Немного погодя мы прощаемся в прихожей. Пожимая мне руку, Франсуаз задумчиво смотрит на меня своими большими темными глазами.
— Я не верю в предчувствия, но у меня вдруг появилось такое ощущение, будто мы видимся в последний раз…
— Ты с самого утра поешь мне реквием. Так тому и быть, потеря невелика. Сама же говоришь, что я просто господин Никто.
— А, запомнил-таки?.. — вскидывает брови Франсуаз. — Что ж, прекрасно. Прощайте, господин Никто!
У женщин обычно инстинкт развит сильнее. Хорошо по крайней мере, что данные инстинкта достаточно расплывчаты и не поддаются анализу. Франсуаз не обмануло предчувствие, что мы видимся в последний раз; к счастью, она не разгадала причину разлуки.
В тот момент, когда я покидаю дом на Сент-Оноре, меня заботят проблемы совсем иного характера — материально-финансовые и транспортные. Забегаю в какое-то кафе и проверяю по телефону, когда отправляется поезд на Марсель. Оказывается, скорый уходит без малого в полночь. Выхожу и беру первое попавшееся такси.
— Отель «Националь»!
Этот вид транспорта слишком дорог для меня, но время еще дороже. Однако, если я даже вытрясу все свои карманы, мне все равно не собрать на билет Париж — Марсель; франком больше, франком меньше — дело не меняется. Единственное спасение при создавшемся положении я вижу в образе зрелой красотки с массивными формами и повышенной чувствительностью.
Пока такси мчит меня к отелю, я наблюдаю за движением впереди и позади нас и устанавливаю, что наблюдение продолжается и ведут его на этот раз мощный «ситроен» серого цвета и хилый зеленый «рено». Этого и следовало, конечно, ожидать, так как распоряжения об установлении слежки выполняются очень быстро, а отменяются довольно медленно. Если вообще доходит до отмены.
Такси останавливается перед массивным фасадом отеля «Националь». Отпуская шофера, я сую ему в руки бумажку и, не дожидаясь сдачи, проявляя характерную для бедняка щедрость, вхожу в оживленный холл и узнаю номер комнаты, занимаемой артисткой Мери Ламур.
Принимая меня, Мери дрожит от нетерпения в своем розовом пеньюаре. Собственно говоря, нетерпение у нас взаимное, только я свое скрываю более умело.
— Мои соболезнования, дорогая! — приветствую я красотку. — Всего три часа назад молодожен отдал богу дух.
При этой потрясающей новости Мери обнимает меня своими полными руками и принимается целовать со слезами радости на глазах.
— Не волнуйся, милая, — лепечу я, пытаясь высвободиться из ее объятий, поглощающих меня, словно морской прилив. — Теперь уже нечего волноваться.
— Это ты его убрал? — в простоте душевной спрашивает артистка, приходя в себя.
— А, нет. Я не способен на такие вещи. Убрали его Ворон с Ужом, но команду дал Кралев. Впрочем, это мелочи. Дорогая Мери, ты теперь свободна и богата.
— Благодарю тебя, мой мальчик, — шепчет актриса и вторично делает попытку перенести меня в своих объятиях к дивану.
Вскоре, снова придя в себя, она вдруг таращит глаза.
— А Кралев? Я умираю от страха при виде этого человека. Он это дело так не оставит…
— Какое дело?
— Наследство. Пока меня не ограбит, не угомонится.
— Что верно, то верно, — признаюсь я. — Он убежден, что вы сговорились с Младеновым убить Димова. Он потому и ликвидировал Младенова, что хотел наказать его за убийство Димова.
— Значит, он и меня захочет ликвидировать.
— Не исключено.
— Эмиль, ты должен избавить меня от этого бандита. Ты уже столько для меня сделал… И разве ты позволишь такому бандюге меня убить!..
— С удовольствием помог бы тебе. Но, к сожалению, я не в состоянии.
— Как так не в состоянии?
— А так: Кралев уехал в Марсель по каким-то темным сделкам. И это очень кстати, потому что в Марселе у меня найдутся люди, которые смогли бы с ним разделаться. Но, на мою беду, у меня украли машину, и ко всему прочему я остался с несколькими франками в кармане…
— Возьмешь димовский «ситроен», то есть мой.
— А деньги?
— Могу дать тебе франков пятьсот. Хватит этого?
— С избытком. Дорогая Мери, твое спасение не за горами. А кстати, где «ситроен»?
— Я оставила его внизу, возле второго подъезда.
— Дай мне ключи.
— Вот уже и поедешь? Я так долго тебя ждала…
— Именно поэтому ты найдешь в себе силы подождать меня еще немного. Нам дорога каждая минута.
Артистка достает из сумки связку ключей, все еще украшенную эмблемой скорпиона, и с капризно-нахмуренным лицом подает мне.
— Ты гадкий…
— Но полезный. Между прочим, не забудь про пятьсот франков…
Стерпев кое-как прощальные объятия, сдобренные несколькими мягкими сочными поцелуями, я машу на прощанье рукой и стремглав несусь вниз по лестнице.
Заправщик открывает бензобак, вставляет шланг и включает насос. Неоновая раковина «Шелл» сияет над его головой, словно ореол. Я машинально слежу за движением цифр на счетчике и соображаю, не слишком ли легкомысленно я поступил, отказавшись от скорого поезда в пользу автомобиля.
