. Признаюсь, меня очень удивила эта настойчивая, похожая на требование просьба Анны Александровны, а особенно ее как бы вскользь брошенная фраза:
— Женя, в первой комнате перед спальней генерала, слева от двери, стоит несгораемый шкаф, черный, с медными полосами по краям. Возле дверей — часовой. Обратите внимание, — она повторила, — внимание специалиста на этот сейф…
Я молча кивнул головой. Но что находилось в сейфе, что интересовало ее? Конечно, не деньги. Теперь только я понял ее слова, сказанные в Крыму: «Возьмите с собой ваши инструменты… а потом, когда они уже не будут нужны, мы утопим их в Босфоре…»
— Хорошо, я сегодня же буду у генерала!
— Вы умница, Женя! А сейчас, дорогой муж, я ухожу по делам, буду поздно, очень, очень поздно… А вы внимательно ознакомьтесь с расположением квартиры Артифексова.
Она ушла, я молча курил одну сигарету за другой, стараясь понять истинную суть дела.
Перед бывшим российским посольством развернулась та же картина, какую я видел несколько дней назад на берегу Севастополя. Ступеньки широкой, слегка выщербленной лестницы парадного были запружены беженцами. Во дворе, на улице — всюду сидели, стояли, двигались, метались люди. Кого только не было здесь… Но главным образом — военные, все те, кто еще десять — двенадцать дней назад важно, величественно, с чувством своего превосходства и силы, заполняли улицы и бульвары Крыма от Севастополя и Качи до Симферополя и Джанкоя.
«Довоевались!! Спасители России!» — мелькнула у меня злорадная мысль. И тут же я подумал: что это? Ведь всего неделю назад такая мысль никогда не пришла бы мне в голову. Почему ж сейчас я с таким злорадством и презрением думал об этих унылых, разбитых и еле унесших ноги, чуждых мне людях?..
И опять передо мной возникла Анна Александровна, ее непонятные еще друзья, наше странное «супружество», совместное «бегство» в Стамбул.
Кое-что я уже понимал, но многое казалось не только неясным, но и просто необъяснимым.
Анфилада комнат с широкими, старомодными потолками, с выцветшими от времени коврами и цветными дорожками. Было странно и забавно видеть огромные портреты Романовых, начиная от Павла I и кончая Николаем II, с геометрической точностью развешанные на стенах огромной залы. Цари в пышных гвардейских мундирах свысока взирали на угрюмых, обездоленных, потерявших родину людей. Беженцы, за исключением трех-четырех стариков, тоже не обращали внимания на августейших особ.
— И подумать только, что мы два с лишним года проливали свою и чужую кровь, чтоб восстановить эту угасшую династию, — не без горечи сказал один из старичков, разглядывавших галерею царей, но ему никто не ответил.
Я кое-как протиснулся сквозь одичалые толпы мужчин и женщин и пошел по коридору, где стояли караульные юнкера. Юнкер, юноша с тупым взглядом и толстыми румяными щеками, важно спросил:
— Пропуск?
У меня его не было, вся моя надежда проникнуть к Артифексову строилась на моем румынском паспорте, титуле барона и отлично сшитом костюме. Я только что хотел по-французски заговорить с толстомордым юнцом, как дверь открылась и я увидел Артифексова. Он был в генерал-лейтенантских погонах, спокойный, упитанный, равнодушный. Увидя меня, он чуть задержался.
— Вы ко мне? Если по делам устройства или вспомоществования, я ничем не могу…
Я жестом остановил его.
— Милейший генерал, по-видимому, вы не узнаете меня. Мне абсолютно не нужны ни помощь, ни содействие и вообще никакие благодеяния ни с чьей стороны. Вспомните Севастополь и наши встречи, на приемах иностранной делегации.
Артифексов внимательно всмотрелся, только теперь узнавая меня.
— Простите, я не узнал вас. Это и не мудрено в столь тяжелые и мучительные дни эвакуации. Чем могу служить, Евгений Александрович?
