В половине первого акта дверь губернаторской ложи приоткрылась и в нее вошли градоначальник, донской есаул, войсковой старшина Икаев и двое горцев с маузерами — телохранители из личного конвоя Икаева. Занятая игрою актеров, музыкой и пением Раевской, публика не заметила прихода градоначальника, и только юркий антрепренер труппы Кузнецов моментально прислал в ложу цветы и пытался было проникнуть к начальству, но суровые горцы не допустили его, многозначительно показав на маузеры.
Когда через полчаса под оглушительные аплодисменты и крики публики опустился занавес и счастливая Раевская разнеженно кланялась у рампы, антрепренер Кузнецов с удивлением увидел, что ложа градоначальника была пуста. Движимый: страхом, антрепренер мелкой рысцой, насколько ему позволяло брюшко, пробежал из-за кулис к ложам. Осторожно просовывая сквозь портьеру стриженую голову, он оглядел ложу… В ней никого не было.
***
Утром, около девяти часов, в дверь номера, занимаемого антрепренером, постучали. Кузнецов в голубой пижаме и черных полосатых брюках сидел за чаем, обсуждая со своим администратором Смирновым странное неудовольствие градоначальника. Услыша стук, администратор открыл дверь. В дверях стоял урядник с двумя казаками.
Сердце Кузнецова екнуло. Сдерживая страх, он любезно спросил:
— Вы к кому это, братцы?
Урядник, напирая грудью на администратора, осведомился:
— Ты, что ли, будешь Кузнецов?
Администратор попятился и молча указал на антрепренера.
— Собирайся, — сумрачно сказал урядник.
Казаки встали с обеих сторон Кузнецова.
— К-куда?
К градоначальнику.
— П-позвольте одеться… Я совсем по-домашнему, — пытаясь улыбнуться, проговорил антрепренер, кидаясь к шкафу»
— Приказано в чем есть. Веди его, ребята, — скомандовал урядник и вышел за арестованным в коридор.
На пороге он оглянулся на застывшего в углу Смирнова и, погрозив ему кулаком, коротко сказал:
— Прокураты, мать вашу так!
До одиннадцати часов перепуганного Кузнецова держали в коридоре возле приемной Грекова, Десятки офицеров проходили по приемной мимо Кузнецова, лихорадочно перебиравшего в голове все свои вины и прегрешения. Но ничего преступного он так и не нашел за собой.
«Донос! Несомненно, донос! Но о чем?» — ломал голову недоумевающий антрепренер.
Наконец из дверей выглянул щеголеватый хорунжий.
— Это вы, господин Кузнецов?
— Так точно-с! — вскакивая с места, по-солдатски гаркнул антрепренер.
Конвойные Казаки ухмыльнулись.
— К градоначальнику! — коротко сказал адъютант.
Рядом с Грековым сидел смуглый, черноусый полковник, в Черкеске, с кинжалом и с золочеными газырями на груди. Кузнецов еще издали поклонился обоим, на сидевшие и не подумали отвечать ему.
Греков пожевал сухими губами, ладонью провел по усам и неожиданно спросил:
— Крещеный?
— Так точно, ваше превосходительство, — закивал головой Кузнецов.
— Не ври, не превосходительство, а полковник. Покажи крест.
Антрепренер судорожно расстегнул пижаму, отдернул рубашку. Увы, креста не было. Он перевел на Грекова умоляющие, испуганные глаза.
— Видит бог, был… был-с крестик. Это я его вчера, наверное, раздеваясь, на столике оставил.
— Опять брехня. Русский, православный человек не может оставаться без креста ни минутки. Не так ли, Казбулат-Мисостович?
— Совар-шэнно вэрно! — с сильным акцентом подтвердил войсковой старшина и похлопал пальцем по кобуре нагана.
— Стихи наизусть знаешь? — неожиданно спросил Греков.
— Какие… стихи? — опешил антрепренер.
— «Какие»? — поджимая губы, передразнил Греков. — Всякие!
— Так точно, знаю.
— А ну, прочти, — приказал Греков.
Кузнецов растерянно задрал голову и стал нараспев читать первые пришедшие в голову стихи:
Скажи мне, ветка Палестины…
При слове «Палестины» градоначальник поднял голову и подозрительно вгляделся в антрепренера.
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины…
— Хватит! — остановил его Греков. — Чьи стихи?
— Михаила Юрьевича Лермонтова, — почтительно доложил Кузнецов.
— Плохой поэт… Против царей писал и всего-то дослужился до поручика, — оказал Греков и продекламировал, размахивая пальцем перед носом обомлевшего антрепренера:
О воин, службою живущий,
Читай устав на сон грядущий
И паки, ото сна восстав,
Читай усиленно устав…
— Вот это стихи! Наш казначей, сотник Перисада, в пьяном виде сочинил… «Верую» знаете? — переходя на «вы», спросил градоначальник.
— Так точно, знаю… и «Богородицу», и «Отче наш», и молитву перед учением знаю… — припоминая забытые еще с детства молитвы, оказал Кузнецов.
— Из жидов? — осведомился Греков.
— Никак нет. Сын купца второй гильдии города Тамбова, Сергей Андронович Кузнецов.
— А почему в таком случае, малоуважаемый и полупочтенный Сергей Андронович, вы осмеливаетесь в столице Всевеликого Донского православного казачьего войска ставить отвратительную большевистскую оперу? — поднимаясь с места и перегибаясь через стол, спросил Греков.
