Я посмотрел ведомость. Значилось, что г-н Чернавский получил от редакции сумму в «Триста двадцать восемь рублей и 80 копеек». Именно так — рубли прописью, копейки цифрами.
— Аня, сколько мы с тобой аванс получили? — на всякий случай решил уточнить я.
— Триста двадцать восемь рублей и восемьдесят копеек, — выдала Нюшка. — И еще восемьсот рублей редакция нам должна.
— Станешь ответ писать — напиши Лейкину, пусть он идет лесом.
— А что не так?
Ух ты, в кои-то веки я оказался толковее Нюшки в деловых вопросах. Да я герой и умница! С гордостью ткнул ей в цифры и пояснил:
— Ты, когда на почте наш гонорар получала — расписывалась?
— Ну да. Указала — что за господина Чернавского, а почтарь все заверил.
— Извещение о получении гонорара на почте для бухгалтерии имеет равную силу с подписью в ведомости. Значит, с нас пытаются слупить триста двадцать восемь рублей…
— А еще — восемьдесят копеек. — мрачно добавила Анька. Хмыкнула: — Значит, редакция нам заплатит потом не восемьсот рублей, а гораздо меньше. Жалко, что вы мне матерится не разрешаете, я бы сейчас поругалась. Но вы, если хотите — можете.
Я только рукой махнул. Ничего не меняется в этом мире. Всегда кто-то желает кого-то надуть. А уж издатель автора — в первую очередь[2].
Не думаю, что это проделка самого Лейкина. Редактор не дурак. Должен понимать, что автор, если не сейчас, так потом все поймет и больше не пожелает с ним связываться. Не иначе — бухгалтер решил заработать свою копеечку. Дескать — а вдруг прокатит?
[1] Если дословно: «Жандармиха ездила вчера с буфетчиком Костькой за реку. Желаем всего лучшего. Не унывай жандарм!». Чехов Антон. «Жалобная книга».
[2] Вот здесь скорее не реплика ГГ, а сетования автора, который до сих пор помнит, как издательство «Центрполиграф», издав его книгу «Призраки Черного леса» (на АТ — «Невеста наемника»), почему-то «забыло» выплатить гонорар. А судиться ради двадцати тысяч смысла не было. Кстати, издательство кинуло не только меня, но и еще добрых два десятка авторов.
Глава двадцатаяРазрешите пострадать…
Настоятель храма Успения Богородицы отец Николай не сразу захотел пойти на контакт со следователем. Тем более, что я явился на вечернюю службу в партикулярном костюме — не хотелось слишком сильно привлекать внимание окружающих. Но все равно, привлек. Среди простонародья нарядный господинчик выделялся и на меня косились.
А я, еще перед началом службы, отловив одну из бабулек, наводящих порядок в храме — из тех, кто в мое время показывает, что она здесь главная — отгоняют тебя от иконы в тот момент, когда ты собираешься поставить свечку (им нужно выковырять из подсвечников оплывший воск) или небрежно, взмахом длани, отстраняют тебя с пути священника. Или принимаются жужжать над ухом о том, что ты неправильно стоишь — дескать, руки нельзя закладывать за спину, их же нельзя вытягивать по швам…
И эта бабулька — предшественница наших, тоже зыркнула на меня строгим взором — дескать, отчего это я обращаюсь к ней без должного почтения, но я строго нахмурил брови и заявил, что товарищу Московского прокурора нужно поговорить с отцом настоятелем. А то, что не в мундире, так это мое дело. Здесь еще кое-какое уважение к должностным лицам имеется, поэтому бабушка, вернувшись от батюшки, сообщила — дескать, ждите, отец Николай вас примет.
Честно дождавшись окончания службы, подождал, пока ко мне подойдет вначале та же бабулька, а потом и батюшка. Как и положено, попросил у него благословления.
— И что вы хотели? — устало поинтересовался настоятель. — Судебному следователю я уже давал показания, а послезавтра меня в суд вызывают.
Отцу Николаю, на мой взгляд, было чуть за сорок, но борода и сан прибавляли возраста.
— Именно так, — кивнул я. — Ваши показания я читал, да и повестку сам выписывал.
— Так и зачем какие-то разговоры вести? — удивился священник. — Вот, послезавтра все и скажу. А вы, как, водится, вопросы мне каверзные задавать станете. А уж сейчас прости, устал я, сын мой.
— Дело десяти минут, постараюсь вас надолго не задерживать, — заверил я настоятеля. Слегка поклонившись, сказал: — Мне бы ужасно хотелось с вами поговорить, кое-что уточнить. Например — какие вопросы вам лучше не задавать? А еще, — огляделся я по сторонам, — нельзя ли нам куда-то отойти, чтобы никто не мешал?
Вести беседу в храме, где верующие, вместо того, чтобы идти себе по домам, к детям и делам, начали кучковаться вокруг нас, не слишком-то удобно.
Настоятель понял, что от назойливого гостя так просто не отмахнешься, да и вопрос его озадачил.
— Пойдем-те в келью, — вздохнул батюшка. — Чайку не побрезгуете со мной испить?
Кельей оказался домишко за храмом — крошечный, о двух окнах, наполовину вросший в землю. Со стороны посмотреть — полуземлянка, вроде тех, в которых селились москвичи во времена Ивана Калиты. Стекол, правда, в те времена не было, но при должной фантазии можно решить, что окна затянуты пергаментом или бычьим пузырем.
