знал. Происходят махинации. И Козеф Й. тоже знает про эти махинации. Нет, Козеф Й. ничего ни про какие махинации не знает. Бывают бессмысленные махинации, Козеф Й. о таком не слышал? Нет, Козеф Й. о таком не слышал. И почему только никто не называет вещи своими именами? Ведь все просто, зачем крутить-вертеть? А кто крутит-вертит? Да он, человек с раздутой шеей. Нет, человек с раздутой шеей ничего не крутит — не вертит. Ему уже вроде бы все равно. Ну нет, он, Козеф Й., этого просто не в силах больше выносить. Сколько можно терпеть намеки? Почему не говорит человек с раздутой шеей то, что хочет сказать? Но человек с раздутой шеей ничего не хочет сказать. Вранье, вранье и еще раз вранье, вот оно — то самое вранье. Те самые махинации. Никакое не вранье. Нет, если человек с раздутой шеей считает его, Козефа Й., убийцей, почему бы так прямо и не сказать? Кто кого считает убийцей? Он, человек с раздутой шеей, считает Козефа Й. убийцей. Как это, разве Козеф Й. кого-нибудь убил? Да, да, да, тысячу раз да. Й где же убитый? Где мертвый? Да, где мертвый? Мертвый рождается вот сию минуту, у них на глазах, из этих самых намеков. Однако же человек с раздутой шеей еще не чувствует себя так прямо уж мертвым. Нет? А ведь он утверждал, что считает себя жертвой преступления из благого намерения. Никто ничего подобного не говорил, а если что и говорил, то только о чувстве вины. Ну что ж, у Козефа Й. есть это чувство вины. Правда? Да, он чувствует себя виноватым и он признается в этом вот здесь, перед человеком с раздутой шеей, на коленях признается, что он виноват, и что в его душе полный распад и пустота, без цели, без ума, без пользы, и что может сделать он, Козеф Й., что он может сделать, когда он ничего не понимает, ну абсолютно ничего про всю эту давящую пустоту? Есть у человека с раздутой шеей какой-нибудь ответ, хоть какой-то просвет виден хоть где-то? Нет, не видно нигде никакого просвета. И что, неужели все так и пойдет дальше, без смысла, без истины, без единого луча? Луч один — выжить. И никому никогда не удастся распутать то, что так запутано? Нет, все никому не удастся распутать, самое большее — вытянуть одну нить и держать ее хорошенько зубами, хотя каждый раз, как кто-нибудь вытянет одну нить, путаница как-то уходит в себя и еще больше спутывается, так что после вообще не знаешь, с какого бока к ней подходить. Господи, о чем они тут говорят? Кого они тут боятся, чтобы так говорить? Он, человек с раздутой шеей, уже ничего не боится.
Ночью с седьмого на восьмой день Козеф Й. и человек с веселым лицом подменили человека с раздутой шеей. Козеф Й. первый раз участвовал в такой операции. Все было хорошо отлажено. Сразу после полуночи человек с оголенным ртом открыл одно из окон палаты. Дал два световых сигнала человеку с веселым лицом и Козефу Й., чтобы они вышли из укрытия, где прождали больше двух часов. Они перелезли через подоконник, подсаживая и подтягивая друг друга. Человек с оголенным ртом подвел их в темноте к постели человека с раздутой шеей. Они завернули его в мешковину и связали двумя ремнями. Наружу вытащили тоже через окно. По дороге из лазарета они встретили две другие фигуры, которые шли от заброшенных дворов, неся старичка с бритым черепом.
Они оставили человека с раздутой шеей в бывшем винном складе. Когда утром человек с раздутой шеей очнулся, замерзший чуть ли не намертво и с еще связанными ногами, его обступили люди в лохмотьях и объявили, что с этой минуты он свободен.
<…>
32
Зима установилась, как галлюциногенный фон в жизни Козефа Й. Он не знал, когда и как он стал спать с Розеттой. Каждое утро он еще просыпался с чувством, что день распростерт перед ним, как ярмарочный лоток, и он может выбрать себе все что угодно. Однако его ожидал ряд неукоснительных обязательств. И среди них — пробираться, после отбоя, к Розетте.
