— Скажите что-нибудь, скажите, — настаивал человек с веселым лицом.
— Что? — спросил Козеф Й. в крайнем замешательстве.
— Скажите: ТИХО! — сказал человек с веселым лицом.
— ТИХО! — гаркнул Козеф Й. в мегафон, и от звука собственного голоса наполнился громыханием грома, ощутил свою силу.
— Хорошо, — одобрил его человек с веселым лицом.
Поднялся высокий и тощий субъект и заговорил с раздражением. Он никогда не одобрял, чтобы все делилось на всех. Потому что абсолютное равенство постепенно делает из человека абсолютную рохлю. Есть вещи разной важности. Понятно, что каждодневная жратва, в какой-то степени, — дело общее. Но у каждого есть, тоже в какой-то степени, свобода передвижения, разве не так? Столько лет никто и словом не обмолвился про окурки, которые выбрасывают из окон караульного корпуса. Почему именно сейчас встал вопрос об этом?
Потому что выбрасывают не только окурки, вмешался белый как лунь старик. Как не только окурки? Откуда старику знать, что не только окурки? А оттуда, что не только. Выбрасывают и куски хлеба, и бутылки, да отнюдь не пустые. Высокий и тощий субъект разразился тоненьким смехом. Где это старик видел отнюдь не пустые бутылки под окнами у солдат? Где?
Несколько голосов взяли сторону старика. Да, бутылки выбрасывались. Ну, положим, не полные, и что с того? Неполные, но и не пустые. Кое-где было по капле-две, а то и по три-четыре спиртного на дне. Так или иначе, все бутылки пахли спиртным. Кто прибирал к рукам все эти бутылки?
Множество голосов схлестнулось, предвещая бурю. Чьи были бутылки? Тех, кто оказывался в нужный момент под окном и подбирал их. А кто оказывался там в нужный момент? Да по закону — кто угодно. Плохой закон, если кто-то успевал захватить окурки и бутылки, а кто-то не успевал даже занять очередь. Кто не успевал занять очередь? Что, кого-нибудь не допускали? У каждого было право на свой урочный час и у каждого очередь подходила раз в несколько дней. Раз в десять дней, уточнил кто-то, раз в десять дней. Ну и что, что в десять?
— Тихо, — прошелестел голос за спиной Козефа Й.
— ТИХО! — гаркнул Козеф Й., и стало тихо.
Слово взял человек небольшого росточка, но внушающий уважение хладнокровием и звучностью голоса. Мелкий человечек вынул из кармана замаранные обрывки бумаги и поднял их над головой, как неопровержимые доказательства. Он досконально изучил ситуацию. Правда состояла в том, что выбрасывали не одни только окурки и одни только бутылки. Выбрасывали и остатки консервов, картонные коробки, вытершиеся петлицы, ореховую скорлупу, мокрые спички и черствый хлеб, очень много черствого хлеба. Некоторые предметы, вылетавшие из окон, могли очень и очень пригодиться обществу. Предположим, что какой-нибудь пьяный солдат выронил бы ружье. Разве такую вещь не следует немедленно объявить коллективной собственностью? Никто не требует от людей делиться своими окурками с другими, но каждому следовало бы добросовестно декларировать, что он подобрал и в каком количестве. И, при определенных обстоятельствах, предлагать долю обществу. А для отдельных категорий предметов общество должно само решать, оставаться ли им в руках тех, кто их подобрал, или у этих предметов скорее социальное значение.
Снова разразилась буря. Люди молотили кулаками воздух, перекрикивались, ерзали и поджимали ноги, как будто их кто-то тянул снизу в топкое болото.
— Тихо, — снова шепнул чей-то голос из-за спины Козефа Й.
— ТИХО! — гаркнул он в мегафон.
Старичок с бритым черепом подскакивал на месте, крича: «Еще чего! Еще чего!» Чья-то глотка, сожженная спиртным, что-то хрипела снизу, из-под ног Козефа Й. Никто не был согласен ни с кем и ни с чем. Чреватые угрозой вопросы вылетали изо всех ртов и собирались под куполом, там, где должна была, вероятно, восседать на троне истина. Каждому рту было что сказать и каждому рту было что проорать ртам вокруг. Есть такие типы, которые наживаются на торговле окурками, где они, эти типы? Почему бы им не встать, чтобы их все увидели? Некоторые прибрали к рукам лучшие часы для караула под окнами, как будто эти часы — их собственность. Почему они делают вид, что не знают то, что знают все? А об укромном местечке на задах полковничьего дома, почему никто не скажет? Дом Полковника каждый день дает десятки килограммов отбросов. Кто подбирает их так проворно и почему никто не знает часа, когда черный ход в доме Полковника открывается и когда помойный ящик под стеной наполняется множеством разных разностей? А за складским человечком — кто следит? Как так получилось, что никогда и речи не заходит об отходах одежного склада? Куда уплывает утильсырье из портняжной мастерской? Миллионы лоскутков, миллионы ниточек — кто их прикарманивал до сих пор? Почему график составлен таким образом, что некоторым выпадает караулить ночью с двух до пяти, когда практически все замирает, а другие попадают в прайм-тайм, когда по эвакуационным желобам колонии сокровища текут потоком? Сколько лет график заморожен в таком виде?
— ТИХО, — в отчаянье рявкнул Козеф Й., пытаясь перекрыть гул, отдающий от купола.