Внутри почти все пространство занимала русская печка. В углу — какая-то машинерия, напоминающая гибрид шкафа с застекленным верхом и музыкальной шкатулки. Места оставалось только на стол, лавку, да пару табуреток. Еще на самовар, который как раз закипел. Тут уже копошилась маленькая старушка неопределенного возраста.
— Арина, чаю нам с господином прокурором спроворь, да и ступай себе, — велел настоятель. — Зайти в храм, глянь — все ли в порядке.
— Слушаюсь батюшка, — поклонилась старушка, одновременно припадая к руке священника.
Настоятель, заметив мой удивленный взгляд, устремленный в угол, на машинерию, вздохнул:
— Трактирный орган называется. Вроде музыкальной шкатулки, только побольше. Сбоку прорезь — пятачок опускаешь, музыку слушаешь. Еще к нему десять медных пластинок с музыкой. Не хотите купить? Дорого не возьму — рублей триста. Все равно попусту стоит, место занимает.
Я только покачал головой. Мне такая штука не нужна, да и была бы нужна, так денег бы пожалел, да и тащить ее в Череповец муторно и накладно.
— Прихожанин один — из трактирщиков, в духовной эту штукенцию нам отписал, — пояснил батюшка. — Мол — продать ее можно, а деньги храму. Или — пусть прихожане пятачки кидают, можно подзаработать. Курам на смех! И ставить некуда, а выбрасывать грех. И никому она не нужна. Я уже и так вдвое меньше предлагаю от стоимости.
Хорошо, что со мной нет Нюшки. У той бы наверняка бы уже глазенки загорелись, она бы эту штуку за сто рублей сторговала, нашла оказию переправить в Череповец, просчитала бы — кому бандуру можно втюхать. Или бы сдала в аренду.
Бабулька, тем временем, нацедила нам по чашечке чая, выложила на щербатую тарелку сушек, конфеты, напоминавшие «Дунькину радость» и ушла.
Я с некоторым сомнением посмотрел на бледный, желтовато-зеленоватый оттенок чая и отхлебнул. Вкус странный. Точно, что не «капорский» чай.
— Лист смородиновый, — пояснил батюшка, успевший ополовинить свою чашку. — Желудку очень полезный. К тому же — по моим достаткам, китайский-то чай кусается, а этот можно прямо с куста рвать.
Взяв сушку, батюшка кинул ее в рот и захрустел.
Я мужественно выпил примерно треть чашки и решил, что можно приступить к разговору.
— Отец Николай, сразу скажу, что я стану обвинять вашего э-э коллегу… бывшего коллегу, — сразу же поправился я, — в совершении кражи и святотатстве.
— Так было такое, — кивнул настоятель. — Я-то, может быть, и простил, но не дело это, ежели из храма священные сосуды выносят. Ежели отец Петр виновен, пусть по закону отвечает.
— По закону он и ответит, — кивнул я. — Но мне не очень понятно — за что батюшку запретили в служение?
— Так вам-то какая разница? — хмыкнул батюшка. — Кража из храма — то государственное дело, мирское, а запрет во служение — это уже духовное.
— Вот здесь, батюшка, я с вами не согласен, — покачал я головой. — Очень важно узнать — что подвигло человека совершить преступление? Если бы можно было, я бы с самим отцом Петром поговорил, но нельзя. Но из материалов дела великого злодея я не увидел. Закономерен вопрос — а что его побудило совершить кражу? У отца Петра свое объяснение — мол, с голода помирает, поэтому и на кражу решился. Ну вот, не верю я в такое.
— В то, что с голода на кражу решился? — усмехнулся батюшка. — Так с голоду-то еще и не на то люди идут. Не голодал ты, сын мой. А мне, по молодости-то пришлось. И голодать, и босиком по снегу ходить.
— Не голодал, — не стал я спорить. — Но я, батюшка, обязанности помощника прокурора лишь временно исполняю, а так-то, по основной должности — судебный следователь. И не здесь, не в Москве, а в Новгородской губернии. Поверьте, кое-что успел увидеть. Врать не стану — не было у меня дел, чтобы голодные люди на кражу из церкви шли. Зато сытые и благополучные не то, что на кражу, а на разбой решались. Не странно ли это?
Не стал рассказывать батюшке о сравнительно недавнем эпизоде, случившемся в моей губернии. Длинновато получится. А так, вроде и намек.
— Как звать-то вас, господин товарищ прокурора? — поинтересовался батюшка. — В повестке только фамилия написана, ее запомнил. Вроде бы польская?
— Отнюдь, — обиделся я. — Ничего против поляков не имею, но, если бы была польская, был бы Чернявский, с буковкой я. А я — Чернавский, с а. И фамилия происходит от реки Чернавка и села Чернава, откуда предки родом. А звать меня Иваном Александровичем. — Подумав, добавил: — Но, если что, отзываюсь и на Ивана, тем более, что вы меня лет на двадцать, а то и тридцать постарше. Мог бы даже на Ваню, но это уже совсем несолидно для моего чина.
Батюшка с некоторым удивлением посмотрел на меня, потом засмеялся. Отсмеявшись, сказал:
— Хитер ты, господин товарищ прокурора. Или все-таки следователь?
— Почему это я хитер? — слегка удивился я. Но именно, что слегка.
— Так ведь и я не вчера родился. Вижу, что ты мне комплименты говоришь, словно барышне. А я, старый, слушаю, но приятно, что меня молодым считают.