Она поджидала его, свернувшись калачиком, в темноте. Обычно она оставляла гореть одну из электропечей, и он находил ее там, посреди теплого веяния. Впрочем, уже от самого входа он был ведом тем особым духом, который включенная печь распространяла по кухне. Он подходил и молча садился рядом с Розеттой. Сидел и напитывался теплом и запахом печеной картошки. Она клала голову ему на плечо. Он легонько, двумя пальцами, поглаживал ее по щеке. Она подрагивала от удовольствия. Он принимался гладить ее всей ладонью. Иногда она спрашивала «пришел?», и он отвечал «пришел». Иногда она спрашивала «хочешь еще перекусить?», и он чаще всего отвечал «да». Если он отвечал «да», тогда она кормила его в темноте. Ему нравилось, когда его кормили в темноте, потому что каждый раз это было как «закрой глаза, открой рот». Она кормила его на свой лад, кормила и ласкала. Ему нравилось, когда его кормят и одновременно ласкают. В конце она спрашивала «ну как?», а он отвечал «очень даже». Тогда она спрашивала «хочешь еще?», и он говорил «нет». Она прижималась к нему и говорила «как хорошо, что ты здесь», и он отвечал «да». После еды его размаривало, от тепла и темноты тело наливалось тяжестью, цепенело. Поэтому он старался немного ускорить ход вещей. Ей нравилось, когда ее гладят по ляжкам, и он гладил ее по ляжкам. Если она хотела, чтобы ее гладили по плечам, по шее или по груди, она брала его руку и клала себе на плечи, на шею, на грудь. И тогда он долго гладил ее по плечам, по шее или по груди. Потом она говорила «ну, давай», и он торопливо ее раздевал. Она ложилась на спину и хваталась руками за край электрической печки. Он радовался, что может, наконец-то, начать. Она вздрагивала под его натиском и начинала обильно потеть. Тело ее мало-помалу покрывалось очень скользкой пленочкой пота. Она отрывисто, отчаянно дышала. Он радовался, потому что это дыхание означало, что все идет, как надо. Он пропитывался ее потом. Рубаха набухала ее потом, и все тело вбирало ее пот. Оргазм у нее был исключительный, на перехват дыхания, почти до обморока, после чего примерно с час она лежала в прострации. Все это время он тихонько поглаживал ее, сам почти засыпая. Вот в этот-то момент в кухню и прокрадывались два десятка человек.
Он никогда их не видел. Он мог бы пересчитать их тени, но никогда их не пересчитывал. Он только слышал, как своими ложками и ножами они выскребают варево со стенок казанов. Никто не говорил ни слова. Люди ели быстро, оголодавшие, но дисциплинированные. Немытые тарелки передавались из рук в руки. Розетта иногда постанывала, и Козеф Й. тихонько говорил ей «спи, спи».
Люди уходили так же деликатно, как приходили. Когда замирал последний шорох и последний звяк на кухне, Козеф Й. с облегчением переводил дух. От сердца шло и забирало его всего чувство выполненного долга. Он переставал гладить Розетту.
Она вскоре просыпалась и нежно говорила ему «ну, иди уже». Он целовал ее в лоб и поднимался. Переходил в соседний зал со столами и там ложился. Он засыпал сразу же.
33
По мере того как погода портилась, люди делались все более и более беспокойными и дергаными. Началась выдача заключенным теплой экипировки для зимы. Козеф Й. с завистью следил, как движется у одежного склада очередь повеселевших зэков. Вся колония на протяжении целого дня переживала эйфорию смены формы. Жизнерадостный толстячок по этому случаю превратился в толстячка страдающего и унылого. Каждая спецовка и каждая шапка, которые он доставал из недр склада, наносили ему глубокую рану. Людям в глаза он не глядел. Протягивал им форменную одежду дрожащей рукой, со скрежетом зубовным. Под конец дня лицо у него осунулось, глаза налились кровью и испугом, как будто он был свидетелем чего-то ужасного.
Козеф Й. и на сей раз переживал замешательство. Когда он увидел, что охранники и солдаты тоже получили прорезиненные спецовки, перчатки и шерстяные носки, он впал в отчаяние. Обида клокотала у него в душе, как у ребенка, которого ни за что ни про что со взбучкой выгнали из дому. Ему не хватало смелости, встав в очередь вместе с остальными, качать свои права, потому что он не знал, какие права у него еще есть. Он решил, по крайней мере, навестить жизнерадостного толстячка, который превратился в толстячка страдающего и унылого.
— Видали? Видали? — бросился к нему, только он вошел, страдающий и унылый толстячок.
Козеф Й. интуитивно сообразил, о чем говорит страдающий и унылый толстячок, и ответил «да-а».
— И какого вы мнения? Какого мнения? — спросил страдающий и унылый толстячок, потрясая кулаками.
Козеф Й. не хотел особенно распространяться, потому что боялся задеть какую-нибудь чувствительную струну. Он сказал только «какое тут может быть мнение?» и сделал брезгливую мину. Увидев эту брезгливую мину, человечек несколько успокоился. Тем не менее он не перестал кружить по комнате, пиная ногами горы легкой униформы, которую он получал взамен на теплую.
— Вы только посмотрите на это! — вскричал он и остановился посреди комнаты, руки в боки.
Козеф Й. не знал, как завести разговор о собственном обмундировании. Он сказал только «холода скоро». Но тут же понял, что сделал большую ошибку. Страдающий и унылый толстячок просто взорвался. Откуда они взяли это, про холода? Кто вбил им в голову эту штуку, про холода? Как это они все знают? А вернее сказать, как это они некоторые вещи знают отлично, а другие не знают совсем? Может Козеф Й. дать цивилизованный ответ на этот вопрос?
Нет, Козеф Й. не мог ответить на этот вопрос, но полюбопытствовал, о ком говорил страдающий и унылый толстячок. Когда он говорил они, о ком он думал?
О ком думал? Да обо всех. Потому что все закрывают глаза на чудовищные вещи, которые происходят тут, у них под носом. Потому что всем на руку такая атмосфера, такой беспорядок. Разве можно назвать это место исправительной колонией? Разве можно назвать этих охранников охранниками? А этих заключенных — заключенными? Что за проклятье поразило администрацию? Чьи тайные происки заставляют администрацию терпеть это безобразие?