— Алло! Квартира полковника Икаева? Попросите, пожалуйста, полковника к телефону… Это вы? Говорит артистка Раевская.
Она глубоко вздохнула и, чуть задерживая дыхание, сказала:
— Я жду вас. Приезжайте… — и положила трубку.
Ноги Кузнецова задрожали, пиджак как-то обвис. Антрепренер улыбнулся жалкой, кривой улыбкой.
— Ах, Марина, дорогая Мариночка… Гениальная, великая вы женщина. Вам бы армией командовать… вам бы…
— Мне бы деньги, следуемые за спектакль, получить с вас сполна. Мне бы жалованье увеличить вдвое… Мне бы бенефис второй дать… — вставая, перебила его Раевская.
— Голубушка, откуда все это? Ну, деньги я заплачу, а остальное… — развел руками Кузнецов.
— Как хотите. Потом предложите втрое, да будет поздно.
Кузнецов посмотрел на злые красивые глаза женщины, на маленький властный рот, сдвинутые брови и испугался.
«Выдаст, скажет, проклятая, все этому душегубу».
— Сделано. Для вас, дорогая моя, хоть в лепешку… И бенефис, и остальное. А вы забудьте мои дурацкие слова насчет грабежа. Идет?
Он поймал руку Раевской и стал целовать ее пальцы.
Актриса отвела руку и холодно сказала:
— Поглядим. Все будет зависеть от вас, Сергей Андронович.
… Икаев приехал через двадцать минут. Сдержанный, спокойный, вежливый, он приветливо поздоровался с открывшим ему двери Кузнецовым. Пройдя в комнату, он подошел к безмолвно, пристально глядевшей на него актрисе и наклонился к ее руке.
Антрепренер отвернулся и комически закрыл руками глаза.
— Пошел вон! — с нескрываемым презрением сказала Раевская и закрыла дверь за ошеломленным антрепренером.
Вечером в театре опять шла опера «Кармен», и Раевской надо было готовиться к спектаклю.
— Итак, мы с вами договорились. Мы нравимся друг другу, я ваша любовница и вместе с тем ваш компаньон во всех делах. Все, что будет связано со мной и вами, — я говорю о коммерческих делах, — все даст мне известный доход. Так?
Икаев молча кивнул головой.
— Вас, вероятно, удивляет такой меркантильный подход в деле любви? — продолжала Раевская.
— Нет! Я люблю умных людей. С ними легче бывает сговориться.
— Вот и Хорошо. Вы мне нравитесь, и от вас лично, как моего любовника, я ничего не хочу и не приму, конечно исключая цветов, конфет и прочих безделушек. Но от вас, человека, имеющего огромную в этом городе власть, делающего большие деньги… — она медленно подчеркнула, — нуждающегося в верном друге и помощнике…
— Вот именно, — перебил ее и засмеялся Икаев.
— …я возьму все, что следует за помощь. Куртаж. За союз. Я хочу быть богатой. Мне надоело зависеть от антрепренеров, случайных встреч, любовников, газет. Эти смутные времена протянутся еще три, пять месяцев, ну, пусть год… Потом придет настоящая власть и твердый порядок. Может быть, это будет царь, возможно, что большевики, — словом, тогда уж таких денег ни вы, ни я никогда не добудем. Значит, их надо делать сейчас. Цинично? Да? — подойдя вплотную к Икаеву, спросила Раевская.
— Нисколько. Правильно и умно. Вы тот друг и та женщина, которой только недоставало мне здесь, — отбрасывая папиросу, сказал Икаев и крепко прижал к себе гладившую его виски женщину.
***
Вечером в антракте в ложу к Икаеву вошел Кузнецов. Он не знал, как ему следует теперь держаться с Икаевым. На всякий случай он двусмысленно шепнул:
— Уверяю вас, как джентльмен, был нем яко рыба.
Икаев помолчал, покрутил ус и затем сказал:
— Верю. Спасибо. Из тех пятнадцати процентов, что вы списываете ежевечерне, прошу давать только десять процентов… Остальные пять процентов…
Сердце у Кузнецова радостно екнуло, он улыбнулся.
— …прошу вас отдавать актрисе Марине Владимировне Раевской. Понятно? — Икаев прищурился.
Кузнецов подавил вздох и по-солдатски ответил:
— Так точно!
***
Митрофан Петрович Греков обходил свои владения. Свой обход он начал с утра, посетив для начала военный собор, где шла утреня. Градоначальник, сопровождаемый двумя приставами, адъютантом и пешими казаками, протиснулся в толпу, купил за полтинник свечу и стал разглядывать у стены иконы, отыскивая изображение своего святого — Митрофания Воронежского. Продвигаясь вдоль стены в поисках святого тезки, градоначальник удалялся все дальше, а за ним, придерживая в одной руке шашки, а в другой зажав шапки, молча двигались провожающие его пристава и казаки. Толпа молящихся поспешно раздвигалась, пропуская вперед градоначальника со свечкой в руке и с устремленным на иконы взглядом.
Священник, заметивший важного посетителя, стал еще громче подавать возгласы, а хор певчих запел елико возможно красивей. Но градоначальник ничего этого не замечал. На его хмуром, вытянувшемся лице росла досада. Он сердито остановился и почти в упор стал разглядывать в приделе иконостас. Потом резко повернулся и быстрыми шагами, разрезая пополам толпу, пошел к выходу. У самых дверей Греков внезапно остановился и, сунув через плечо свечу спешившим за ним конвойным казакам, сердито сказал:
— На, Антонов, поставь там кому хочешь, — и уже на паперти проговорил: — Сукин сын поп понаставил там всяких цыганских святых, а святого Митрофаиия не желает! А? Вызвать его, негодяя, в градоначальство! — И он быстро сбежал по ступенькам храма.