Козеф Й. многократно кричал ТИХО, и каждый раз народ притихал. Но каждый же раз перебранка немедленно возобновлялась, и с еще большей яростью. Мало-помалу Козеф Й. сообразил, что сформировалось два главных лагеря. Первый требовал, чтобы все до единого найденные, неважно где, предметы собирались в одну кучу и оттуда поровну распределялись между членами сообщества. Второй поднимал на смех это предложение. Как разделить семь окурков на двести человек? Или надо ждать, пока накопится две сотни окурков? Второй лагерь то и дело сотрясался от смеха. Кто-то из первого лагеря заметил, что зимой, по крайней мере, когда добывание пищи бесконечно затруднялось, распределение поровну всех продуктов было более чем необходимо. В ответ на это замечание кто-то из второго напомнил ту элементарную истину, что папиросы не съедобны. Второй лагерь снова расхохотался.
— ТИХО, ТИХО! — надрывался Козеф Й., и в который уже раз снова настала тишина.
— Так нельзя! — крикнул Козеф Й. и не встретил никакой реакции.
— Надо голосовать, — продолжал Козеф Й., даже не поняв, каким образом пришла к нему эта мысль.
— Голосовать — за что? — шепотом спросил голос у него за спиной.
— Надо посмотреть, кто «за», — продолжал Козеф Й. при гробовом молчании зала.
Все взгляды впились в него. Все челюсти сжались и все головы ждали от него знака. Козеф Й. не мог уразуметь, как этот несчастный рупор добивается такого послушания, такой почти религиозной покорности.
— Мы можем делить только то, что делится, — сказал Козеф Й.
Легкое движение прошло по толпе, кто-то зацыкал языком, кто-то защелкал пальцами, кто-то с харканьем плюнул.
— Мы сделаем так, чтобы было хорошо, — продолжал Козеф Й.
Все снова застыли в ожидании.
— Кто ЗА? — прогремел тогда Козеф Й. и увидел, что больше половины этой усталой толпы с черными лицами подняли руку.
30
Человек с раздутой шеей умер после десятидневной агонии.
В первый день Козеф Й. навестил его, подвигнутый смесью любопытства и досады, которые он не мог себе объяснить. Он порывался было подбодрить и обласкать больного, но каждый раз слова куда-то ускользали, не успев произнестись. Человек смотрел на него пристальным и счастливым взглядом с неизменным выражением признательности.
На другой день Козеф Й. принес несколько катышей из хлебной мякоти, которую стянул на кухне. Человек с раздутой шеей долго рассасывал их во рту. «Это хлеб», — уточнил Козеф Й., завороженно глядя, как жует человек.
На третий день вид у человека был очень усталый. «Я вам кое-что расскажу», — сказал человек. «Да?» — с энтузиазмом отозвался Козеф Й. и присел на краешек койки. Человек вкратце рассказал ему свою жизнь. Козефу Й. не всегда удавалось сосредоточиться. Но время от времени он восклицал: «Не может быть!» или «Потрясающе!»
На четвертый день у человека начался жар. У него дрожали руки, когда он подносил ко рту хлебный мякиш.
Козеф Й. хотел было сказать, что его угнетает, но не знал, как начать. Может быть, человек и так понимал, что у него, Козефа Й., на душе? Да, человек все прекрасно понимал. И? И что? Не мог бы он, человек с раздутой шеей, как-то помочь ему, Козефу Й.? Ну да, он, человек с раздутой шеей, день и ночь думал о Козефе Й., но не мог найти никакого решения. Тем не менее он, человек с раздутой шеей, был всегда рядом с Козефом Й., был готов его выслушать и как-то помочь. Положим, но как? Может быть, он, Козеф Й., тоже хочет рассказать ему свою жизнь?
На пятый день у человека появилась странная дрожь в голосе. Он, человек с раздутой шеей, хотел сказать что-то очень важное Козефу Й. И он, Козеф Й., хотел сделать ему какое-то признание. Какое признание? Нет, сначала пусть человек с раздутой шеей. Хорошо, речь вот о чем. Человек с раздутой шеей в первый раз испытывает что-то такое странное, что-то такое сильное. Чувство вины, исходящее от Козефа Й., даст ему умереть спокойно, примиренно, почти счастливо. Он спасен. Это чувство вины, которое Козеф Й. не может подавить в себе, равносильно большой человеческой радости, это как дар, который может превратить преступление в благодеяние. Какое еще преступление? Что за вина? Что это еще за разговоры! Что тут талдычит человек с раздутой шеей?
Козеф Й. вышел в ярости и на шестой день не пришел.
На седьмой день человек ждал его бледный, уставясь в потолок неподвижным взглядом. Козеф Й. принес ему хлебный мякиш, но человек больше не захотел жевать хлебный мякиш. Козеф Й. что-то сказал, но человек его не услышал. Тогда Козеф Й. потрогал его за плечо, и человек с раздутой шеей вдруг начал говорить. Он просил Козефа Й. не держать на него зла. Этот жутко холодный день, ломота, которая разнимает кости… Больные всю ночь не находили себе места. Кто-то шушукался до самого утра. Все были перепуганы. Дизентерийного подняли с постели и куда-то увели, сразу после полуночи. Вместо него появился белый как лунь старик, который беспросыпно спал. Люди не понимали, что происходит в лазарете. Но он, человек с раздутой шеей, он