— Да, Ваня, а ты-то при чем?
— Там, где собирается больше двух женщин, всегда виноват мужчина, — пояснил я. — А коли других мужчин под рукой нет, то пусть виноват буду я.
Сам не понял — что это такое я высказал, но женщины впали в легкую оторопь, а матушка передумала обижаться на дочь.
Бравлина-старшая не торопилась возвращаться на Белое озеро. Интересно, почему моя будущая теща опасается за репутацию дочери, но не боится оставлять мужа одного в Белозерске? И отчего ее золовка до сих пор не выставила невестку? А как было бы хорошо, если бы Ксения Глебовна гуляла сейчас вдоль заснеженного берега, приценивалась к судакам или щукам, а не торчала поблизости. Но это только мечты.
Старшие родственницы переглянулись и гордо удалились. Мы с Леночкой прислушались к их шагам, пытаясь определить — далеко ли ушли, или опять засели в засаде?
— Нет, так жить нельзя, — вздохнул я, обняв Аленку и прижимая ее к себе. — Начинаю думать, что тебя пора воровать. Давай не станем осени дожидаться, а прямо сейчас и сбежим? Я бы договорился с каким-нибудь батюшкой — лучше не в городе, а в деревне… О, я Литтенбранту напишу! У него там настоятель в приятелях ходит. Сегодня сбегать не будем… Вот, завтра или послезавтра можно. Заберу тебя после уроков, поедем, да обвенчаемся. Свадьба, конечно, скромная выйдет, для друзей. Жить будем у меня. Наталья Никифоровна за дом триста рублей хочет, у меня они есть. На первое время сойдет.
— Скандал будет, — хмыкнула Леночка, уткнув носик мне в плечо.
— Скандалом больше, скандалом меньше — кто их считать станет? — философски заявил я, сам уткнувшись носом в волосы своей любимой. — С должности меня никто не снимет и жалованье неплохое. Приданного за тебя не дадут, но я тебя любую возьму, пусть в одной рубашке. А без рубашки, так даже и лучше…
— Ваня! — возмутилась Леночка. Попыталась даже отстраниться, но была пленена, поцелована и опять прижата. И не к плечу даже, а к груди.
— Рубашку я тебе сам куплю, — пообещал я, прикасаясь губами к волосам невесты. — А хочешь — даже и паранджу, чтобы никто на тебя не заглядывался.
— Как хорошо, — вздохнула моя кареглазка, обнимая меня и прижимаясь еще плотнее. — Умерла бы от счастья.
И мне было тоже хорошо. Даже и странно. Уже не в первый раз подумал, что я, взрослый мужчина, с определенным опытом, касающихся женщин. Двадцать с небольшим гаком биологических лет, гормоны играют. А здесь, словно старшеклассник, и счастлив от того, что рядом любимая девушка, которую можно обнять и поцеловать. Вдохнуть аромат ее волос, а больше, пожалуй, ничего и не надо. И про Аленку без рубашки глупость сказал. Если увижу любимую обнаженной, просто умру от счастья.
— Сон мне давеча странный приснился, — задумчиво проговорила Аленка. — Я обычно сны забываю, а ты про рубашку заговорил, я сон и вспомнила.
— А что за сон? — полюбопытствовал я.
— Будто гуляем мы с тобой по Москве… Но я в Москве никогда не была, но знала, что это Москва. Сначала в каком-то подземелье мы с тобой были — но очень светлом, а стены не то мрамором, не то гранитом отделаны. Может, подземный дворец? Люди вокруг странные. Мужчины, женщины, дети. А мимо нас непонятно что проносится — какие-то рыбы огромные. Шум, лязг. Мне стало страшно, я в твою руку вцепилась. Ты меня наверх вывел, но мы по лестнице поднимались, которая сама едет. Вышли — а там дома огромные. Понимаю, что в Москве дома огромные. Но я в Петербурге бывала, там таких нет.
Я слушал Леночку и пытался понять — а не один ли сон мы с ней видели? И как такое возможно? Допустим, я видел сон, в котором смешалось и мое прошлое, и настоящее. Но Леночку-то как могло занести в Москву? Подземелье — это же метро, а рыбы — поезда метрополитена.
— А памятника в твоем сне не было?
— Знаешь, памятник был, — растерянно отозвалась Леночка. — Молодой мужчина в бронзе, неподалеку от него конь с крыльями, похожий на Пегаса.
— Не помнишь, чей это памятник?
— Не помню, — покачала Леночка головой, потом спохватилась: — А знаешь, отчего-то помню. У него на постаменте написано — Есенин. А почему ты про памятник спросил?
— М-да, — пробормотал я. — Нам с тобой уже и сны похожие снятся. Мне тоже снилось и подземелье, где поезда мчатся, а потом станция, мы вышли и пошли по Тверскому бульвару. Правда, я в Москве сам не был ни разу.
— А что еще тебе снилось? — требовательно спросила Леночка. — Снилось, во что я была одета?
— Снилось. Ты была в гимназическом платье.
— Фух. Слава богу.
— А что не так? Тебе самой что приснилось?
— А мне приснилось, что я одета совсем неприлично, — засмущалась Аленка. — Я даже и говорить не стану…
— А что там неприличного было? — заинтересовался я. — Что там такого, что нельзя сказать будущему мужу?
Аленка прикусила губу, потом прошептала:
— У меня ноги голые были! А почему — я так и не поняла. Разве так можно?
