а головной убор). Нижнее белье, рубашки, воротнички, галстуки… А еще кое-какие книги, конспекты.
Что, уже в чемодан еле-еле вмещается? Чего-то много набирается. Откуда столько барахла взялось?
Но прогуляться я всегда рад. Одичал тут, с учебниками. Но одному идти скучно. Маменька занята… Спустился вниз, постучал в комнату для гостей, где обитает моя кухарка.
Нюшка, как всегда, при деле. Читает какую-то книгу. Что, интересно? Но лень выяснять.
— Анна Игнатьевна, гулять пойдете?
— Гулять? Пешком или на извозчике?
— Анна, бога побойся, — возмутился я. — Ты с барыней и так неделю катаешься. Скоро забудешь как ножками по земле ходить. Или того хуже — обрастешь шерстью, заберешься на дерево и станешь ленивцем.
Про ленивца как-то рассказывал — мол, в теплых краях обитает такой зверь. Мохнатый, но очень добрый и ленивый. Висит на ветке головой вниз, спит целыми днями, иногда ест.
— Иван Александрович, а мне Ольга Николаевна башмачки новые купила, лакированные, — заныла девчонка. — Куда я в них выйду? Подошвы собью, лак потрескается. Я их в Москву хотела обуть, потом до Череповца поберечь, чтобы по Воскресенскому проспекту пройтись.
— Ага, всем там покажешь, что ты — первая девка на деревне, — хмыкнул я. — И по Бороку пройдешь, все соседи от зависти сдохнут. А заодно и козы.
— Не, в Борок в таких башмаках ходить нельзя, грязно там. Вступлю в коровью говно или в дерьмо собачье.
Блин, какая у меня практичная крестьянка.
— Анна Игнатьевна, что у вас за выражения такие? Сколько можно говорить, что не в говно, а в коровью лепешку? Дерьмо собачье, еще сойдет в разговоре, но лучше говори — в собачью какашку.
— Да какая разница, куда вступлю, если башмачки попорчу?
— Обуйся в те башмачки, которые тебе Елена Георгиевна подарила, — предложил я.
— А те башмачки старые. А в старых башмачках рядом с вами идти неловко — вон, какой вы весь новенький и нарядный.
— А ты пальтишко новенькое накинь, — посоветовал я. — На обувь твою никто не станет смотреть. Тем более, что у меня сапоги тоже не новые. Главное, чтобы чистыми были. Впрочем, не желаешь компанию составить, неволить не стану. А что потом брату Петьке скажешь? В столице побывала, а кроме лавок да магазинов ничего не видела. О чем в деревне хвастаться станешь? Ладно, сиди, обрастай шерстью.
Я сделал вид, что собираюсь уйти один. Разумеется, Анна Игнатьевна через две минуты уже шла рядом — одетая и обутая для выхода.
Что-то пробурчала под нос — мол, манипулируют ею. Откуда она слово-то такое услышала?
— И куда пойдем? — поинтересовалась девчонка.
— Сначала на Литейный, потом пройдемся по Невскому, выйдем к Неве и постоим немножко у Медного всадника.
— Так я Всадника видела, мы с Ольгой Николаевной мимо проезжали. А вы, небось, тут сто раз гуляли.
— Видеть со стороны и постоять рядом — две большие разницы. Может, я и гулял сто раз, но можно и в сто первый. Так что — шевели копытцами.
— Иван Александрович, вы бы определились, чем мне шевелить, — хихикнула Нюшка. — В прошлый раз говорили — лапами, теперь — копытами.
— Главное, чтобы не хвостом. Вот, как утонешь и сделаешься русалкой — вырастет у тебя хвост.
— О, новая сказка? — загорелась Нюшка. — Может, ну его, эту гулянку, лучше пойдем писать?
— Анна Игнатьевна, барыня приказала костюм и пальто выгуливать, — строго сказал я. — А сказку я еще не придумал. Придумаю — сразу скажу. Будешь себя хорошо вести — пирожное куплю.
От пирожного Анька никогда не отказывается. Ну, хоть какая-то человеческая слабость у барышни.
Отчего-то Литейный проспект сразу же ассоциируется у меня со строчками Николая Асеева.
Белыми копытами
лед колотя,
тени по Литейному
дальше летят.
— Я тебе отвечу,
друг дорогой,
Гибель не страшная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком
голову выбелив,
стать стариком.
Пора нам состукнуть
клинок о клинок:
в свободу — сердце
мое влюблено.
Аньке, разумеется, я прочел все стихотворение.
Что ж это, что ж это, что ж это за песнь?
Голову на руки белые свесь.
Тихие гитары, стыньте, дрожа:
синие гусары под снегом лежат!
Когда закончил, девчонка вдруг ухватила меня за руку:
— Иван Александрович, вы это кому-нибудь читали?
— Ты первая, — ответил я. Не стал объяснять, что стихотворение не мое и, более того — оно еще не написано. Не поверит.
Девчонка, еще крепче сжав мою руку, сказала, переходя на ты:
— Не читай его больше никому. Не знаю — что за синие гусары такие, но ясно, что они против царя шли. Не нужно такое ни сочинять, ни читать. Вы его даже Елене Георгиевне не читайте, чтобы не расстраивать. Мне можно — я никому не скажу, — заверила Анька. Подумав, добавила. — Если в тюрьму посадят, передачки носить стану. Жалко, яичницу не передать. Или за такое сразу на каторгу?
Девчонка вздохнула.
