К крику примешался странный булькающий звук. Распахнув глаза – неведомая опасность страшнее той, о которой знаешь, - Збышко увидел, что мальчишки бегут со всех ног. Впереди, размахивая руками, мчался Манек, перепачканный в грязи так, что рубаха, безрукавка и порты его совершенно потеряли первоначальный цвет. За ним спешил Любек, таща за собой позабытого им Янько. Малыш еле перебирал ногами, и мальчишка, решившись, рывком подтянул его к себе, вскидывая на руки.
Но это резкое движение дорого ему обошлось. Потеряв равновесие, он сделал шаг в сторону, и провалился по колено в траву. Янько упал на него сверху, и от этого он провалился еще глубже, чуть ли не по бедра.
- Ма-а-аа… Мане-е-ек! – заорал Любек, забившись в трясине. – Манек, помоги! Да пусти ты…- попытался он отцепить от себя Янька, который с ревом цеплялся за него, больше мешая, чем помогая.
Пробежав по инерции несколько шагов, Манек остановился, бросив взгляд через плечо и, оценив опасность, грозящую приятелю, поспешил назад.
- Не шевелись, Люб! – крикнул он. – Держись! Я сейчас! Збых!
Збышко, стоя на колеях, замер, не в силах пошевелиться. Что-то удерживало его а месте сильнее цепей и заклятий. Он мог только смотреть, как ковыляет, проваливаясь чуть ли не по колено на помощь приятелю Манек. Как торопясь, обдирая ладони о кору, выламывает из почвы сухую сосенку и сует ее конец другу. Как тот, уже ушедший по пояс, одной рукой отпихивая Янька, пытается ее поймать, и как промахивается, постепенно погружаясь все глубже и глубже.
- Збых! – глаза Манека нашли Збышко. – Збых, по…
Крик замер у него на губах, и Збышек раньше, чем приятель увидел, почувствовал дрожь болота. За его спиной что-то задвигалось. Что-то сопящее, мощное, пахнущее мускусом и гнилью. Что-то, что заставило Манека бросить сухую лесину и, шарахнуться прочь, не обращая внимания на отчаянный вопль Любека, которому вода уже почти доставала до груди. Янек цеплялся за него мертвой хваткой, мешая мальчишке спастись и погибая сам.
Медленно, словно шея вдруг перестала повиноваться, мальчик повернул голову – и оцепенел, уставившись в глаза огромной змеи, которая нависала над ним, прорвав чешуйчатым телом травяной настил. Рыжевато-бурая с разводами чешуя ее была облеплена болотной травой и тиной. На плоской голове холодным огнем сияли выпуклые глаза. Выскользнул и шевельнулся раздвоенный язык, и послышалось тихое шипение:
«Приш-шел…»
Збышек помотал головой – померещилось ему или нет?
«С-сам приш-шел…»
Голос исходил от змеи.
- Я… я…
«Хорош-шо… Я ж-ждал…
- Кто ты? – выдохнул мальчик. – Ты – б-бог?
«З-смей… Ящ-щер З-смей! С-сын…»
- Я, - замирая от собственной смелости, прошептал мальчик, - твой сын?
«С-сын с-смерти… - плоская голова качнулась туда-сюда. - Сын С-смерти – с-сам с-смерть!»
- Я не понимаю…
«Вырас-стешь – поймеш-шь…До вс-стречи!»
Судорога прошла по толстому, в два обхвата, телу змеи. Она слегка изогнулась, дергая головой, и вдруг мягко и плавно ушла под воду, словно ее дернули снизу. Только мотнулась голова, заколыхался травяной настил – и все стихло.
Прошло некоторое время прежде, чем Збышко нашел в себе силы выпрямиться, опираясь на дрожащие руки. Оглянулся по сторонам, поражаясь, какая вокруг стоит тишина. Поискал глазами друзей, но нашел только палку и чью-то котомку возле громадной, локтя в четыре, полыньи, на поверхности которой плавали обрывки водяной травы.
- Манек! Любек? Янько? – пробовал позвать он, но собственный голос показался настолько чужим и чуждым этому месту, что, не дождавшись ответа, мальчик понуро побрел прочь.
Он выбрался из Змеиного болота только на закате. Переночевал где-то под кустом, свалившись от усталости, а к полудню следующего дня добрался до своих.
Манек вернулся вечером следующего дня, голодный, грязный, напуганный, только мычавший и стонущий. Говорить он так и не начал, заслужив прозванье Немтырь.
Любека и Янько так и не нашли.
…и вот теперь…
Теперь Збышек смотрел в глаза другого змея.
Тот был из плоти – этот из камня.
Тот был рыжевато-бурый с узорами – этот малахитово-зеленый с черными разводами.
Тот был живой – этот был мертвый.
Но голос… Голос был тот же.
«С-сын С-смерти. Ты приш-шел… С-сам приш-шел!»
- Да. Я… Чего от меня тебе нужно?
«С-смерть…»
- Ты… хочешь, чтобы я тебя убил? – юноша окинул цепким взглядом каменное изваяние. Пожалуй, его можно разбить. Так, кажется, «убивают» статуи? Но чем бить?
«Ты долж-жен с-стать таким…»
- Каким – «таким»? Смертью?
«С-стать с-собой!»
Где-то, не замечая преград, не останавливаясь, мчалась Дикая Охота. И там, где она пролетала, мертвецы вставали из могил.
