— Это куда годится — мол, встану задом, а вы меня пните?
Про то, что встану задом, я ничего не говорил. Говорил — повернусь спиной. Преувеличивает господин коллежский секретарь.
— Если бы я знал, что вы меня пнете, так разве бы предложил? — невинно улыбнулся я. — А с часовым вашим так станем считать — ранен он на боевом посту, а его место занял штабной офицер? Пойдет?
— Ладно, пусть уж так, — смилостивился Ухтомский.
Все правильно. Если подыщешь подходящую базу для чего-то — уже хорошо.
— Артиста-то станете допрашивать? — поинтересовался пристав.
— Так я для этого и пришел. А как увидел Яскунова, так и про артиста забыл. Артист никуда не денется, а вот то, что городовой ранен — это плохо.
— Странный вы человек Иван Александрович, — хмыкнул Ухтомский. — Вы же птица высокого полета, не нам чета. Ваш предшественник на городовых смотрел, словно барин на мужиков.
— Антон Евлампиевич, вы уж меня простите, но вы сейчас глупость сказали, — покачал я головой. — Как мой предшественник смотрел — пусть на его совести останется. Вы же сами как-то сказали, что одно дело делаем. А Яскунов — он один из нас.
— Простите, если что не так, — крякнул Ухтомский.
— Прощу, — пообещал я. — Если вы тоже меня простите.
Антон Евлампиевич заулыбался, протянул мне руку. Ишь, уже прогресс.
Кажется, мир восстановлен. Если кто спросит — а отчего я прогибаюсь перед каким-то приставом, отвечу так — не ваше это песье дело. Ухтомского, пусть он и происходит из крепостных крестьян, и чином не вышел, я уважаю не меньше, нежели Лентовского, пусть мой начальник и штатский генерал, и человек неплохой. С детства безмерно уважал людей, сражавшихся за нашу страну. А уж на какой войне это было — какая разница?
— Так что с артистом-то? — напомнил мне Ухтомский. — Он ведь у нас уже сутки без всяких бумаг сидит, задержан под ваше слово. Надо ему или задержание оформлять, или отпускать. Или, если приказ напишете, в тюрьму переводить станем. Я у его высокоблагородия спросил, а тот сказал — артист, мол, за господином Чернавским.
— Так кто его в допросную камеру отведет, если городовых нет? — поинтересовался я, намекая, что приставу не пристало быть конвоиром, а еще караулить у допросной, как это положено по инструкции.
— Конечно, могу я сам его отконвоировать, вот только… — задумчиво изрек Ухтомский.
Конечно господин пристав может поработать и конвоиром, только кто в это время будет в приемной дежурить?
— А пожалуй, отпущу я его, — решил-таки я. — Пару вопросов прямо в камере задам, а потом пусть в гостиницу топает. В баню сходит, поест, как человек. А под протокол завтра допрошу. Да, у нас ведь Савушкин в гостинице сидел?
— Егорушкин там сидел. Савушкин должен был его сменить, но побежал Яскунову помогать, — грустно кивнул пристав. — А кого сейчас в «Англатер», в «Москву» то есть, посадить? Смирнова я в док собирался послать, Егорушкин у нас по городу, а Епифанова в дежурку бы посадить. Востряков с Емеличевым в Суду отправлены, там своего урядника нет, а драка была. Еще двое парней, но они в прошлые сутки дежурили. Я их планировал в тюрьму отправить — надо в суд арестанта привести. Получается, что и полиции в городе не осталось.
— Так уж верно не сбежит артист? А сбежит, так далеко не удерет, — пожал я плечами.
— Ни один не сбежит, — улыбнулся пристав. — Я ведь у них вчера паспорта забрал. Можно, конечно, и без паспорта уехать, только зачем?
Вот-вот… Чисто теоретически, «бродячие» артисты могут добраться из Череповца до Санкт-Петербурга, и у них нигде не потребуют паспорт. И до своих квартир доедут. Другое дело, что потом могут возникнуть проблемы — домовладелец при возвращении квартирантов потребует паспорта, потом явится питерский городовой, отведет в участок, а тамошний Мировой суд наложит штраф за нарушение паспортного режима, а тут еще мы телеграмму дадим, что они «беглые». В тюрьму, разумеется, актеров не посадят, вот только паспорта им теперь долго не увидеть, что автоматически означает поставить крест и на гастролях, и на путешествиях. Нет, пускаться в бега себе дороже.
Где-то читал или слышал, что в камеру нельзя входить с оружием. Мудрое правило, между прочем. Господин Василевский не производил впечатление человека, способного напасть на следователя и его обезоружить, но правила нужно чтить! Поэтому, прежде чем зайти в камеру к задержанному, я вытащил из кобуры свой «бульдог» и вручил его Ухтомскому.
Ждал, что пристав примется удивляться моей «потайной» сбруе, но вспомнил, что я уже показывал Антону Евлампиевичу кобуру «скрытого ношения».
Самолично открыв дверь камеры, вошел внутрь.
Василевский не спал, а попросту лежал на нарах, подняв глаза вверх.
— Здравствуйте, — вежливо поприветствовал я. — Надеюсь, я вас не очень потревожил?
Актер не ответил. Что это с ним?
Эх, чистые штаны надел. Рискуя наловить блох или испачкать последние оставшиеся брюки, присел рядом.
