Наша служба и опасна и трудна,
И на первый взгляд, как будто не видна.
Если кто-то кое-где у нас порой
Честно жить не хочет.
Значит с ними нам вести незримый бой
Так назначено судьбой для нас с тобой-
Служба дни и ночи.
Если где-то человек попал в беду
Мы поможем — мы все время на посту.
Ну а если вдруг кому-нибудь из нас
Тоже станет туго —
Что ж, друг друга выручали мы не раз,
И не раз согрело нас в тяжелый час
Сердце, сердце друга.
Часто слышим мы упреки от родных,
Что работаем почти безвыходных,
Что разлуки нескончаемы порой,
Встречи ненадолго.
Только снова поднимает нас с зарей
И уводит за собой в незримый бой
Наше чувство долга[1].
Исправник пообещал, что скоро заставит всех городовых выучить эту песню, да еще и прогонит их строевым шагом через Череповец. Куда годится человек в мундире без строевой подготовки? А они, сукины дети, совсем распоясались. Отставной поручик научит всех чистить сапоги с вечера, а утром надевать их на свежую голову.
Представил, как городовые идут строевым шагом, исполняя гимн советской милиции. А что, со стороны бы неплохо смотрелось. Заодно и уважение к полиции сформирует.
Надеюсь, голоса разносились не слишком далеко, а иначе что решат крестьяне, проживающие в придорожных деревнях? Начальство из города распевает непонятные песни в Великий пост? Ай-ай-ай. Впрочем, в тот момент нам всем было по барабану — кто и что подумает. Послушали нас — радуйтесь, что забесплатно.
Думаю, кое-кто догадался, почему господина судебного следователя потянуло на песни, да еще на морозе? Если да, то снимаю шляпу перед вашей проницательностью, а нет, то придется разъяснить.
Наверное, все-таки придется все рассказать. Мне не сложно, а без разъяснения выпадет интересный сюжет.
На обратном пути мы с господами Абрютиным и Федышинским, отстав от остальных, слегка «зависли» в трактире, что располагался на половине пути между Пачей и Череповцом. Надо же и лошадок покормить, дать им отдохнуть, да и самим поесть. Ну и попить немножко. Нет, не в смысле выпить, а именно что чайку попить.
А Пача меня уже достала. Устал я и от деревни, и от сидения в четырех стенах. За две недели, что мы тут пробыли, опостылела и общинная изба, жесткая лавка, но всего больше — народ, который мне пришлось допрашивать. Нет, худого слова про раскольников не скажу, но надоели они мне. Вообще, домой хочу, в Череповец. Может, Леночка уже приехала? И все свои запасы сала с мясом подъели, а питаться постной пищей, хотя и вполне возможно, но грустно. И почитать нечего. А дома у меня французский роман лежит.
Из развлечений, которые мы могли себе позволить, только походы в местную церковь. Как же без этого? И для меня молебны теперь в порядке вещей, не говоря уже о моих спутниках, выросших в условиях тотальной религиозности.
В Череповце я посещал только воскресные службы, а здесь мы присутствовали на вечерних. В иное время попросту не могли.
Допросил всех родственников и соседей убитого. Добился-таки, чтобы Тимофей рассказал все, как оно есть. К тому, что уже знал, ничего не добавилось, зато я мог с чистой совестью отпустить мужика к беременной жене. Временно, разумеется. Не мне его судьбу решать, это к суду присяжных. Станет ли он привлекать к ответственности Тимофея за дачу ложных показаний, не знаю. Скорее всего, что нет. Хотел сын мать родную спасти от каторги — весьма похвально. К тому же — я вел допрос без приведения мужика к присяге.
Подумалось еще — а как на суде свидетелей станут приводить к присяге? Ладно, что часть крестьян нашей православной веры, а как с раскольниками? Присягу-то нужно приносить на Библии, а в зале суда лежит печатный — «никонианский» экземпляр, изданный в Синодальной типографии. Впрочем, как мне кажется, это не первый случай, когда в зале Череповецкого суда рассматриваются дела о раскольниках и, скорее всего, не последний. Вот, если бы я сам был председательствующим на суде, тогда бы и ломал голову, а раз нет (и не надо!), то пусть ее ломает Лентовский или его помощник Остолопов. Кто там из них будет в председательствующих? Вспомнилось, что раскольники присягу не дают, а попросту говорят мол, обещаю «показать всю правду по чистой совести».
Я даже снял показания с урядника, постаравшись, задавать вопросы в наиболее мягкой форме, чтобы во время суда ни у кого из присутствующих не возникло лишних вопросов. С Микешиным и так все ясно. Как только Абрютин подыщет кого на должность урядника, то больше отставному унтеру в полиции не служить. Земли своей у него нет, от землепашества не прокормится. А уж куда он потом пойдет — не наша забота.