Канцлер Протова, несмотря на свои лета, сохранял юношескую походку и живость характера. Это, вкупе с природным любопытством и умением не просто все подмечать, а задумываться над каждой мелочью, в свое время вознесло его на вершину власти. Он поступил в секретариат короля Болекрута еще при канцлере Лихошве и первое время мечтал, чтобы всесильный канцлер, по сути, второй человек в государстве после наследника престола, обратил на него внимание. Но вскоре кое-какие мелочи в поведении главы министров заставили его насторожиться. Вильям Протова отошел от своего начальника и вовремя – едва старый король Болекрут слег и власть практически перешла к его сыну, тот первым делом сместил канцлера Лихошву и поставил на его место своего человека. Все, кто держал сторону прежнего главы министров, либо разделили его участь, оказавшись в темнице, либо были вынужден удалиться от дел. Виллем Протова не пострадал, но это заставило его задуматься о том, как надо действовать, чтобы в следующий раз оказаться на вершине власти.
Для начала он втерся в доверие к новому канцлеру, господарю Миниху и в рекордно короткий срок стал его помощником. Новый король, Болекрут Пятый, нуждался в новых людях, и Виллем Протова был одним из таких «новичков». Но мало, кто знал, и король первый, что на самом деле новый канцлер был в первую очередь человеком королевы.
С тех пор миновало два десятка лет, которые не так давно увенчались успехом. Господарь Миних тяжело заболел и подал в отставку, и Виллем Протова получил свой шанс.
Из рук новой королевы.
Дело в том, что ее величество королева Либуша за десять лет брака подарила мужу только двух дочерей. Второй раз рождение ребенка далось ей так тяжело, что она была буквально на волосок от смерти. Уже приглашали «смертника» для последнего напутствия. Уже готовили домовину и писали ее родным в Брезень – по обычаям ее семьи, королева должна была упокоиться на фамильном кладбище, поскольку по рождению она принадлежала к роду герцогов Беркана Брезеньских. Но случилось чудо – ее величество победила смерть, хотя здоровье ее оказалось подорвано родами до такой степени, что она сама, оправившись, стала просить у мужа дать ей развод. Мол, пусть лучше женится на другой, помоложе и поздоровее. Новая жена родит принцу Болекруту сына-наследника, а она будет спокойно доживать свои дни в одном из замков, занимаясь воспитанием дочерей.
Но тут коса нашла на камень. То ли принц Болекрут слишком любил свою жену, то ли боялся связываться с семейством Беркана, но он оставил все, как есть. И лишь вскоре после коронации его новым королем, Болекрутом Пятым, он вернулся к разговорам о наследнике.
Королева Либуша боялась рожать. И не только потому, что едва не умерла в предыдущий раз. Просто она была больше, чем уверена, что умрет при родах, ибо, как сказано, принадлежала к проклятой семье герцогов Беркана.
Особенность проклятья состояла в том, что редко, кто из этой семьи доживал до тридцати трех лет. Большинство мужчин умирали между двадцатью двумя и тридцатью годами, едва успев обзавестись одним-двумя детьми. Женщинам же была уготована участь умереть, рожая второго или третьего своего ребенка. Более того, дети этих женщин тоже несли на себе проклятье. Королева боялась за судьбу страны – ведь ее сын должен будет умереть вскоре после того, как ему исполнится тридцать лет. И его собственный сын, внук проклятой королевы – тоже. И так до бесконечности. Лишь дочь ее дочери могла родить полностью свободного от проклятья ребенка, но королям нужны сыновья.
В конце концов, королева согласилась, но с условием, что в случае чего трон перейдет к ее старшей внучке – и в положенный срок родила третью дочь. Родила – и скончалась буквально через несколько минут после того, как услышала из уст повитухи, что ребенок родился мертвым. Последним словом королевы было «проклятье».
Король Болекрут недолго оплакивал потерю жены – он знал, что главой семьи Беркана является тот, кто к проклятым герцогам не имеет никакого отношения. Единственный из герцогов, кто, женатый и имеющий сына, перешагнул рубеж в тридцать три года.
Его младший брат.
Его сиятельство герцог Робер Беркана на самом деле был внебрачным сыном старого короля. И Болекрут Четвертый прекрасно знал о существовании этого сына. Более того, он приглашал бастарда на свой семидесятый день рождения, собираясь познакомить братьев друг с другом.
Братья встретились, познакомились и… возненавидели друг друга.
Сильнее была ненависть наследного принца. Ибо Робер Беркана был не просто моложе и хорош собой настолько, что сразу несколько фавориток принца стали посматривать в его сторону с интересом. Он был свободен от проклятья. Он не боялся стать отцом сына. Он представлял угрозу трону еще и в том, что многие из придворных могли предпочесть его.
Канцлер Лихошва посоветовал убийство, замаскированное под несчастный случай на охоте на диких лошадей. Чего проще? Охотники, преследуя дичь, рассыплются по лесу. Кто-то увидит мчащегося через лес отбившегося от табуна тарпана, выстрелит из арбалета и промахнется. Ну, рука дрогнула, с кем не бывает. А что в густом лесу перепутает дикого тарпана с конем, которым управляет всадник… ну… так на то и расчет? Стрелка можно и казнить за убийство по неосторожности, чтоб замолчал навеки. В конце концов, сэр Робер из рода Беркана, а эти герцоги то и дело умирают молодыми. Смертью больше – смертью меньше…