«Ситроен» — машина чудесная, но и самая чудесная машина на большой дороге, даже при бешеной гонке, не в состоянии все время идти на своей максимальной скорости. Как будто выжимаешь все сто тридцать, а в среднем не получается и девяноста: населенные пункты, повороты, обгоны, железнодорожные переезды, образующиеся тут и там заторы, не говоря уже о засадах дорожной полиции, охотящейся за нарушителями правил движения. То ли дело поезд: оставляет за собой по сто двадцать километров в час с точностью хронометра, и все тут. Французские железнодорожники заслуженно пользуются известностью. В отличие от французских шоферов, таких же шальных, как их собратья по всему свету.
— Готово! — восклицает заправщик и, закрыв бензобак, тщательно протирает ветровое стекло.
Протягиваю ему соответствующую плату плюс соответствующую прибавку и еду дальше. Добираться до Марселя на моем «ситроене» трудновато, зато потом будет легче. Мне не справиться с Кралевым без машины, а угонять чужие — только лишний раз рисковать. Словом, жребий брошен, и теперь знай жми на газ, не боясь, что онемеет нога от напряжения.
«Ситроен» — хорошая и мощная машина. На большой скорости она прижимается к асфальту и на повороте не полетит кувырком под откос, как американская. Плохо только, что нельзя развить скорость. Эти пригороды с их бесчисленными перекрестками, выползающими из гаражей грузовиками, неожиданно останавливающимися автобусами и прочими препятствиями тянутся ужасающе долго.
Выехав на широкую дорогу, смотрю на светящийся циферблат автомобильных часов: без десяти одиннадцать. Стрелка спидометра тут же переметнулась на сто двадцать. Я включаю дальний свет и вторгаюсь в ночь, навстречу ночному ветру, который яростно бросается в лобовую атаку и свистит у опущенного стекла.
Шоссе довольно оживленное, все одинаково торопятся, и я лишь забавляюсь, делая вид, что могу ехать быстрее их, — включаю предупреждающе то ближний, то дальний свет, а в момент обгона проношусь так близко, что они испуганно шарахаются в сторону. Не отстает от меня единственная машина — серый «ситроен», который следит за мною от самой Сент-Оноре. Потом, где-то на тридцатом километре, он внезапно исчезает. Поначалу я стараюсь установить, кто его заменил. Но в конце концов убеждаюсь, что никто. Все же Франсуаз выполнила свое полуобещание: на данном этапе слежка прекращена.
Да, Франсуаз невольно попала в точку, когда назвала меня господин Никто. Я и в самом деле что-то в этом роде, если опустить титул «господин», потому что подкидыш, выросший без отца и матери, господином стать не может. Все самые ранние мои воспоминания связаны с сиротским домом, с его узким темным коридором, с голой казарменной спальней, в три ряда заставленной солдатскими кроватями, покрытыми серыми одеялами и грубыми, как мешковина, пожелтевшими простынями. Сырой, вымощенный каменными плитами двор, запах кислой капусты, идущий из кухни в глубине двора, запах грязных тряпок, которыми мы каждый вечер мыли полы, монотонное бормотание молитвы перед тем, как есть жидкую сиротскую похлебку с кусочком черного непропеченного хлеба, — все это сиротский дом. И резкий, как скрип двери, голос воспитательницы, когда она била меня по щекам своими костлявыми руками, приговаривая: «Иди жалуйся отцу с матерью!»
Другие дети хоть знали имена своих родителей, которые умерли или бросили их. Я же и этого не знал. Знал только, что был принесен каким-то человеком, который нашел меня у себя под дверью. Звали меня Найден и фамилию мне дали Найденов, потому что должен же человек носить какое-то имя и фамилию.
Помню, как однажды за Петко пришел отец, чтобы забрать его домой. Мать Петко умерла, а отца за что-то посадили в тюрьму, но теперь он вышел из тюрьмы и явился за сыном. И пока Петко лихорадочно переодевался в принесенную ему одежду, мы, сгрудившись у окон, разглядывали его отца, стоящего во дворе. Наголо остриженная голова, помятые штаны, но это был отец, настоящий отец, и мы, облепив окна, смотрели на него во все глаза.
Помню об этом, потому что всякий раз после того, как воспитательница жестоко избивала меня или щипала твердыми, словно клещи, пальцами, я забирался под свое колючее одеяло и, укрывшись с головой, чтоб заглушить всхлипывания, представлял себе, как на другой день в сиротский дом является человек, рослый, вроде отца Петко, и строго говорит: «Приведите сейчас же Найдена Найденова. Я его отец. Пришел забрать его!»
Два блестящих снопа от моих фар бьются о туловище огромного грузовика, убранного красными и зелеными сигнальными огнями, как новогодняя елка. Навстречу одна за другой выскакивают легковые машины, и я вынужден медленно следовать за этим грузовым чудовищем, загородившим всю дорогу. Теперь я все чаще буду нагонять такие грузовики, потому что грузы по шоссе перевозят главным образом ночью.
Наконец вереница летящих навстречу мне машин обрывается, мигая фарами, я обгоняю грузовик и снова до предела жму на газ. В половине двенадцатого пересекаю уже погрузившийся в сон Фонтенбло. Шестьдесят километров за сорок минут — не так уж плохо. Если я сумею и дальше двигаться в таком темпе, то может случиться, что я нагоню «пежо» Кра