Но думаю, что лишних вопросов не возникнет. Суду и так придется тяжко. Ему же придется заслушивать человек пятнадцать. Не исключено, что я допросил бы и больше, но пришел знак свыше — закончилась бумага! И та, что в виде отпечатанных бланков для протоколов, и та, что просто формата А3. (Мы на ней пишем сгибая пополам, а потом разрезаем.) Такой в деревне не бывает, она без надобности. Наверное, если бы озадачил волостного старшину, тот бы нашел мне какие-нибудь листы из ученических тетрадей, но для титулярного советника побираться — уронить лицо. Тем более, что и чернила у меня тоже подошли к концу. И вставочки в перьевые ручки поисписались и даже песочек, который у нас вместо промокашки, закончился. Так что, мы уезжаем и пусть деревня вздохнет с облегчением. Пусть и объели мы местное население, зато всем иным и прочим наука — не желаете кормить постояльцев, ведите себя прилично, законы империи не нарушай. Так что, наше присутствие в Паче следует записать в перечень профилактических мероприятий. Жаль, в отчетной графе этого пункта нет, а то бы мы написали.
При возвращении ехали в несколько ином порядке. Впереди сани с Фролом Егорушкиным и канцеляристом Ильей.
Последние три дня Фрол был непривычно серьезен и грустен из-а утраты — прицепил обе свои награды на шинель (а ведь клятвенно обещал по бабам не бегать!), из-за чего снова остался с одной только серебряной медалью за русско-турецкую войну. Копия «аннинской» медали за беспорочную службу, которую он по моему совету заказал у какого-то череповецкого «ювелира», развалилась на мелкие кусочки. Не то сплав мороза не выдержал (хотя, не такой уж и сильный, не больше минус двадцати), не то изначально он был некачественным, хрен его знает.
Но в день отъезда Егорушкин повеселел. Понятно — скоро домой, к красоткам своим, заждавшимся. Заодно и мужья нашего Дон Жуана поджидают, поленья готовят. А с медалью он разберется. Сходит к ювелиру, попеняет тому (надеюсь, не чрезмерно?) за плохое качество дубликата медали, закажет новую.
Фрол в день отъезда вообще развернул бурную деятельность. Он даже сена в дорогу запас с избытком — копну поставил и половину розвальней завалил. Дескать — может и пригодится, если не здесь, так в Череповце лошадки схрумкают.
По центру маленького обоза ехали розвальни, на которых Федор Смирнов и младший городовой Савушкин везут раскольницу. Савушкин за возчика, а Смирнов за конвоира. Дарью Ларионову я решил отвезти в Окружную тюрьму. А что еще с ней делать? Оставлять убийцу под домашним арестом или подпиской о невыезде? Нет уж, пусть сидит в тюрьме.
На последних санях ехало начальство, а вожжи держал в руках отставной статский советник.
Бедный Михаил Терентьевич поначалу скучал больше всех. У нас хоть какое-то дело нашлось — мне допросы чинить, городовым за подследственными бегать, а исправнику руководить, а доктору-то каково? И в Череповец в одиночестве эскулап не хотел возвращаться, хотя предлагали. Бедолага с тоски отправился в местный фельдшерско-акушерский пункт и начал вести прием больных. Чем уж он там лечил, если лекарств никаких нет, даже карболки[2], не знаю, но народ, услышав, что в Паче объявился городской «дохтур», да еще и бесплатный, поперся на прием сразу. Возможно, все лечение заключалось в добрых советах или рецепте на самое ходовое лекарство, типа — «три капли зубровки на стакан перцовки», но кому-то и помогло.
Зато старый армейский лекарь сумел спасти жизнь мальчишке, напоровшемуся животом на зубья деревянной бороны — что-то обрезал, где-то почистил, а потом сшил и распоротые кишки, и живот. И, самое главное — сделал все очень быстро и безо всякой анестезии.
— В нашем деле так, — посмеиваясь объяснял доктор.— Чем быстрее отрежешь да зашьешь, тем меньше раненый мучается. Бывало, что руки и ноги за минуту-две отрезать приходилось. Если дольше — так помрет не от раны, а от скальпеля.
Когда уезжали, мальчишка был еще жив. Федышинский же заявил, что если не помер в первые два дня, да ничего не загноилось, так и выживет. Ну, дай-то бог!
В придорожном трактире было решено сделать небольшой привал. Лошадей распрягать не стали, но водички им попить, овса пожевать задали.
Когда мы вошли внутрь, первое, что я уловил — вкуснющий запах горохового супа. И с мясом! Принюхавшись, определил, что это свинина. Гороховый суп со свининой — это же мечта, песня, сказка.
— А ведь когда в Пачу ехали, только постное было, — озадаченно сказал я.
— Так оно всегда так и бывает — в первые два дня пост строго блюдут, потом начинается… — хмыкнул исправник, осторожно подталкивая меня в сторону «господской» половины, куда убежал доктор.
Ну, это да, так оно всегда и бывает. С постами, как с диетой. Первые пару дней бдим, соблюдаем, потом уже потихонечку ищем оправданий для послабления. А трактир здесь придорожный, народа много, а ямщикам, извозчикам и тому люду, что они возят, кушать хочется. А в дороге, как уже говорилось, послабления дозволительны.А хочешь пост соблюдать — так пожалуйста, имеется и постная пища.
— А арестантка наша?
— Иван Александрович, есть кому о ней позаботиться, — успокоил меня Абрютин.
Ну да, я всегда забываю, что имеются такие полезные люди, как подчиненные. И коли Савушкину со Смирновым поручено присматривать, а еще кормить-поить арестантку в пути, то можно не беспокоится — и присмотрят, и накормят. Не станет бабуся есть скоро́мное и чай пить — так просто кипяточка попьет, сухарики, что невестка дала, погрызет. А то и просто погреется, уже хорошо.