— Да где же его отловишь?
Я только хмыкнул, пожав плечами. Я, как тот мудрый филин, цель ему указал, а путь нехай сам изыскивает. Ну ладно, дам еще один мудрый совет.
— Можно не ждать, пока мальчишки патроны стащат, а сразу лупить. Зашел мальчишка в лавку, а ты его берешь, без разговоров штаны снимаешь и задницу дерешь.
— Это вы шутите? — осторожно спросил приказчик.
— Почему шучу? Что ученикам семинарии или реального в оружейной лавке делать?
— Так у нас и ножички продаются, и крючки рыболовные, и грузила, — принялся перечислять приказчик. — Может, вы с господином исправником поговорите, и он у нашей лавки городового поставит? А не то сегодня патроны стащат, а завтра револьвер. А если они из этого револьвера застрелят кого?
— Поговорю, — пообещал я. — Городового можно поставить, а еще лучше — запретить вам оружием торговать, и всем прочим.
Приказчик набычился, но больше мне глупых вопросов не задавал. Зато, за разговором уже и дошли. Земская больница, состоящая из двух зданий — старого и нового, неподалеку покойницкая. Раньше, как я слышал, она прямо в подвале больницы размещалась, но потом город расщедрился и отстроил отдельное здание.
Я толкнул дверь, она оказалась заперта изнутри. Странно. Обычно морг запирают лишь на ночь. Возможно, Федышинского уже и нет, но должен быть служитель. Или Михаил Терентьевич снова ведет философские беседы с бутылкой?
Постучал сначала кулаком, потом ногой. Наконец-то дверь открылась. Выглянул Арсений — служитель покойницкой, а заодно и санитар психиатрического отделения земской больницы. Вроде, относительно трезвый. По крайней мере на ногах держался.
— И чё? — спросил Арсений вместо приветствия.
— Ничё, не горячо, — ответствовал я. — Впускай давай.
— Так чё, нету никого, — стоял на дороге Арсений.
— И чё, покойников тоже нет? — хмыкнул я.
— Не, покойники все на месте. Господ докторов нет. Ничё, все уехамши.
— А нам доктора не нужны, — сказал я, сдвигая служителя с дороги. — Покойницу нам покажешь, актрису.
— А, актриску. Ну чё, это можно.
В покойницкой было темно, но мертвецам свет и не нужен. Арсений вытащил из своей каморки свечу, зажег ее. Стало светлее, но ненамного. По привычке уткнув нос в шарф, чтобы смягчить запахи, посмотрел на приказчика — не грохнулся бы тот в обморок. Но нет, ничего.
Подойдя к телу, лежавшему на столе, служитель спросил, хватаясь за простынь, укрывавшую тело несчастной женщины:
— Вам ее всю показывать?
— Всю не надо, только лицо.
Арсений осторожно снял ткань с лица.
— Ну вот, глядите.
Свеча не самое лучшее освещение, но даже в ее свете было видно, что женщина при жизни была красива.
— Она? — поинтересовался я у приказчика.
— Так точно, ваше благородие, она самая, — закивал тот. — Я родинку у нее запомнил на щеке. — Сережка у нее еще была длинная, она до самой родинки доставала.
Сережка? А ведь точно, была сережка. Даже две. Длинные, с камушками. Вспомнил. Еще на сцене обратил внимание, что в ушах бесприданницы дорогие серьги. И потом, когда Лариса, то есть, Мария, умирала у меня на руках, они тоже были. Были… Хм…
— Спасибо, — поблагодарил я приказчика. Потом спохватился. — Прости, уважаемый, но я даже имя и отчество твое не знаю.
— Так можно по имени, без отчества, — засмущался тот.
— Нет уж, давай-ка с отчеством.
— Иван Кузнецов я. Если с отчеством, так Иван Иванович.
— Вот и спасибо тебе, Иван Иванович Кузнецов, — поблагодарил я мужчину еще раз, отметив про себя, что такое простое имя и фамилию не забуду, так что пока и записывать не стану. — Я потом акт опознания составлю, к тебе в лавку городового пришлю — подпишешь, чтобы самому не бегать ко мне. Теперь ступай.
Приказчик, довольный, что ему разрешили убраться из покойницкой, выскочил, словно ошалевший кот, едва не своротив по дороге стол с очередным трупом. Ну а я повернулся к смотрителю.
— Арсений, а где сережки? Только не говори, что их уже сняли и родственникам вернули. Так где висюльки? И где колечки?
Про колечки я просто так спросил. Мария была замужем, но обручальное кольцо наверняка сняла и сунула в карман или перецепила на другую руку. Но могли быть и иные украшения. В сумочке и в комнате я ничего не нашел. Но чтобы у женщины, да не было финтифлюшек? Доктора, которые проводят вскрытие, украшения не снимают.
— Так чё, а я почем знаю? — хмыкнул служитель. — Идите-ка ваше благородие, ничё я не знаю.
И вот тут я отчего-то вспылил. Не так, чтобы потерять контроль над собой, Нет, бить я Арсения не стал, а просто аккуратно ухватил его за горло левой рукой, а правой, перехватил свечу и поднес ее к лицу смотрителя.
— Арсений, ты знаешь, что я с тобой сделаю? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал не угрожающе, а доброжелательно. — Я тебя в тюрьму упеку. За мародерство.
Смотритель что-то пробурчал. Непонятно, что. А, так он мне ответить не может. Слегка ослабив хватку, спросил:
— Что ты мне сказать-то хотел?
