Когда мы прошли в отдельный «кабинет», то не успели скинуть верхнюю одежду, как сразу же появился половой, с неизменным «Чего изволите-с?». В придорожных трактирах меню не настолько разнообразно, чтобы было из чего выбирать. Гороховый суп с мясом, да каша.
— Полицейским, что в зале — по порции супа, по каше с мясом, хлеба корзинку и чай, а счет за них мне отдашь. — распорядился Абрютин. — Нам тоже самое. Ступай пока, покорми людей, потом к нам придешь. Да, — остановил он приготовившегося метнуться в зал полового. — Можно городовым по чарке водки налить, но не больше. Понял?
Половой кивнул.
— Скажи-ка, дружище, а яичница у вас есть? — поинтересовался я. Увидев кивок, радостно сказал: — Тогда мне еще яичницу из трех яиц.
Раз уж пошла такая пьянка, то нарушать, так уж нарушать. Сто лет яичницы не ел, соскучился.
Половой снова кивнул и умчался исполнять приказ.
— А что, господа, а не заказать ли нам водочки? Один графинчик? — поинтересовался господин доктор, уже успевший пошелестеть рукописной бумажкой, громко именуемой «Винной картой».
Пост, а на столе этакое непотребство, пусть и в бумажном виде? А ведь мы, как представители власти, это безобразие обязаны пресекать.
Исправник вдумчиво почесал не слишком чисто выбритую щеку (одичали мы в последнее время) и посмотрел на меня с огромным интересом. Хм… А почему бы и нет? Имеем право. Устали. Немножко можно. И, хочу заметить — не я это предложил!
— В принципе, мы в дороге, да я еще и больной… — пожал я плечами.
Федышинский глянул на меня профессионально-недоверчивым взглядом, а исправник спросил:
— А что это с вами?
Пришлось пояснять.
— Так я после всех допросов очень даже больной. Особенно на голову скорбный.
— Бывает, — согласился исправник. Посмотрев на Федышинского, спросил: — Доктор, как военный медик, беретесь вылечить его благородие? Он, вишь, на голову жалуется.
— Как военный медик скажу — вылечим, — хмыкнул эскулап. — Правда, для этого придется взять два графинчика.
— А графинчики здесь какие? — забеспокоился я. — Большие или маленькие?
— Наверное, как и везде — графинистые, — пожал плечами доктор. — Как принесут, так и увидим. Тем более, что водочку мы только в лечебных целях употреблять станем. Но я вам так скажу — если вы жалуетесь на голову, стало быть, она у вас до сих пор на месте. По опыту знаю, что без головы жаловаться гораздо сложнее, чем с головой. А водочка — это такая нужная жидкость, которая в вас втекает и все ненужное, включаяскорбные мысли, вытесняет.
Ну, господин Парацельс Череповецкий! Пора твои афоризмы записывать. Жалко, если затеряются во тьме веков. Или в потемках похмелья.
Графинчики были не слишком большими — грамм на триста. Если два, так это полная ерунда — по двести грамм на рыло, да под закуску.
Профессор Преображенский бы возмутился, что водку закусывают гороховым супчиком. Но я скажу — самое то, если еще с морозца.
Но доктор не дал как следует закусить после первой. По его мнению, закуска только портит напиток. Поэтому, пришлось спешно выпить и по второй рюмке.
— Только, уговор, господа — третий графинчик берем, когда мои служивые пообедают и отправятся дальше, — решительно заявил исправник.
Подождите, мы же только на два уговаривались? Или я что-то прослушал?
После четвертого графинчика мы запели. Точнее — начал петь господин исправник, а господин доктор подхватил:
— Я встретил вас — и все былое
В отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время золотое —
И сердцу стало так тепло…[3]
Я этот романс помнил только в исполнении героя Анатолия Папанова, а Василий Яковлевич и Михаил Терентьевич пели гораздо лучше. Так, словно все вечера проводили в караоке.
А после пятого графинчика запел и я. Почему-то вспомнился «Случайный вальс».
— Ночь коротка,
Спят облака,
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука[4].
Возникла идея взять пятый (или уже шестой?) графинчик, но при здравом размышлении, ее дружно отмели. Мы люди служивые, свой долг перед государем осознаем полностью, меру свою знаем. А вдруг по дороге раскольница сбежит или по приезду в Череповец нашего Егорушкина караулит обманутый муж? Нет, без нас нельзя. Пора возвращаться. Но кто мешает взять с собой не графинчик, а полновесную бутылку?
Кто расплачивался за обед, так и не понял. Кажется, и сам лез в карман, тряс бумажками, пытаясь оплатить и наш банкет, и еду с выпивкой для нижних чинов, но Абрютин остановил — мол, уже все оплачено. Когда это он успел?
Рюмок, разумеется, с собой не взяли, да на ходу из них пить неудобно, расплещутся. Из горлышка ни разу в жизни не пил, но все бывает впервые. Но если исправник с доктором — люди бывалые, офицеры в прошлом, из горлышка пьют, не считая это зазорным, так и мне это прилично. Не отрываться же от дружного коллектива?
И так нам всем было хорошо — и водка легко на морозе пьется, и песня льется. И лошадки умные — править ими не надо, дорогу в родную конюшню сами знают.
[1] Музыка — Марк Минков. Слова — Анатолий Горохов
[2] В Москве, благодаря Н. Склифософскому она уже использовалась, но до нас еще не дошла.
