Дирк удивился.
– Да? Зачем?
– В некоторых краях это считается надежным способом вернуть в могилу мертвеца. Кажется, что-то восточное… К ней прилагалось заклинание на иудейском языке.
– Полагаю, результат разочаровал обе стороны?
– Так точно. Я отлупил беднягу этой же дохлой кошкой. И, насколько я могу судить, он выглядел достаточно разочарованным.
Карл-Йохан выглядел серьезным, но Дирк видел смешинку в его серых внимательных глазах. Смешинку, которая всегда в них присутствовала, зримо или нет. В этом был талант Карла-Йохана, хоть Дирк и считал его человеком множества талантов, – всегда оставаться предельно серьезным в любой ситуации. Серьезность, доведенная до крайности, обращалась собственной противоположностью, создавая комический эффект. Поэтому появление заместителя командира взвода часто разряжало обстановку и делало его идеальным передаточным звеном между офицерами роты.
Карл-Йохан собрал со стола метательные снаряды, но не торопился выходить из блиндажа.
– Что-то еще? – спросил его Дирк, уловив недосказанность.
– Рядовой Лемм, господин унтер.
– О нет.
– Боюсь, это опять произошло. Я имею в виду запах. Рядом с Леммом невозможно находиться.
– Я приказывал следить за ним! Он опять отыскал где-то еду?
– Так точно. Должно быть, это случилось во время штурма три дня назад. Полагаю, он нашел французские консервы и…
– Ясно. Отведите его к интенданту Брюннеру, пусть вскроет ему живот и приберет там. Надо было соглашаться, когда Брюннер предлагал вместо шва застегнуть живот Лемма на пуговицы. Это избавило бы нас от многих хлопот.
– Лемм не виноват, господин унтер, – сказал Карл-Йохан почтительно. – Он простодушен, как большой ребенок. Рефлексы сильнее него. Когда он видит еду, он просто ест. Даже мейстер говорил, что эту привычку не получится побороть.
– Привычки тела – самые живучие, – кивнул Дирк. – Это известно любому мертвецу. Знали бы вы, Карл-Йохан, как сопротивлялось мое тело мысли о том, что ему уже не доведется отведать хорошего ростбифа или жареного цыпленка.
Карл-Йохан склонил голову, выражая внимание, а в равной степени и согласие. Чувство голода было знакомо каждому мертвецу, и каждый боролся с ним, как умел. Несмотря на то что мертвым телам не требовалась человеческая пища, разум отказывался с этим мириться, терзаясь муками голода, которые невозможно было полностью унять.
Какой-то доктор психиатрии – Дирк помнил лишь, что у того была забавная фамилия, начинающаяся на Ш, – утверждал в свое время, что подобные желания, одолевающие мертвецов, представляют собой не более чем защитный механизм мозга. Требуя пищи и воздуха, сознание таким образом силится уверить себя в том, что тело живо, отбрасывая неприятную мысль о том, что мозг отныне не более чем медленно умирающий центр нервной системы, заключенный в мертвую плоть. И даже не принадлежащий сам себе. Дирк ничего не понимал в психиатрии, но считал, что это резонно. Он достаточно хорошо знал людей, чтоб считать способность к обману самого себя одной из самых развитых. А мертвецы в этом отношении мало чем отличаются от тех, в ком бьется сердце.
Еще этот «доктор Ш» незадолго до войны создал и обосновал достаточно оригинальную теорию, краеугольный камень которой, названный им «танатосом»[76], вызвал у Ордена тоттмейстеров немалое раздражение. Танатос, то есть влечение к смерти, этот доктор трактовал особенным образом, не изымая, подобно философам-современникам, составляющую телесного влечения, напротив, укрепляя ее в духе тогдашних модных теорий. И из его трудов следовало, что отношение тоттмейстера к поднятым им мертвецам имеет своеобразные корни, слишком специфические, чтоб об этом можно было подробно писать даже в научных журналах.
Но в достаточной мере прозрачно описанные для того, чтоб «доктор Ш» внезапно почувствовал себя очень неуютно на родине и в спешном порядке бежал в Лондон. И его можно было понять. Любому дураку под силу разозлить осиный рой, постучав палкой по улью. Но чтоб восстановить против себя всех тоттмейстеров империи – для этого требовалась глупость особенного порядка.
Еще через год «доктор Ш» отравился в какой-то английской гостинице, и эта смерть шокировала научное сообщество. О заслугах доктора тогда писали многие, но ни один журнал и ни одна газета даже самого скандального пошиба не осмелились заключить в типографские строки те слухи, которые ходили о последних месяцах жизни несчастного самоубийцы.
Поговаривали, куда бы он ни отправился, его по пятам преследовали мертвые насекомые. В его волосах то и дело застревали мертвые мухи, ссыпаясь на френч. А когда он снимал туфли, в них оказывались горсти мертвых муравьев. Где бы он ни поселился, в скором времени ему приходилось менять место жительства. Мертвые животные со всего города сползались к его жилищу, забиваясь в щели, пролезая внутрь, карабкаясь через дымоход и усеивая окрестности тысячами тел.
