В восемьдесят пятом году я вдруг решил бросить курить.
Бросил. Но продержался недели полторы.
В те самые дни я оформлялся в Болгарию.
Проводился там советско-болгарский семинар по драматургии. Меня туда записали, потому что в Софии как раз ставилась моя пьеса.
Итак, оформлялся я в Болгарию. То есть ходил по разным инстанциям, собирал подписи на характеристику, потом в райком на выездную комиссию и все такое.
Со мной вместе оформлялся еще один драматург. Старше меня лет на десять или даже больше. Тихий такой человек. Худой и прокуренный. Мы с ним вместе ходили по этим инстанциям. И все время выходили покурить.
И вот я возьми да и брось курить. Резко. Вчера курил, а сегодня — всё, завязано. Он мне говорит:
— Пойдем покурим.
— Да нет, я не курю.
— Как это? — говорит он. — Ты что?
— А что тут такого? — говорю. — Я некурящий.
Он вдруг как закричит:
— Что ты из меня дурака делаешь? Ты же вчера со мной курил вот на этом крылечке! Хочешь сказать, что я совсем уже псих?
— Не волнуйся, — говорю, — успокойся, при чем тут псих? Ну, спутал меня с кем-то, бывает. Мы ж с тобой только три дня знакомы. А я никогда не курил, вот поверишь ли, даже не пробовал ни разу.
Он сначала смотрел на меня с подозрением, но потом успокоился. Тем более что мы еще два раза встречались, и я в те разы не курил. Бросал, я же говорю.
Оформили мы все документы, разошлись. Лететь через две недели.
За это время я так замучился бросать курить, что плюнул и закурил снова.
Вот прилетели мы в Софию, вышли из аэропорта. Он закуривает. Я к нему подхожу, достаю сигарету.
— Дай-ка огоньку, — говорю.
Беру у него из рук спички, чиркаю, закуриваю, затягиваюсь, отдаю коробок.
Он на меня смотрит и говорит шепотом:
— Ты же некурящий…
— Кто тебе сказал? — говорю.
— Ты сам сказал! — Он чуть не плачет. — Что никогда не курил, даже не пробовал!
— Бред какой-то, — говорю. — Как я мог такое сказать? Я, к твоему сведению, с двенадцати лет курю. Ты меня, наверное, спутал с кем-то.
Он посмотрел на меня беспомощно и болезненно. Помотал головой. Потер затылок.
— Странно, — говорит. — Как странно. Ладно, ерунда, прости.
— Что ты, что ты, — говорю. — Ерунда, бывает.
Хлопаю его по плечу, смеюсь. Он тоже пытается смеяться.
Вроде бы забавная история. Обыкновенный розыгрыш. Но мне почему-то стыдно. Ну, не то что бы прямо стыдно, а так — неловко. Неприятно. Особенно когда вспоминаю его растерянное лицо.
Другое кино
fict pulption
Рослый красивый парень опять задел стул, на котором сидел Саша Кляйн. Он все время ходил туда-сюда, протискиваясь между столиками. Саша Кляйн сказал себе: еще раз — и все.
Парень шумно уселся на стул, обнял свою девушку. Она была тоже рослая и красивая. Между оранжевой футболкой и синими джинсами виднелся смуглый, чуть пушистый живот. Они стали целоваться, шевеля языками и прикрыв глаза. Парень откинулся назад и вытянул ноги. И уперся в ножку стула, на котором сидел Саша Кляйн. Стул поехал в сторону.
— Нельзя ли полегче? — робко сказал Саша Кляйн. — Я бы попросил.
Парень открыл глаза, посмотрел на него и засмеялся. Саша Кляйн был смешной, это правда. Небольшого роста, вихрастый и щекастый. В клетчатой рубашке. Хоть в кино снимай.
Девушка засмеялась тоже.
— Завидно? — сказала она.
— Извинись, выблядок, — тихо сказал Саша Кляйн.
— Чего? — Парень, отбросив стул, поднялся.
— Сядь, — сказал Саша, наведя на него пистолет, большой и серебристый.
Парень сел.
— Богу молись, — сказал Саша Кляйн. — Если умеешь.
— Не надо, пожалуйста, — сказал парень.
— За что вы его? — заплакала девушка.
— Это кино, — объяснил Саша Кляйн. — Вы меня помните? Вы неслись на крутой тачке, а я стоял на обочине. Кругом были лужи. Вы меня обрызгали. И умчались вдаль. Всем было смешно. А мне было мокро. И еще. Вы откуда-то выскочили, вы куда-то бежали. Вам срочно нужна была машина. А тут я, смешной толстячок, открываю дверь своей смешной машинки. «Фольксваген-жучок». Ты, — он повел дулом пистолета на парня, — вырвал у меня ключ, отшвырнул меня в сторону, уселся за руль, и вы опять умчались. Навстречу новой жизни. И никто вам слова не сказал! А я остался как дурак на тротуаре. А мы с женой собрались в кино, была пятница, вечер. Вы знаете, как она обиделась? Вы об этом подумали? А? Не слышу! Подумали вы обо мне? Ну? Соврешь — убью!
— Нет, — честно сказал парень. — Но я не виноват. Это кино было такое.
— Вот тебе другое кино, — сказал Саша и подвигал пальцем.
— Не надо! — взвизгнула девушка.
— Придется, — сказал Саша Кляйн и спустил курок. Парень рухнул вправо, заливая кровью оранжевую футболку и смуглый, чуть пушистый живот девушки.