— Не хватало еще за вами в Сибирь ехать. А ведь придется… Может, удастся вас с каторги выкупить? Наверняка же тамошние надзиратели взятки берут.
Пришлось успокаивать барышню.
— Ну, за такое на каторгу не отправят и в тюрьму не посадят. Даже не уверен, что до ссылки дело дойдет. Но ты права, такие стихи не стоит читать.
— Ага, — кивнула девчонка, а потом немедленно спросила: — А кто такие синие гусары? И отчего они против царя пошли?
— Аня, долго придется рассказывать, — вздохнул я, прикинув, что о декабристах Нюшка, скорее всего, ничего не знает. — Как-нибудь, когда у нас времени будет побольше, я тебе расскажу. Договорились?
— Ну, хотя бы немножечко, — вздохнула Анька.
Какой же историк не любит поболтать и поведать несведущим людям о тайнах и загадках истории? Тем более, интересная тема. Мой приятель об этом книгу написал. Правда, в жанре альтернативной истории[1]. Разумеется, предварительно следовало посмотреть — имеется ли в нынешних учебниках раздел про восстание декабристов? А если да — то как его трактует историческая наука 1880-х годов?
Рассказывал я о декабристах не слишком долго — остаток Литейного, а потом кусочек Невского, до Аничкина моста. Только и поведал, что в 1825 году гвардейские офицеры подняли восстание, чтобы отменить крепостное право и посадить на престол не Николая — дедушку нынешнего императора, а Константина — тоже дедушку, но двоюродного. Вышли с утра, выстроились вокруг памятника Петру Великому, а потом подошли верные государю войска и всех разогнали. Вот так вот, без деталей. Как-нибудь потом расскажу о причинах восстания, о тайных организациях, о программах Муравьева и Пестеля, и обо всем прочем.
Но Аничков мост и юноши с жеребцами куда интереснее, нежели рассказ. А мне интереснее посмотреть на Невский, пройтись по нему.
Невский, разумеется не тот, что в моем времени. И здания, хоть слегка, но отличаются. Казанский собор — точно такой же. И опять взгрустнулось, что дома Зингера нет! Плохо Невскому без дома Зингера!
Порадовало, что главный проспект столицы сравнительно немноголюден. А ведь привык, что как ни приедешь в Питер, народу тьма, пройти по Невскому трудно. Верно, туристов здесь пока нет, а коли и есть, то не в таком количестве, как в моем времени.
И отчего-то нет на нем фланирующих господ с нарядными дамами, как описано у Гоголя. Может, время уже не то? Погода не для прогулок?
Народ, разумеется, ходит, но все по делам. И мне не казалось, что я помещен среди декораций. Все естественно, да и я здесь очень естественен.
Так что, прошлись по Невскому, дошли до Медного всадника, полюбовались, а потом подумали и решили — а не зайти ли нам в кафетерий или еще куда, да не выпить ли по чашечке кофе? Точно! Кондитерская «Вольфа и Беранже». Там Александр Сергеевич выпил стакан лимонада накануне дуэли, а Петр Ильич — стакан воды, в которой оказался не то микроб, не то вирус холеры.
Петр Ильич Чайковский еще вполне себе жив, десять лет проживет. Письмо ему что ли написать, чтобы не пил сырой воды? Но сейчас смысла нет, забудет. Потом.
В бывшей Кондитерской я бывал, только теперь это «Литературное кафе». И цены не такие и маленькие. Но где на Невском проспекте низкие цены? Но нынче-то могу себе позволить.
Но нынче меня ждал облом. Невский на месте, Мойка тоже. Даже дом я этот вспомнил — с колоннами. Но нет ни вывесок, ни швейцара и дверь отчего-то заколочена наглухо. Что за фигня? И как здесь Чайковский стакан воды выпил? Может, врут историки и холерный вибрион поджидает великого композитора в другом месте[2]?
И перед Нюшкой неудобно. Я же, по ее версии, в столице жил и учился.
Ладно, пойдем дальше. По дороге точно имеются и кондитерские, и кафе. Но по дороге меня ждала иная встреча.
— Эй, морда, здорово! Куда прешь?
Ну ни хрена себе! Это что за харя такая борзая с набережной выруливает? Да еще и встал посередине дороги, не пройти-не проехать. Он что, драки ищет? Сейчас устрою.
— Аня, — кивнул я девчонке, чтобы та встала за мою спину. Кивнул хмырю и, с интонациями генерала Иволгина спросил: — А по сопатке?
Один он тут? Кажется, один, тогда ничего страшного.
— Чернавский, ты чего? Своих не узнаешь, что ли?
Усилием воли остановил свою руку, уже собиравшуюся дать в нос наглецу, разжал кулак. Похоже, что знакомый. Вот уж, чего мне тут не хватало для полного счастья — так это знакомого встретить. В том смысле, что не лично моего, а того Ивана Чернавского, экс-студента. Опасался, что натолкнусь на кого-нибудь, но надеялся, что пронесет.
Долговязый парень лет двадцати-двадцати пяти, одетый в темно-зеленый пиджак, при воротнике-стойке, а по воротнику галуны. Где-то я что-то такое видел. Точно. В зеркале видел, на самом себе, когда в Новгороде оказался. Форма студента Императорского университета. Правда, мой мундир был гораздо приличнее, сукно новое, все пуговицы на месте. А тут, сюртук далеко не первой свежести, вместо девяти пуговиц четыре. Фуражка на голове смятая, словно на ней сидели.