Что, простите?
– Да, публичный процесс. С телерепортерами. И я почти уже добился разрешения. Это будет большая премьера для Франции. Абсолютно запрещенная до сих пор процедура. Однако вы не обычный обвиняемый, Бенжамен. И речи быть не может, чтобы вас судили в закрытую. Я буду следить за этим со всей присущей мне бдительностью. И, можете мне поверить, это будет процесс века. Многие каналы уже согласились принять в этом участие. Прайм тайм[32], естественно. Американцы уже начали снимать фильм по мотивам вашей авантюры…
Американцы снимают фильм про меня?
– И я принес вам первую серию контрактов… Он вдруг стал принюхиваться.
– Жаль, что невозможно снять на пленку запахи, ваша камера весьма интересна в этом отношении.
В конце концов, я спросил у тюремщика:
– У вас случайно нет кого-нибудь, кто бы мог заняться именно мной?
– Нет чего?
– Адвоката. Человека, который бы верил в мою невиновность. Ну хоть немножко…
Надзиратель задумался. Хороший парень. Он и правда задумался.
– Есть один, кузен моего шурина… Но он совсем еще молодой. Начинающий. Неопытный.
– Вот и прекрасно.
53МОЙ ПРОЦЕСС
Нет, нет и нет, ни слова о моем процессе. Обратитесь к газетам. И потом, они первые начали. Газетная артподготовка… Эти продолжительные бомбардировки укреплений моей защиты… Снаряды, начиненные модальностями, чтобы они, не дай бог, не разорвались, не долетев до цели, и не опалили самих стрелков. Кажется, что этот Малоссен (фото) и его «дьяволица» (фото) взорвали целый дом со всеми его обитателями. Можно подумать, что их главным мотивом была не месть, а кража. По всей вероятности, они убрали молоденькую горничную (фото, это, в самом деле, она, бедняжка) и студента (фото Клемана, увы!), чтобы избавиться от ненужных свидетелей. Похоже, что ему, этому Малоссену, пересадили ряд органов серийного убийцы (фото Кремера) и что именно от этого он сдвинулся.
Да, все началось с этой статьи Сенклера в его журнале «Болезнь» под заголовком: «Прививка преступности». Тиражи тут же взлетели, «Болезнь» внезапно превратилась в справочное издание, и все прочие журналистские перья припустили за ней, как стайка воробьев. Все расселись на проводах первых полос. Вся печать говорит об этом! И все снимки кричат! Пересадка преступности, донорские органы слишком хорошо прижились! Теледебаты, круглые столы, психиатрические коллоквиумы. Данный случай заслуживает нашего пристального внимания. Уже многие годы смерть передается через кровь, почему бы и преступные наклонности нельзя было пересадить вместе с сердцем убийцы? Разве не права была Мери Шелли?[33] Малоссен = чудовище Франкенштейн? Одно из удивительных провидений XIX века? «Болезнь» открывает парад с Сенклером во главе, который не сходит с экранов, на полном серьезе проталкивая свою теорию. Естественно, громы и молнии возмущенного Бертольда: пересадка поведения? Что еще выдумали! Полный бред! Истина в том, что он, Бертольд, совершил хирургический подвиг, результаты которого я, Малоссен, сумел испоганить, стреляя в ближнего. Что с меня взять, с подонка. Такие, как я, способны истребить целый город, лишь бы бросить тень на своего спасителя. Подлецы они и есть подлецы, что сегодня, что две тысячи лет назад. Он, Бертольд, примкнул к лагерю жертв; и сожалеет теперь обо мне с высоты своего креста, на который я его отправил.
Эта идея о «пересаженном» убийце понравилась и моему адвокату. (Тюремщик был прав: он еще совсем молодой, начинающий.)
– Если мы не сумеем убедить всех в вашей невиновности, мы всегда сможем спрятаться за «не несение ответственности».
Еще бы. У меня до сих пор стоит в ушах голос мэтра Раго с противоположной скамьи:
– Нас хотят уверить в том, – орет он (мэтр Раго орет, не повышая голоса, это называется «сила убеждения»), – что дух преступления был пересажен в грудь этому человеку. И якобы убивает не он, а тот, другой, у него внутри]
Молчание. Он долго качает головой.
– Презрение, с каким защищающая сторона относится к вашим умственным способностям, господа присяжные заседатели, удручает меня.
Молчание. Удрученно поникшие усы выступающего. Зреющая ярость попранного суда присяжных.
– Хотя…
Хотя что? Мэтр Раго в сомнении поднял брови, за ними, как по команде, непонимающе вздыбились плечи.
– В конце концов, может быть и так…
Немое удивление моего адвоката.
– Может быть, защита в чем-то права, – продолжает мэтр Раго тем же задумчивым тоном.
Мой адвокат поворачивается ко мне, ободряюще похлопывая меня по руке, дескать: «вот видите, сработало». (Начинающий… Должно быть, он подсмотрел этот жест в каком-нибудь телефильме.)
Мэтр Раго роняет подбородок на кулак.
– В том, что касается прививок, вероятно, на человека они действуют так же, как на растения…
В подтверждение своих слов он уверенно кивает седой головой.
– Это очень даже возможно.
Кажется, он все больше в этом убеждается.