— Ты что, заснул? — сказала Дина Кляйн. — Ой, смотри, смотри, что он делает!
Они с женой сидели у окна и пили чай.
В их переулке разворачивался здоровенный джип. Он сдал назад, наехал на палисадник, повалил его, оставил на клумбе грязный рубец. Вывернул руль, со свистом газанул, но буквально через полсотни метров остановился у летнего кафе напротив. Из машины вылез рослый красивый парень. За столиком его ждала девушка, тоже рослая и красивая. Они поцеловались.
— Я сейчас, — сказал Саша Кляйн, прошел в прихожую, надел куртку поверх ковбойки, переложил что-то из обувного ящика в карман и вышел на улицу.
Сильная женщина
на свободу с чистой совестью.
Виктор Иванович заново учился принимать ванну и душ. Он взбивал пену, погружался в нее, разгонял пузыри и фыркал, потом становился под теплый щекотный дождик, потом вылезал на кафельный пол, кутался в махровую простыню и шлепал в комнату. Подходил к окну, смотрел на Манеж и кремлевскую стену.
Была осень 1956 года. Он отсидел всего десять лет из выданных двадцати пяти. Ему выплатили много денег. Дали новую звезду, за высидку лет, как он пошутил в уме. Дали квартиру в новом доме на Ленинском проспекте, но там еще работали маляры, так что пока он жил в гостинице «Москва». Ходил обедать и ужинать в ресторан, приучаясь пользоваться вилкой и ножом, чайной ложечкой и лопаткой для рыбы.
А потом, воскресным утром, надел только что пошитый мундир с золотыми погонами и широким галуном, взял такси и поехал на Большую Черкизовскую. К себе.
Но на всякий случай позвонил из автомата напротив.
Она тут же взяла трубку. Как будто ждала.
— Нина, — сказал он. — Это Витя.
— Сейчас, — сказала она. Он слышал в трубку, как она прошла к двери, плотно ее закрыла и снова вернулась к телефону. — Да, здравствуй.
— Нина, мне вернули честь и свободу. Я здесь. У дома.
— Ах, как торжественно звучит, — тихим низким голосом сказала она. — Один раз ты уже сломал мою жизнь, вот этими разговорами, про победу и свободу. Оставил беременную, нищую, жену врага народа. Не смей ломать мне жизнь еще раз.
— Нина, — сказал он, — кто у нас родился?
— У меня родился сын, — сказала она. — У нас с мужем растет сын.
— Нина, я хочу его увидеть, я умоляю тебя…
— Хорошо, — сказала она, помолчав и подумав. — Зайдешь через пять минут. По часам, понял? На две минуты. Но дай мне честное слово.
— Честное слово офицера, — сказал он.
— Через пять минут, понял? — И повесила трубку.
Из подъезда вышел человек в наспех надетом плаще. Сел на лавочку у подъезда, развернул газету и стал читать.
На лестнице почти не пахло кошками, хотя какая-то Мурка мягко шла по щербатым ступенькам.
Дверь была недавно покрашена. Номерок сменили.
Он позвонил. Послышался детский топот. Десятилетний мальчик отворил и закричал:
— Мама, к нам генерал пришел!
— Вам кого, товарищ генерал? — спросила Нина, выйдя в прихожую.
Она была очень красива, особой красотой много переживших, но не сдавшихся женщин. Мать семейства. Хозяйка дома. Ценный специалист на работе. И возлюбленная вон того гражданина, который сейчас сидит на лавочке и читает газету.
— Простите, — забормотал Виктор Иванович, не сводя глаз с мальчика и придумывая какую-то ерунду: — А, простите, полковник Перфилов здесь проживает?
— Нет, — сказала Нина. — Вы ошиблись адресом.
— Да, наверное, — сказал Виктор Иванович и нагнулся к мальчику. — Как тебя звать?
— Коля.
— До свиданья, Коля! Дай пять! Расти большой. Извините.
Рассказав мне эту историю, Виктор Иванович добавил:
— Сильная женщина. Настоящая. Другая бы что-то переиграла, наверное. Все-таки генерал-лейтенант, высокая должность в Генштабе, квартира в новом доме.
— Откуда ей было знать про должность и квартиру? — сказал я.
— Я ей потом звонил пару раз, — сказал Виктор Иванович.
Серый конверт
в большом тихом городе
Шеф не занимал никакой государственной должности; формально он был шефом некоего Временного координационного комитета, сокращенно ВКК. В стране были парламент и правительство, но все знали, кто на самом деле главный.
Шефа обожали и побаивались, а его приближенных презирали и ненавидели.
Сильнее всего ненавидели его адъютанта. Бывший полковой парикмахер, силач, садист и льстец, говорили, что именно он по утрам подает Шефу списки, которые сам же и составляет.
Один известный архитектор был в гостях у своего друга, президента Академии художеств. Вдруг пришел этот самый Адъютант. Архитектор захотел встать и уйти. Потом решил, что не подаст ему руки. Нет, лучше просто молчать и поскорей откланяться. Но его посадили как раз напротив Адъютанта, и, куда денешься, пришлось с ним разговаривать. Он, кстати, оказался приятным собеседником.
В конце вечера он поманил архитектора в коридор.
— Я уж так, по-солдатски, — сказал Адъютант. — Вы хороший человек. Вот, — он вытащил из бокового кармана ярко-серый, почти серебряный конверт. Там было вытиснено имя Шефа и адрес: главный офис ВКК. — Если что, сразу пишите, и это будет у Шефа на столе. С моими наилучшими отзывами. Но просить можно за одного человека.