Из-за вечно царящего вокруг запаха разложения «доктору Ш» пришлось держать окна закрытыми день и ночь, а ноздри затыкать смоченными в эфире ватными шариками. Его пристанище напоминало свежеразворошенную могилу. Окружающие стали опасаться его. Смерть следовала за ним по пятам, оставляя свои отвратительные отпечатки и на грязных улицах Ист-Сайда, где он пытался от нее скрыться, и в гостиницах, где он останавливался.
Сперва ему даже сочувствовали, потом стали бояться и ненавидеть, как предвестника чумы. Если ему случалось зайти в пивную, из-под пола начинали выбираться мертвые мыши и гулять по столам. Когда он ехал в поезде, в вагоне кроме него не было ни души – окна были облеплены мертвыми птицами, издававшими отвратительный смрад. А когда «доктор Ш» прибыл к приятелю в Ливерпульский университет, в физиологической лаборатории поднялись из сосудов со спиртом мертвые жабы и змеи, полностью парализовав работу на несколько дней.
О смерти «доктора Ш», чье тело было найдено в захудалом гостиничном номере с признаками отравления аспирином, газеты забыли достаточно быстро, как и о странном завещании, которое предписывало кремировать тело с максимально допустимой поспешностью. Но слово «танатос» еще на протяжении многих лет оставалось под негласным запретом, полностью пропав из научных трудов и изысканий.
– Как пополнение? – спросил Дирк, пытаясь отогнать это глупое слово «танатос», которое, выскользнув из вороха старых воспоминаний, поселилось в сознании и теперь вилось там досадной мошкой.
– Сносно, – с готовностью ответил Карл-Йохан. – Еще не пришли толком в себя, но, кажется, из них будет толк. Клемм держится неплохо, а тот штурмовик, Гюнтер, похуже.
Дирк нахмурился. Он знал, что состояние, деликатно обозначенное Карлом-Йоханом как «похуже», может обернуться изрядной проблемой. Если мертвец в первые же дни не способен пережить психический шок, в который его повергает существование в новом обличье, могут произойти самые неприятные последствия. Дирк решил найти время, чтоб самому повидать новых «висельников» и составить впечатление.
Времени отчаянно не хватало на все заботы.
Несмотря на то что французы даже не помышляли о контрударе, мелкие хлопоты безжалостно съедали минуту за минутой, как жуки-могильщики уничтожают коровьи туши, подъедая кроху за крохой. Дирк проверял позиции взвода, а заодно и позиции соседних взводов, исправлял оплошности командиров отделений, обменивался информацией с другими офицерами, слушал сводки «Морригана» о текущей тактической ситуации и сообщения Хааса о погоде. Он занялся составлением карт, поскольку стало очевидным, что фон Мердер не собирается оказывать им какую-либо помощь в этом отношении.
Помимо карт не было и прочих важных вещей. Нужны были гвозди, нужен был брезент, нужна была колючая проволока, которой вечно недоставало, нужны были инструменты, лопаты, патроны. И еще тысячи тысяч вещей, про которые не помнишь в бою, но без которых сложно обходиться в обычной жизни. Интендант Брюннер под конец пообещал забаррикадироваться на складе роты и выставить вооруженную охрану, но Дирк был уверен, что запасы его не столь скудны, как он старается уверить.
«Веселые Висельники» встали здесь надолго, теперь это было очевидно всем, даже без слов мейстера. Общее настроение подкисло, как выставленное на солнцепек молоко, и Дирку не надо было долго гадать отчего.
«Мы завязли, – думал он, глядя, как копошатся в траншеях серые фигуры, вытягивая ноги из хлюпающей грязи, вполголоса ругаясь и с надеждой поглядывая в сторону французских позиций. – Скверно застряли, как топор, угодивший в размягчившуюся гнилую корягу. И теперь ни туда и ни сюда. Ребята это чувствуют. Может, потому, что это чувствует сам тоттмейстер Бергер».
Когда ему удалось перекинуться парой слов с Йонером – тот тоже был занят и редко покидал расположение своего взвода, мертвый унтер согласно кивнул:
– И верно, паршивое ощущение. Словно завязли в болоте по самый подбородок. И очевидно, что в ближайшие месяцы нас отсюда не выдернет никакая сила.
– Я думал, тебе нравится копаться в земле, Отто, – подмигнул командиру «сердец» Дирк.
– Нам, мертвецам, полезно в ней находиться. Быстрее привыкаем… А если серьезно, за эти несколько дней мне здесь чертовски надоело. Хоть бы французы ударили, – Йонер тоскливо посмотрел в сторону французских позиций.
Но там ничего не было видно. В бинокль можно было различить лишь поднимающиеся подобно застывшим морским волнам спирали проволоки, за которыми копошились едва различимые фигуры да изредка поблескивали стекла оптики. – Но они не ударят. Они сидят на своих толстых французских задницах и, как и мы, ждут, чем закончится дело на юге. Им некуда спешить.
– Им придется растерять вес, когда наши ребята прорвут южный фронт, – сказал Дирк, чтоб его подбодрить. – Вот тогда они славно попляшут, когда их припечет…
Йонер хмыкнул. Взгляд, скользнувший по Дирку, показался тому сырым и раскисшим, как грязь под ногами.