– Может быть, обвиняемый и в самом деле в силу миметической реакции принужден был покушаться на жизнь своего ближнего… некоторые психиатры могли бы это подтвердить…
Мой адвокат, улыбаясь, с облегчением откидывается на спинку кресла, раскинув руки, встречая в раскрытые объятия победу (точно, вырос на адвокатских сериалах…).
– Словом, человек-растение, – продолжает так же задумчиво мэтр Раго.
И затем, обращаясь к суду, говорит:
– Уважаемые господа присяжные заседатели, большинство из вас, как и я, простые городские жители… мы не ботаники, не садоводы…
Это правда: серые асфальтовые лица, недалекие взгляды с невысоких балконов.
– И так же, как я, вы не очень сведущи во всех этих прививках, привоях, черенках, побегах, отростках и прочем селекционном материале… мы не умеем ни черенковать, ни отсаживать отводки, ни вегетативно размножать… но кое-что мы с вами понимаем в этом деле, господа, одно-единственное…
Все двенадцать навострили уши, с жадностью ловя, что же такое они знают.
– …Это то, что на грушевых деревьях не растут фиги! И что собаки не котятся! Даже если их прививать друг другу!
Орет мэтр Раго. (И на этот раз орет по-настоящему.)
– И секрет этого удавшегося гибрида (он тычет в меня пальцем) в том, что сердце убийцы привили душе преступника!
Резкое пробуждение моей защиты.
– Убийца, до мозга костей! – наяривает мэтр Раго. – И далеко не новичок к тому моменту, когда он решил спалить живьем несчастных обитателей этого мирного альпийского домика!
Моя защита срывается:
– Я… Мы… Что за намеки!..
– Семнадцать! – распаляется мэтр Раго. – Семнадцать намеков на семнадцать убийств! Бомбы, ножи, шприцы, револьверы испробованы им еще до расправы над лоссанскими жертвами! Не говоря уже об этих несчастных девушках, зарезанных неизвестно по чьему заказу…
– Это неправда!
(Клянусь, мой адвокат так и выкрикнул: «Это неправда!» Моя защита заметила, что это была «неправда!» Единственный аргумент: «Это неправда!»)
Сам мэтр Раго был этим искренне раздосадован.
Нет, нет и нет, о собственном процессе не говорят. Кто же станет рассказывать о своей агонии? Просто, два-три впечатления, по ходу дела. На бесконечных заседаниях суда сознание постепенно притупляется, ты чувствуешь, как твоя невиновность убывает, как жизнь самоубийцы в горячей воде ванны. Ты смутно ощущаешь эту потерю… что-то вроде усталости, спокойной нечувствительности к разнообразию, многочисленности и изощренности ударов, наносимых стороной противника.
Я все еще слышу первый вопрос мэтра Жервье. С места в карьер начинает с гурманства:
– Как вы находите вино Иранси, господин Малоссен?
И я отвечаю, словно меня спрашивает Жюли, не без удивления отмечая, что еще что-то помню:
– Превосходное, особенно урожай шестьдесят первого!
– Я точно такого же мнения, исключительный был год для этого сорта. А шабли, господин Малоссен? Как вам вкус шабли?
– Камень и сено пополам.
– Сорт?
– Шардоне.
– Первый урожай?
– «Склоны Тоннера», 1976.
Мэтр Жервье одобрительно кивает. Задавая следующий вопрос, он уже одаривает меня взглядом сотрапезника:
– Что вы можете поведать нам о вине под вуалью?
– Вино под вуалью?
– Желтое вино, если вам так больше нравится.
– Ах да…
Я старательно вспоминаю то, что рассказывала мне Жюли об этом янтаре виноградников Юры.
– Название сорта, для начала.
– Кажется, саваньен.
– Точно. Можете вы сказать нам пару слов о секрете его приготовления?
Могу. Раз уж вы меня спрашиваете, отчего бы не ответить.
– Виноград собирают поздно… укладывают в дубовые бочки из-под вина… оставляют бродить пять-шесть лет… отчего на поверхности образуется дрожжевая пленка.
– Прекрасно, отсюда и его название: вино под вуалью. А как на вкус? Приятное?
– Зеленый грецкий орех, лесной орех, жженый миндаль… да, приятное.
Мэтр Жервье расплывается в широкой улыбке.
– Нам нравятся одни и те же вина, господин Малоссен.
Затем он обращается к суду:
– Так и бывает в жизни, господа. Адвокат и обвиняемый могут иметь одинаковые вкусы. Стоит копнуть глубже, думаю, мы обнаружим еще немало общих для нас с господином Малоссеном черт… Может быть, нам нравятся одни и те же книги или музыка… Вот почему…
На секунду он умолкает, задумавшись.
– …Вот почему убийцы безлики.
Еще несколько секунд размышления.
– Или же лицо убийцы похоже на ваше, на мое, на лицо любого, кого ни возьми.
Потом оборачивается ко мне:
– И еще одно, господин Малоссен. Давно ли вы приобрели столь изумительные познания в виноделии?
Я мгновенно понял смысл этого вопроса. Мое сердце должно было бы съежиться от страха, но внутри меня спокойно улыбнулась покорность судьбе, и я ответил правду на заданный вопрос.