— Ни-чё не докажете! — прохрипел тот.
— Так я и доказывать ничего не стану, — сказал я, опять сдавливая горло. — Серьги на покойной — пока она еще жива была, я сам видел. Теперь Мария мертва, а куда серьги делись? — Приблизив свечу к лицу ошалевшего от страха смотрителя, ухмыльнулся. — А еще слух о тебе пойдет, что ты покойников насилуешь. И не только баб, но и мужиков. И знаешь, что с тобой сделают? Если сразу убьют, то считай, что тебе повезло.
Конечно, на самом-то деле я смотрителя никуда бы не упек. И доказательств у меня никаких нет, да и жалобы на пропажу украшений никто не подавал. А уж про то, чтобы распускать подобные слухи… На такую подлость я не способен даже в отношении мародера.
Что там говорить. Сам себе в этот момент был противен.
Арсений еще что-то прохрипел. Эх, этак я мужика задушу, самого под суд отдадут. Ослабив хватку, отпустил и горло, и мужика.
Смотритель рухнул на пол покойницкой, оперся на руки и долго откашливался. А я, терпеливо выждав, пока к нему не вернется способность отвечать на вопросы, опять спросил:
— Так что, сам расскажешь, куда украшения дел или мне городового высвистеть? Мне недолго — свисток при мне. А то и свистеть не стану, сам сволоку, силенок на тебя хватит. И не в участок, а сразу в тюрьму определю. Пару деньков тебя в камере подержу, а коли жив останешься — допрошу.
— Это не я с покойников украшения снимал, — выдавил из себя Арсений.
— Не ты? — усмехнулся я. — А кто же тогда? Домовой у вас завелся? Как там его зовут — больничный или покойницкий?
— Это господин Федышинский снимал, — сообщил смотритель.
Глава двадцать третьяИскусственное дыхание
— Федышинский? — оторопело переспросил я.
— Он самый, — ответил Арсений, наливаясь злостью. Кажется, еще немного, и он бы кинулся на меня, но страх пересилил. — Его высокородие статский советник господин Федышинский мародерствует. Раньше-то, было дело, и я снимал, и напарник мой, а нынче, как его высокородие покойниками заниматься стал, так только он сам, господин Федышинский с покойников да покойниц золотишко с каменьями снимает. Михайло Терентьевич говорит — покойникам золото ни к чему, оно живым нужнее. И мне каждый раз два рубля давал за молчание.
Мне показалось, что в эту минуту на меня упал дом. Ну, или чем-то огрели, вроде мешка с песком.
— Ясно, — только и сказал я. Нащупав в кармане серебряный рубль, вложил его в ладонь смотрителя: — Не взыщи, Арсений. Рубль тебе — компенсация за страдание. Будет желание, явишься завтра в Окружной суд, подашь на меня жалобу либо прокурору, либо самому председателю суда. Напишешь — титулярный советник грубость проявил, рукоприкладствовал. От жалобы проку не будет, но душу отведешь.
Наверное, стоило извиниться перед дядькой, но в этот момент мне это даже в голову не пришло.
Вышел в сумрачный город, слепо пошел по улице. Ну как же так? Федышинский, военный лекарь, которого я безмерно уважаю? Участник Крымской войны, а может — он этим не хвастался, обороны Севастополя! Ну да, ворчит он на меня, порой не по делу, но это один из тех людей, кому я верю. И он снимает побрякушки с мертвых тел?
Я собирался пойти домой, поужинать, потом отправиться к Леночке. Но какой уж теперь ужин? Какая невеста? Есть не хотелось, а тащить в дом любимой девушки весь шлейф сегодняшних переживаний, да и себя в дурном настроении? Нет уж, как-нибудь в другой раз.
Я уже много раз говорил, что Череповец — маленький городишко. Захочешь погулять — особо не нагуляешься. Прошелся до самой Шексны, повернул обратно, прошел до Ягорбы, потом до Загородной улицы, а потом опять вернулся назад. Шел, тупо сторонясь встречных и поперечных, даже не забывал отвечать на поклоны случайных знакомых. Мелькнула мысль — а не зайти ли в кабак, не хлебнуть там водочки? Но уверен — дурные мысли водка отгонит, но ненадолго, а потом станет только хуже.
Описал несколько кругов по городу, пока не понял, что месяц-то у нас март, уши замерзли, а наушники оставлены дома.
— Иван Александрович, а я вас везде обыскалась, — с беспокойством сказала Нюшка, забирая у меня шинель и фуражку. — Я уже и в участок бегала, и в гостиницу, и даже в покойницкую. Иван Александрович, так вы же замерзший весь! Времени-то уже почти десять.
— Ага, — отозвался я, плюхнувшись на табурет при входе. Это чего, я три с лишним часа бродил?
С трудом стянул с себя сапоги и как был, без тапочек, в одних носках, прошел в свою комнату.
Нюшка мне о чем-то рассказывала, но я пропускал ее слова мимо ушей.
— Иван Александрович, а руки мыть? Умываться? — озадаченно проговорила девчонка, привыкшая, что по возвращению со службы хозяин, прежде всего, шел к рукомойнику.
Да, наверное, стоило хотя бы руки помыть после морга. Но не хотелось.
— Иван Александрович, вы с Еленой Николаевной поссорились? — предположила кухарка, а потом сама же опровергла собственные слова: — А когда вы успели? Я же к Десятовым уже бегала, не было вас.