— Как-кую оперу? — растерялся антрепренер. Он мог допустить все, что угодно, но такое обвинение… — Головою отвечаю за свой репертуар, господин полковник, оперы все старые, императорских театров… В присутствии высочайших особ ставились! Поклеп это, просто наврали вам на меня, — осмелев, заговорил Кузнецов. — Посудите сами, — «Евгений Онегин», «Лакме», «Риголетто», «Пиковая дама»…
— А вчера что изволили ставить, Сергей Андронович? — елейно прошептал Греков.
— Оперу «Кармен» господина Бизе. Одна из наиболее популярных во всем мире опер.
— А содержание ее можете пересказать нам?.. — перебил антрепренера Греков и, вдруг багровея, закричал: — Сук-кин сын, это в наше-то время, когда на Дону осадное положение, дисциплина в полках валится, когда казаки офицеров не слушают, когда красные свою агитацию всюду развели, у меня под носом, на моих собственных глазах театр пропагандой занимается!
И он так стукнул по столу, что стакан с водою опрокинулся и зазвенел на полу.
— К-как-кою пропагандою? — снова бледнея, тихо спросил антрепренер.
— А как же! Что вы там показываете народу? Как паршивый солдат из-за девки дезертировал, мало того — офицера своего по морде ударил… в разбой-ники пошел! Что это такое, как не тайная агитация большевиков?
— Факт! — коротко подтвердил офицер в черкеске и снова выразительно постучал по своему нагану.
— Мо-о-лчать! — заревел Греков, не давая вставить слова перепуганному Кузнецову. — Что вы там ссылаетесь на «им-пе-ра-торские» сцены!.. Ошибка была со стороны в бозе почившего императора, — Греков встал и дважды перекрестился, — что он допускал подобные вещи.
— Вот и поплатился, — без особенного уважения добавил черноусый офицер.
Греков подошел вплотную к бледному, озиравшемуся по сторонам антрепренеру и, кусая губы, прошипел:
— Вы знаете, что я с вами могу сделать? А? Вы понимаете? Как градоначальник, ответственный за судьбы донской столицы, я в двадцать четыре часа властью, данною мне свыше, расстреляю вас…
Ноги Кузнецова подкосились. — …и отвечать не буду, а весь ваш театр со всею труппою сгною в кутузке.
— Ва… ва… ваше пре… пр… — совершенно теряясь и уже не помня себя от страха, забормотал Кузнецов. — Явите божескую милость!
Греков жестом остановил его.
— Вот, — указал он пальцем на хладнокровно сидевшего офицера, — говорите с ним. Рекомендую. Это войсковой старшина Казбулат Мисостович Икаев. Надеюсь, слышали? — многозначительно сказал он.
… Сердце антрепренера упало. Фамилию знаменитого Икаева и связанные с нею мрачные истории он слышал не раз.
— Итак, господин полковник, это дело поручено вам, — сказал Греков, уходя из кабинета в боковую дверь.
— Ну-с! Вы слышали, что говорил господин градоначальник? — сверля Кузнецова глазами, проговорил Икаев. — Повторять не буду. Ваша жизнь, ваша труппа и все ваше дело в моих руках.
Он вытянул вперед свои смуглые жилистые руки и сжал кулаки.
— Могу сделать с вами все, что захочу, но я человек добрый…
Кузнецов с надеждою посмотрел на него.
— А вы человек, вероятно, сговорчивый.
Уже понимая, что опасности никакой нет, антрепренер широко развел руками.
— Все, что изволите, — подтвердил он.
— А дело в следующем. Вам известно, сейчас идет война с большевиками. Наступают холода, лютые, жестокие морозы, а у наших офицеров, казаков и солдат, сидящих в окопах, нет теплого белья, полушубков…
— С моим превеликим удовольствием! — перебивая его, сказал повеселевший Кузнецов. — Да я же всегда был патриотом и всегда жил в дружбе с начальством. Сколько прикажете пожертвовать? — пригнувшись к столу, тихо спросил он.
— Тридцать тысяч единовременно и затем набавить на все билеты театра пятнадцать процентов. Сумму надбавки ежедневно вносить лично мне.
— А как проводить по книгам?
— Как угодно. Нас это не интересует.
— Слушаюсь, — поклонился антрепренер.
— Затем еще, но это уже лично моя просьба… Вы, надеюсь, джентльмен? — поманив к себе Кузнецова, осведомился Икаев.
— Так точно. Самый настоящий.
— Так вот, мне оч-чень понравилась ваша певица, как ее… ну, та, что вчера пела Кармен. Мила, игрива, и экстерьер вполне соответственный. Так вот, я не хочу, вы понимаете, не хочу, не желаю, чтобы она знала о том, что она оч-чень понравилась мне.
— Понимаю-с! Понимаю-с! Будьте уверены, она нич-чего не узнает о нашем разговоре. Извините, господин полковник, ну, а в «Кармен» ей теперь можно выступать?
— Пусть выступает.
Через пять минут Икаев и Кузнецов сидели за столом, болтая и пересмеиваясь. Антрепренер балагурил, рассказывал театральные анекдоты и закулисные тайны. Войсковой старшина весела ржал, слушая его рассказы… Уходя, Кузнецов уже дружески сказал Икаеву:
— Ну и постановочка у вас, господин полковник, до сих пор ноги трясутся… И зачем это надо?.. Сказали бы просто.