Мне стало смешно. Вот, «рыбки» ее не особо смутили, а голые ноги…
— Я помню — в моем сне барышни либо в коротких штанишках ходили, либо в коротеньких юбочках. Значит, и на тебе что-то похожее было.
— Фу, как это неприлично!
Эх, Леночка, как хорошо, что тебе не приснилась мода, когда девушки носили джинсы с низкой посадкой. Я тогда еще в школе учился, но запомнил — у девчонок голая попа торчала! А ты говоришь — ноги голые.
— А тебе не приснилось, что ты меня попросила восточный халатик купить?
— Не помню. Я как на свои голые ноги посмотрела, сразу проснулась. Знаешь, как стыдно стало? Как это можно с голыми ногами ходить? А что тебе еще снилось?
— Снилось, что я постарше, чем сейчас.
— Вот этого я не запомнила. Но отчего-то помню, что я тебя во сне Димой звала.
Да уж… Не верь, как говорится снам, все сны обман. Заглянула девочка из девятнадцатого века в далекое будущее, уже странно.
— Чего только не приснится. Странно, конечно, что мы с тобой один сон видели. Но все бывает, — философски заметил я.
— Ваня, мне иногда страшно становится, — сказала кареглазка. Отстранившись, спросила: — Скажи, ты любишь смотреть на звездное небо?
— Люблю… — неуверенно ответил я, пытаясь вспомнить — когда в последний раз видел звездное небо? В той жизни особо на небо и не смотрел, а в этой… В этой, тем более, потому что спать ложусь рано. — Но я уже и не помню, когда на небо смотрел.
— Просто, я иной раз, когда в твои глаза смотрю, звездное небо вспоминаю. В августе лучше всего звезды смотреть. Ночи темные, а небо ясное. Я, когда на звезды смотрю, становится не по себе.
— Мне тоже, — вздохнул я. — Кажется — звезд так много, они такие далекие, а ты всего лишь песчинка.
— А я, когда в твои глаза смотрю, ты мне таким одиноким кажешься, словно звезда. Или, будто ты сам осколок звезды.
— Какой же я одинокий, если у меня есть ты? — улыбнулся я. — Мы, как-нибудь вместе на небо посмотрим. Станем смотреть, а сами за руки будем держаться. А вдвоем ничего не страшно, даже звезды.
Но это я просто храбрился, потому что от слов Аленки мне стало не по себе. Необычная у меня невеста. Сон видела такой, который не должна была видеть. И словно бы поняла мою «нездешность». Настроение стало такое, что нужно спеть. Гитара у меня здесь.
— Давай я тебе песню спою? — предложил я. — Только сразу скажу, что она грустная. Опять-таки — не знаю, кто автор. Но не я.
— Давай, — обрадовалась Аленка. — Сейчас за твоей гитарой схожу, и маму с тетушкой позову.
— Мне звезда упала на ладошку.
Я ее спросил — Откуда ты?
— Дайте мне передохнуть немножко,
я с такой летела высоты.
А потом добавила сверкая,
словно колокольчик прозвенел:
— Не смотрите, что невелика я…
Может быть великим мой удел.
К последнему куплету мне самому стало грустно.
— Говорил я долго, но напрасно.
Долго, слишком долго говорил…
Не ответив мне звезда погасла,
было у нее немного сил[2].
Когда закончил петь, рыдали все присутствующие в комнате, а из-за дверей доносилось всхлипывание прислуги. Всем было жалко маленькую уставшую звездочку. Если бы умел — сам бы поплакал.
[1] Первое издание приключений барона Мюнхгаузена на русском языке см.: Рудольф Эрих Распе. Приключения барона Манхгаузена. Спб.: Издание М. О. Вольфа, 1864 г.
[2] Александр Дольский
Глава двенадцатая«Русский стиль»
Я взирал на вывеску, появившуюся на стене гостиницы «Англатер», словно коза в афишу. Нет, рогатой у меня еще учиться и учиться. Коза — животина умная, она не станет терять время на всякую ерунду, даже если это имеет отношение к монументальному искусству. А то, на что я пялился, скорее бы подошла другой эпохе, когда искусство шагнуло к людям.
Оказывается, гостиница, в которой я обитал по приезду в Череповец, теперь именуется «Москвой». Прежняя вывеска была скромнее, узкая, в два цвета — черный и белый, а эта — длинная, вдоль всего фасада, шириной не меньше сажени, красные буквы на синем фоне, да еще и с изображением конного памятника нашему первому императору.
Ходил сегодня в Воскресенский собор, на обратном пути увидел, что недавно еще заброшенная гостиница вдруг ожила. Кажется, с неделю на службе не был? Ну, как-то так. А тут вдруг и дымом запахло, и забор подновили, вывеска новая. И не просто текст, а живопИсь. Мурал.
Рисунок для уездного города не плох. Вон, даже усы и нахмуренные брови у государя на вздыбленном коне прорисованы. Вот только, отчего он здесь вообще изображен? С какого бока Медный всадник к Москве? Начал лихорадочно вспоминать — не перепутал ли чего? Нет, уж настолько-то не перепутать. Может, это какой-то другой всадник? Если Москва, и конный памятник, то сразу вспоминается Юрий Долгорукий на Тверской площади. Но основателя столицы увековечили гораздо позже. Не то на юбилей столицы, не то в пятидесятые годы. До этого там стоял памятник… Кому-то стоял. А, генералу Скобелеву. Но Скобелев — а это я точно знаю, умер два года назад и памятник ему пока не стоит. Да и вообще, Скобелева увековечили незадолго до Первой Мировой войны.