[3] Напомню, что это Федор Тютчев
[4] Стихи Евгения Долматовского.
Глава шестнадцатаяДень именинника
Бух! Бух! Бух!
И какая сволочь ломится?
Нет, вроде никто не ломится. А что такое стучит? А, это в башке у меня стучит. А что там может стучать? Башка — это же кость.
С трудом повернулся и осознал, что злодеев поблизости нет, а в дверь — не во входную, а в ту, что закрывает мою спальню-кабинет кто-то стучит. Не слишком и громко, но настойчиво. Из-за этого у меня в голове и бьют в барабан.
— Иван Александрович, баню я уже истопила, — послышался голос Нюшки. — Сразу попаритесь или позавтракаете вначале?
При мысли о еде к горлу подступила тошнота. Голова гудит. С огромным трудом встал, сел на постели и осмотрелся. Водички бы минеральной. Или кефирчика.
Что за бардак? Вот тут валяется мундир, там валенки. Шуба отчего-то закинута на книжный шкаф. А где штаны? А, я прямо в них и заснул. Заснул в штанах — это плохо, зато их сейчас не нужно на себя натягивать.
Так, а что было вчера? Про то, как мы пили и пели дорогой — это помню, а дальше? Отчего-то болит правая рука. Неужели с кем-то подрался по пьянке? Вроде, со мной такого никогда не водилось. Посмотрел на ладонь, присвистнул — на пальцах ссадины, ноготь, отросший за время командировки, сломан. А, вспомнил! Я же вчера ключ от входной двери искал. Ключ один, мы его засовываем под крылечко, в условленном месте. Так еще во времена, когда Наталья здесь жила повелось, а потом и с Нюшкой. Ключ оказался дальше, чем я полагал, да сверху еще и снежку намело. Значит, снег руками разгребал?
Вспомнив, как искал ключ, припомнилось и другое. Мы вчера допели, потом меня довезли до дома и я сошел с саней. Кажется, сначала попал в сугроб, откуда меня пытался вытащить доктор. Ага… Потом и доктора и меня из снега доставал Абрютин. Точно, было такое. Исправник, хотя и ржал над нами — мол, слабаки, но тоже упал.
Во дворе долго прощались с исправником и доктором. Кажется, откуда-то взялась еще одна бутылка. Откуда, интересно? Кажется, дорогой все выпили. Да, а сколько мы выпили? Нет, теперь не вспомню. Много. Для китайца это точно смертельная доза.
Как говорил сослуживец моего отца: «Если утром хотите узнать, что было вчера, нужно либо напрячь свою память, либо ждать известий со стороны».
Кажется, во дворе пару раз навернулся. Точно, спина болит, а еще задница. Постучал в дверь, позвал вначале свою хозяйку, а потом кухарку. Потом вспомнил, что Наталья теперь вообще живет в другом месте, а Нюшка, на время моего отсутствия должна только приходить и топить печку, а в остальное время у нее был законный отпуск. Ай да я, вспомнил же.
— Иван Александрович, вы проснулись?
— Почти… — отозвался я.
Вернее — попытался отозваться. Отчего-то мой голос был не то охрипшим, не то осипшим. Кстати, а в чем разница? Типа — при охрипшем хрипишь, а при осипшем — сипишь? Кажется, я одновременно и хрипел, и сипел.
— Иван Александрович, а чё у вас с голосом? Заболели или с похмелья? Молочка теплого надо попить.
Мне пока было не до ответа. Сунув ноги в валенки (мотало изрядно!), выскочил в сени и побежал в то самое место, куда и царь своими ногами ходит.
Вернувшись, подошел к рукомойнику. Глянул в зеркало — ну и рожа! Глаза красные, мутные, а щетина такая, что скоро превратиться в бороду. В Паче мы пару раз в баню ходили, даже время от времени брились. Но все равно — одичали.
— Рассольчику не хотите?
Рассольчика? Где? Хочу-хочу!
Выпив единым махом кружку рассола (огуречного или капустного, не разобрал), посмотрел на кухарку уже осмысленным взглядом. А эта пигалица что тут делает? Ночь же еще? И, вроде, должно быть воскресенье.
А Нюшка уже протягивает вторую кружку, где рассола поменьше. Выдул и эту. Ух ты, хорошо-то как! Жить буду.
— А ты откуда взялась?
— Как откуда? — вытаращилась Нюшка. — Сами же велели приходить по утрам и топить печку. Я пришла — дверь в дом открыта. Сначала думала, что воры забрались, хотела в участок бежать, потом вашу шапку на крыше увидела, а в сенях сундучок стоит.
Сундучок? А кто его в сени притащил? Я даже не помню, что он у меня с собой был. Нет, был, иначе куда бы я свое барахло складывал? Подождите-ка…
— Где ты шапку увидела?
— Так на крыше, — хихикнула Нюшка.
— Высоко? — хмуро спросил я, задумавшись — кто это мою шапку на крышу закинул? Точно не я. Зачем мне это надо?
— Сняла я ее. Эх, знать бы заранее, что вы пьяным домой вернетесь, я бы вам кислых щечек сварила. Ладно, что у Натальи Никифоровны огурчики есть, вот я рассола и приготовила.
И тут на меня накатилось чувство вины. И перед собственной юной кухаркой, перед соседями (наверняка видели!) и перед всем миром. Захотелось совершить подвиг — спасти государя императора, прикрыв его своим телом от пуль террористов. Но лучше, если я вдруг неожиданно оживу.