…Хорошее настроение духа вернулось к нему только на базаре.
— Чем торгуешь, тетя, а тетя? — поинтересовался он, подходя к толстой, румяной казачке средних лет, сидевшей на возу.
— Усем, ваше высокоблагородие. Чем хочете, все найдется. Сало, масло, сухого вишенья, хлеба белого, опять же свинины своей, кабанчика надысь закололи… игриво заговорила казачка, стреляя глазами.
— Ишь ты какая вострая! Ты что, вдова или жалмерка? — подходя ближе и щекоча ей бок своей палкой, спросил Греков.
— Никак пет, замужняя, вон и муж за возом хоронится, — засмеялась казачка, указывая пальцем на стоявшего в стороне, смущенно улыбавшегося пожилого казака. — Одначе я и с им все равно что вдовая, — подмигивая Грекову нагловатыми красивыми глазами, сказала баба.
Все кругом засмеялись, а казак только махнул рукой и отвернулся.
— А ты, я вижу, бой-баба… настоящая донская… Какой станицы? — обращаясь к пожилому казаку, спросил Греков.
— Гундоровской, ваше высокоблагородие. Вы, должно, меня не признали, а ить я с вами в двенадцатом Донском служил, когда вы еще в третьей сотне подъесаулом были. Яицков мое фамилие, пятой сотни есаул Попов командиром были…
— А-а-а! Вот как, сослуживцы, значит? Ну, тогда здравствуй, здравствуй… Давай, по нашему донскому обычаю, почеломкаемся.
И Греков на виду у всех, посреди возов, толпы и застывших по бокам приставов, обнял и трижды поцеловал снявшего поспешно с головы фуражку казака.
— А теперь бы и с тобой следовало, красавица, раз ты являешься женой моего старого однополчанина, — кивая казачке, сказал Греков.
Баба пристально оглядела его и, махнув презрительно рукой, равнодушно сказала:
— Ни! Не стоит, ваше благородие, с вами я тоже, что и с им, — указала она на своего мужа, — опять вдовой буду.
Окружавшие, не ожидавшие такого финала, расхохотались. Даже адъютант Грекова, заскочив за воз и присев там, давился смехом. Закусив губы, казак, сослуживец полковника, молча показал жене кулак и спрятался за других.
— Нно-но-но… ты смотри, не очень! — погрозил казачке градоначальник и, двигаясь дальше, сказал: — Вот что значит наша… донская.
Обойдя базар, они вышли к интендантству и, переходя через улочку, были остановлены двумя большими, груженными вещами фурами. Сытые, здоровые кони едва не налетели на градоначальника, еле успевшего отскочить в сторону.
— Ах ты сукин сын, задавить меня вздумал!.. — закричал Греков на человека в коричневом пальто, правившего лошадьми.
Рядом с ним на фуре сидел круглолицый, белобровый парень в полувоенном костюме, в серой шинели и немецкой бескозырке. Лицо парня было сонно, равнодушно, зато человек в штатском пальто обиделся и, побагровев, закричал:
— Ти сам есть сюкин сил… свиней!
— Как… как… как? — даже отступая назад от удивления, переспросил Греков. — Это я-то «свиней»?
— Ти, да… — подтвердил человек в штатском.
— Взять его! — Сказал Греков. — Отвести в градоначальство, там мы живо выясним, кто из нас сукин сын. А ну, Антонов, Карпенко, берите его за жабры…
Но человек презрительно взглянул на него с козел и спокойно сказал:
— Нет… ви не может мене взят.
— Не могу? — иронически протянул Греков. — Это почему же? Что ты такая за цаца?
— Я не есть цаца. Я не есть русски поддани, я Ганс Кемпе, лакэй герр полковник Кресс фон Крессенштейн, — поджимая губы и в свою очередь вызывающе глядя на Грекова, сказал человек в штатском.
— Кого? Кога? — переспросил градоначальник.
— Германски полковник Крес фон Крессенштейн. Зо!
— Это начальник штаба той дивизии, что сегодня в пять часов прибывает в Ростов, — почтительно сказал адъютант.
— А-а-а! А это что, его вещи? — неизвестно для чего спросил Греков.
— Да! Его веш.
— Проезжай, будь ты проклят! — махнул рукой градоначальник, переходя улочку и слыша позади «смех солдата.
***
Со стороны Таганрога шел пассажирский поезд с прицепленными к нему товарными вагонами. Из полуоткрытых дверей смотрели немецкие солдаты в мышиного цвета шинелях и касках с ярко начищенными медными императорскими орлами. Это ехал штаб семнадцатой пехотной дивизии. Полубатальон баварской пехоты с десятью пулеметами и тремя пушками, поставленными на платформы, охранял его.
Начальник штаба дивизии полковник Кресс фон Крессенштейн сидел у окна мягкого вагона и, попыхивая папиросой, молча слушал своего комдива генерала фон Отта. Генерал был весь напичкан воспоминаниями о колониальной германской Африке, где он провел почти половину своей военной службы. Призванный из запаса, он только недавно получил наконец второочередную пехотную дивизию и очень был недоволен тем, что его направили на восточный, русский фронт.