Поэтому, когда тот уселся напротив, Николай Маркович стал его рассматривать. Женская стеганая куртка на кнопках, поношенные брюки и разбитые ботинки. Низкий лоб, длинные редкие волосы и блестящие черные глаза. Птичьи. Пристальные, но бессмысленные. Он смотрел перед собой, не мигая. Потом вдруг откинулся вбок и захрапел. Но когда Николай Маркович выходил на своей остановке, он вдруг подхватился и выбежал следом. И побежал к тому же самому автобусу.
С автобуса они тоже сошли вдвоем. Было снежно и скользко, тропка узкая. Как только Николай Маркович пытался его обогнать, он шагал быстрее. Как только Николай Маркович тормозил, он останавливался и закуривал. Как будто вел Николая Марковича за собою.
На перекрестке убирали снег. Бульдозер сдвигал пласты мокрого снега в одну кучу. Надо было переходить улицу. Долговязый шагнул с тротуара и провалился в открытый люк. В последний миг он успел зацепиться локтями за края, но выпростаться сил не было, и он в отчаянии завертел головой.
Николай Маркович подошел, нагнулся.
— Колька! — закричал тот. — Коляня! Я Валька Первухин, с нашего двора, узнаёшь? Дай-ка руку.
Николай Маркович присел на корточки и заглянул в блестящие птичьи глаза.
— Первуха, — сказал он, — ты мне отдай сто раз по двадцать копеек, которые у меня отнимал. Куртку мою зашей. Велосипед почини. Фуражку верни морскую, с крабом.
Тот моргал и цеплялся локтями за края. Сверху раздался рык мотора. Николай Маркович успел отскочить. Гора снега наехала и накрыла человека и люк.
Наутро Николай Маркович шел к автобусу и вдруг остановился. В снегу что-то блестело-чернело. Он поддал снег носком ботинка. Это была лакированная кнопка от стеганой куртки. В ней отражалось вчерашнее происшествие.
— Подростковые фантазии, — сам себе сказал Николай Маркович. — Бред, чепуха.
Он точно помнил, что Первуха насмерть разбился на мотоцикле еще в восьмидесятом.
Коллекционер
легенда номер три.
— Я вам звонил, я насчет Матвеева.
— Да, добрый день, — сказала немолодая женщина, впуская хорошо одетого старика в прихожую. — Вот, плащ можете сюда. Идемте.
Они вошли в большую темноватую комнату.
— Вот. — Она показала на картину, стоявшую на комоде.
— Вижу, вижу… — Он взглянул издалека, потом подошел, взялся двумя пальцами за раму, посмотрел на холст с тыльной стороны. — А почему вы думаете, что это подлинный Матвеев?
— Смотрите, какой синий цвет! — подал голос мужчина с дивана. — Настоящий матвеевский синий. Если вы коллекционер, должны понимать.
— Да при чем тут цвет? — сказала женщина. — Эта картина у нас уже лет сорок, даже больше… Я дочь его жены.
— Дочь жены? — переспросил старик.
— Да, от второго брака, — сказала она.
— Его жену звали Лидия Феликсовна, если вам интересно, — сказал мужчина. — Матвеев женился на ней по расчету. Она была старше его на восемь лет. Зато дочка академика вот с такой квартирой… — Он повел руками вокруг. — А Матвеев был никто, ему было негде жить, непризнанный гений из провинции.
— Ишь ты! — удивился старик.
— Это мой муж, я вас не познакомила, — сказала женщина.
— Понятно, — сказал старик.
— Матвеев ушел от мамы в шестьдесят пятом, — сказала женщина. — Как вам картина?
— Почему продаете? — спросил старик.
— Странный, немножечко бестактный вопрос, — усмехнулся мужчина. — Сейчас Матвеев хорошо идет. Потому что умер. Он ведь умер в лагере, в восемьдесят третьем. Не дожил до демократии.
— Ты что! — сказала женщина. — Это легенда. Он вышел на свободу и умер где-то на юге, под Краснодаром. В полном одиночестве. В забвении и бедности. А потом Карабанов написал про него книгу, читали?
— Читал, — сказал старик. — Много вранья в смысле биографии. Матвеев любил свою жену без всякого расчета. Он вообще не умел рассчитывать. Не сам ушел, а она его выгнала, потому что устала от богемных штучек. Не в шестьдесят пятом, а в шестьдесят седьмом, что особенно смешно. Потом его арестовали за подпольную выставку. Стал сотрудничать с гэбэ. Освободился довольно скоро. Вернулся в прежнюю компанию, стучал на друзей. Из-за него посадили Самохина и Клугмана. Был в полном доверии начальства. Его даже за границу выпустили в составе делегации, в Англию. Тут же сбежал, сукин сын. Жив и прекрасно себя чувствует.
— Еще одна легенда, — сказала женщина. — Вы картину будете покупать?
— Нет, — сказал он. — Не буду. Это не моя картина.
— В каком смысле? — не поняла она.
— Это не я писал, — сказал старик, надевая плащ. — Это Костя Клугман. Всего вам наилучшего. Я, кстати, в семидесятом заходил, за месяц до посадки, но ты не помнишь конечно же.
Он вышел из арки на улицу и пошел к стоянке такси. Вдруг идти стало очень легко, даже удивительно. Он засмеялся, обернулся и увидел на тротуаре свое мертвое тело.