— Господин Василевский, а вы не желаете отправиться в гостиницу? — поинтересовался я.
— А зачем? — мрачно отозвался актер.
Хороший вопрос. Но то, что он мне ответил, уже неплохо. А я опасался, что артист вошел в полный ступор.
— Нет, если желаете, то можете сидеть тут и дальше, но мне вас тут держать нет резона, — ответил я. — К сожалению, в полицейском участке мало свободных камер и мне бы желательно ее занять кем-нибудь другим.
— Вы так говорите, словно я сам сюда напросился, — усмехнулся Василевский.
О, а в нем чувство юмора проснулось. Совсем превосходно.
— Слышал, что настоящий актер, покинув сцену, должен выйти из образа, — сказал я. — Но я-то не режиссер, а судебный следователь, поэтому предлагаю вам поиграть немножечко в роль Карандышева — а что бы случилось с героем после смерти Ларисы?
Василевский приподнялся на локте и посмотрел на меня.
— Кстати, а что бы с ним случилось?
— Я не судья, могу лишь предположить, что с хорошим адвокатом, с присяжными, настроенными более-менее благожелательно, Карандышев получил бы… лет пять, не больше.
— Почему? — вскинулся актер. — Лариса же заявляет при свидетелях, что она сама застрелилась?
— Ну и что? — хмыкнул я. — У меня, как у следователя, сразу возникнут вопросы: откуда взялся у девушки пистолет? Кто его видел раньше? Отчего пистолет оказался на столике? Лариса застрелилась и положила оружие? Несерьезно. А вас — то есть, Карандышева, видели именно с пистолетом, в расстроенных чувствах. Это подтвердит и бывший актер Робинзон, и Кнуров. Опять-таки — все слышали выстрел, но явились уже тогда, когда Огудалова умирала. И рядом с ней был жених. Не помню, как его по имени-отчеству?
— Юлий Капитонович, — подсказал Василевский.
— Спасибо. Да, а вас как величать?
— Сергей Константинович.
— Так вот, Сергей Константинович (отчего не Константин Сергеевич?), слова девушки о том, что она сама себя убила, я посчитаю как желание выгородить своего жениха. Будь там записка, не было бы свидетелей, можно еще подумать. А так — преднамеренное убийство. И прокурор эту версию поддержит. И присяжные согласятся. А что сам Юлий Капитонович на допросе скажет? Уверен, что Карандышев даст признательные показания. Возможно, попытается юлить, но парочка вопросов — и он поплыл. Вы сами-то что бы сказали на вопрос следователя — убийство или самоубийство?
— Вы меня спрашиваете о театральном убийстве или о смерти Марии? — спросил Сергей Константинович, попытавшись скривить губы в улыбке.
— А вы умный человек, — похвалил я актера. — Зачем мне заниматься вымышленными историями? Разумеется, меня интересует — знали ли вы, что в револьвере боевые патроны?
— И вы хотели меня подловить? Используете полицейские штучки-дрючки?
— Интересно, откуда у вас сведения о полицейских методах? — полюбопытствовал я. — Бывали под следствием?
— Сам не бывал, — смутился Василевский. — Но сведущие люди рассказывали.
— Вот как? Среди ваших друзей есть те, кто не в ладах с законом?
Василевский молчал.
— Нет уж, договаривайте, — попросил я, напустив металл в голос. — Я ведь начну думать о вас невесть что, делать выводы.
— Н-ну, они не совсем друзья… Сокурсники. — промямлил Василевский.
— Вы заканчивали университет? — заинтересовался я. Надеюсь, учился не на физмате?
— Собственно, я учился не в университете, — еще больше смутился Василевский. — Учился в духовной академии. Но был из нее исключен за леность и праздность. А еще, — посмотрел на меня с некоторым вызовом актер, — за вольнодумство и атеизм.
Хм… А ведь я и сам мог бы догадаться, где мог учиться человек с фамилией Василевский. А атеист? Встречал я пару раз атеистов, штудирующих гороскопы, да еще и сверявших с ними свои планы на будущее…
— И что натворили ваши сокурсники?
— Всего-то подожгли кабинет отца ректора.
— Ну да, ну да… — пробормотал я. — Детская шалость. И ваших друзей допрашивали в полиции?
— Именно так, — кивнул Василевский. — Полиция думала, что имеется политическая подоплека. Но это была всего лишь глупость.
— В моих вопросах политической подоплеки нет. Поэтому, я задаю конкретный вопрос — когда вы стреляли в свою сценическую партнершу, вам было известно, что оружие заряжено?
— Нет, — покачал головой Василевский. — Я увидел этот пистолет впервые, когда мне его показал Эккерт, дескать, деревянный пропал, возьмешь этот. Он сказал — не нажимай на спусковой крючок. Мол — оружие не заряжено, но лучше подстраховаться.
Не стал поправлять, что это не пистолет, а револьвер. Судя по всему, человек не слишком-то разбирается в оружие. А слова о том, что Эккерт просил не нажимать на спусковой крючок, вычеркнули брата погибшей из списка подозреваемых.
— Вы его трогали до начала действия?
— Нет. А зачем? Он лежал на столе у входа. Я должен был взять пистолет в последнем действии. В последнем действии я его и взял. Увлекся и нажал-таки на спусковой крючок. В том, бутафорском, я как раз нажимаю на крючок так, чтобы зрители видели мою ярость.