— Я иностранец, румынский барон Думитреску, человек обеспеченный, и мой приход к вам вызван только большим уважением и сочувствием к постигшему всех нас горю. Свидетельствуя вам свое почтение, я хочу внести через вас двести — триста долларов в фонд помощи гражданским беженцам Крыма. А также, пока я буду в Константинополе, хочу вносить время от времени таковую же сумму в помощь несчастным русским обездоленным людям.
При этих словах юнкер-часовой подтянулся и с глупым восторгом посмотрел на меня.
— Простите… простите, Евгений Александрович, — вдруг подобрел и оживился Артифексов. — Отовсюду мы только и слышим проклятья, вопли, крики о помощи, ругань, жалобы, недовольство… И вдруг такой жест, такой благородный поступок… Войдите, пожалуйста, — делая знак юнкеру пропустить меня, продолжал он.
Я вошел в первую комнату, за нею виднелась вторая с полураскрытой дверью.
— Я, знаете… — замялся Артифексов.
— Барон Эжен Думитреску, — подсказал я.
Он широко и ласково улыбнулся.
— Я, добрейший барон, частично живу на яхте его высокопревосходительства «Лукулле», но большую часть времени провожу здесь! Итак, чем могу служить?
Пока он вел изысканный разговор, я быстро оглядел комнату. Стол, кожаный диван, на окне цветы в горшках, на полу светлый ковер. У дверей, влево от входа, несгораемый ящик, небольшой, черный, на низеньких чугунных лапах, с широкой медной обшивкой по углам.
Мы, «медвежатники», эту медную кайму называем «галунами».
Артифексов заметил, что я разглядываю комнату, но объяснил это по-своему.
— Здесь восемь комнат… Все это правое крыло занимал чиновник царского правительства Евдокимов. Сейчас он с семьей перебрался в пристройку, а я и генерал Кутепов временно, живем здесь. Так вы, барон, когда и кому намереваетесь вручить ваш щедрый дар? — осторожно вернулся к первоначальной теме Артифексов.
— Двести сейчас, остальные сто долларов, если разрешите, завтра или послезавтра, — сказал я, подготавливая свои дальнейшие действия.
— Очень хорошо… — живо ответил генерал. Этой живости ему так не хватало в Крыму.
Я передал ему двести долларов.
— Сейчас я дам вам расписку… — начал было Артифексов, присаживаясь к столу.
— Вы обижаете меня, генерал.
— Все-таки это же деньги, и немалые!
— Порвите расписку, дорогой генерал. Завтра или послезавтра я приду с остальными деньгами. Чтобы меня пропустили ваши церберы, дайте мне временный пропуск.
— Ради бога! — протянул, почти просияв, Артифексов. — Зачем временный? Я напишу вам месячный… Вот он. — И Артифексов быстро набросал на своей визитной карточке:
«Барона Думитреску Е.А. пропускать в главную канцелярию штаба и ко мне лично беспрепятственно.
Дежурный генерал Артифексов».
Он вышел в другую комнату и, вернувшись через минуту» передал мне пропуск, на котором рядом с его подписью виднелся большой двуглавый орел, но без скипетра и барм.
— Только прошу вас, барон, не теряйте и ни-ко-му не передавайте пропуска. Дело в том, что, — он нагнулся к моему уху, — существует самая подлая террористическая группа, шайка, — поправился он, — которая, по данным нашей контрразведки, готовит покушение на барона Врангеля, а также на Шатилова и меня.
— Большевики? — изумился я. — Да ведь они не признают индивидуального террора?
— Если бы большевики! Это было бы понятно. Нет, наши» наши же, белые офицеры, создали такую организацию…
— Зачем? — еще больше удивляясь, спросил я.
— Очень просто… В неудачах армии и в бегстве из Крыма они винят барона и, главным образом, генерала.
— Вот тебе и на! — развел я руками.
— Именно! Идиоты, дураки, трусы, но совершить подлое убийство они могут. Потому я и прошу вас, дорогой барон, — никому этот пропуск.