Революция
заметки по политической истории
Жил-был царь. Он жил хорошо, в самом центре, на Литейном. Правда, в старой коммуналке, но это ничего. Потому что недавно в городе началась программа по предоставлению старым питерцам нового отдельного жилья. Хотя неизвестно, где будет это жилье и какое. А здесь хоть комната большая, двадцать шесть метров. Они жил вдвоем с царицей.
Один раз царь вернулся с работы очень расстроенный. Потому что кризис и начальник обещал половину поувольнять. А кто попадет в эту половину, не сказал. Даже не намекнул. Так, мол, некоторые нерадивые господа. Сказал и вышел, дверью хлопнул. Все перепугались.
А дома царица сидит на диване и плачет.
— Ты чего, Сашенька? — говорит царь.
— Продавщица меня обхамила, — говорит она. — Которая на углу овощи-фрукты.
— Ну полно на всяких холопок обижаться! — говорит царь. — А что она сказала-то?
— Я хотела яблок купить, которые подешевле, за пятьдесят пять. А они жутко страшные. Я выбираю которые получше, а она говорит, мол, чего это я выбираю. Ну просто чистый совдеп! Я говорю: яблоки-то у вас больно страшные. А она говорит: не страшней тебя! Зачем же, Коля, были все ваши реформы, если опять кругом сплошной совдеп?!
И слезами залилась.
Царь ее утешает, а она его руки отбрасывает. Тогда он говорит:
— Ладно. Пойду накручу хвоста этой хамке.
Вышли они вдвоем.
А там небольшая очередь.
Царь достоялся, продавщица ему:
— Чего вам, мужчина?
— Вы чего тут мою жену обижаете? — говорит он. — А ну-ка извинись! А то ого-го!
— А вы чего тут разорались? — говорит продавщица. — Не посмотрю, что царь. У нас тут охрана.
— Ах ты, холопка! — говорит царь и яблоком ей по морде.
— Ах ты, гнилой режим! — говорит охранник и ему по башке.
Царь упал. Царица плачет. Народ столпился. Что такое, что случилось?
— Царя скинули, — говорит охранник. — Свобода, стало быть. Революция!
Народ по улицам побежал веселый. Один великий князь даже красный бант себе на пиджак нацепил. И все на машины тоже красные ленточки привязали, кто к антенне, кто к чему. Ездят, гудят, целуются. Как будто «Зенит» выиграл, честное слово!
А потом пришли большевики, и все стало хуже прежнего. Сплошной совдеп.
Жалко
заметки по логике
Мы сильно поругались. Непонятно почему. Мы были едва знакомы. Встретились на конференции, довольно далеко от Москвы.
У нее был хороший доклад. Поэтому я задал ей хороший вопрос. Мне хотелось, чтобы она красиво ответила. Она ответила очень красиво, но добавила, что я просто не понимаю существа проблемы. Пришлось объяснять, что я имел в виду. Она, кажется, тоже не совсем поняла.
Ведущий секции сказал: «Ну все, все, остальное на кофе-брейке».
В перерыв я подошел к ней, но не успел рта раскрыть.
— Давайте в другой раз! — сказала она и пошла к какой-то компании. Хотя до этого стояла одна, я это заметил.
Вечером был общий ужин. Она вошла позже других, долго осматривалась. Свободных мест уже почти не было, только на самом краю стола. И еще стул передо мной. Она уселась, пробормотала:
— Добрый вечер.
— Привет! — сказал я.
— Мы разве на ты? — сказала она.
— А привет значит на ты? Ладно. Приветствую вас! Что вам налить? Да, вот что. Я хотел вас спросить…
— Это я хотела спросить, — перебила она. — Водки немножко. Спасибо, хватит. Это я хотела спросить — чего вы ко мне привязались на секции? Хотели покрасоваться?
— Наоборот, — сказал я. — Хотел, чтобы вы покрасовались.
— У вас не получилось, — сказала она.
На следующий день мы опять поцапались. По вопросам теории.
В самолете, когда мы летели в Москву, наши места оказались рядом, и мы опять говорили о вещах, которые совершенно ясны для меня и абсолютно непонятны ей, и наоборот. Дело кончилось тем, что она обозвала меня верхоглядом, а я ее — чугунной задницей. Она захохотала и опрокинула мне на брюки стакан с соком.
— Послушайте! — сказал я.
— Я не нарочно, — смеялась она. — Вот салфетка, вытирайте сами, а то скажете, что я к вам пристаю.
— Кажется, это вы говорили, что я к вам пристаю, — сказал я. — Ну, неважно. Послушайте, ну не бывает же, что два эксперта настолько друг друга не понимают.
— Вы опять? — сказала она. — Чего вам от меня надо?
— Давайте встретимся, — сказал я. — В нерабочей обстановке.
— Давайте, — без выражения сказала она. — Где? Когда?
— В эту субботу, — сказал я, — в девять вечера. У старого здания МГУ. Где Герцен и Огарев, знаете? А там чего-нибудь придумаем.
Через год мы увиделись снова. На такой же конференции. Она быстро пошла ко мне навстречу.
— Простите, — сказала она. — Я не смогла прийти. Я хотела, правда.
— Ерунда, — сказал я. — Я тоже не пришел. Очень хотел, но вот не вышло.
— Жалко, — сказала она. — А я целый год думала, что вы меня ждали.