— А что я не так сказал? — удивился я. — И молодым я вас не называл.
Батюшка, словно не слыша вопроса, спросил:
— В каком ты чине-то нынче товарищ прокурора и следователь?
— Титулярный советник, — скромно сообщил я.
— Не рановато? — с сомнением спросил батюшка, а потом сам же ответил. — Пожалуй, что и нет. Таким хитрожопым, как ты, чины раньше дают, чем остальным.
— Ну вот, я еще и спросить ничего не успел, а меня уже хитрожопым назвали, — с деланной обидой сказал я. Именно, что с деланной. Отец Николай был мне почему-то симпатичен. — Батюшка, так в чем хитрость-то? И близко нет. Я вообще человек доверчивый и наивный.
— Да как же не хитрый-то? — хмыкнул отец Николай. — Вон — меня похвалил, имя свое назвал — дескать — я на Ивана откликаюсь. Простенький ты такой, ваше благородие.
— А когда я вас успел похвалить?
— Так не на тридцать лет я тебя старше, на все пятьдесят. Тебе сколько? Лет двадцать пять?
— Двадцать один.
— Хо… Да тебе бы еще в коллежским регистраторах сидеть. Или — в подпоручиках.
— Ну, батюшка, — развел я руками. — Какой чин дали, в том и хожу. Но и в мыслях не было комплименты говорить. Вижу — человек вы, хотя и немолодой, но не старый. И зубы такие — баранку перекусываете. Я ее в чае мочу.
Кусал батюшка сушку, не баранку, но пусть будет.
— Да мне уже семьдесят пять годков стукнуло, — совсем развеселился батюшка. — Видел я на своем веку всяких допросчиков и дознатчиков. Одни только рычать умели, другие спрашивали — словно одолжение тебе делали. А ты хитер. Ты же меня пытаешься к себе расположить, верно?
— Конечно пытаюсь, — не стал я врать. — На том стоим. В моей работе это самое главное — расположить к себе собеседника, установить контакт. Ежели тот, кого я допрашиваю, ко мне хорошо относится, так он и рассказывает откровенно. Но, отец Николай, если уж совсем откровенно — ты тоже хорош. И меня успел к себе расположить. На кого другого я бы уже окрысился за хитрожопого… Ну-ко ты, цельного титулярного советника и кавалера так обозвали! А к тебе отчего-то доверие испытываю. Решил — коли отец Николай меня хитро… мудрым обозвал, то так оно и есть.
Батюшка хмыкнул. Посмотрев на меня оценивающим взглядом, спросил:
— А вот скажи, Иван Александрович, тебе дозволяется на службе чуть-чуть выпить?
— Вообще-то, пить на службе строжайше запрещено, — раздумчиво ответил я. — Но, если немного, с хорошим человеком, для пользы дела — тогда не только дозволяется, но даже и поощряется.
— Вот и славно, — кивнул батюшка. Повернувшись к двери, крикнул: — Арина, ты там? Не стой, как столб, в избу входи. Знаю, что подслушиваешь!
Дверь скрипнула и в дом вошла бабулька.
— Да что ты, батюшка, и в мыслях не было, — закрестилась старушка. — Я ведь уже и в храм сходила, стою и жду — когда меня батюшка позовет? Самой-то неудобно внутрь заходить, без спросу-то. А так, ничего не слышала. А то, что ты барина хитрожопым назвал — тоже не слышала.
— Ага, говори-говори, а я тебя слушать стану, — хмыкнул отец Николай, потом приказал: — Ты, Арина, налей-ка нам с господином прокурором по лафитнику.
Хотел поправить, что я не прокурор, но не стал. Батюшка мудрый, он меня так нарочно назвал.
Бабулька загремела стеклом, а я поинтересовался:
— Отец Николай — а пить-то ы что станем? Кагор?
Батюшка едва не подпрыгнул.
— Вот что я тебе посоветую, сын мой. Мало ли, доведется попов поить — кагор им не предлагай.
— Да? — удивился я. Пожав плечами, хмыкнул: — А я-то думал, что батюшки его любят.
— Вот-вот, каждый дурак скажет — батюшки кагор любят… Бывает, зайдешь куда, на какой праздник какой, кагор тащат — мол, винцо для вас. А нашего брата от кагора воротит.
Интересное признание. А я считал, что кагор-тосвященники как раз и пьют. А они, вишь, не сильно его любят. Ну, теперь буду знать.
Бабулька смерив меня оч-чень недовольным взглядом, поставила нам лафитники. Закуску не предложили, но у меня тут сушка лежит, и полчашки чая.
Мы с батюшкой чокнулись и молча, безо всяких тостов, выпили. Отец Николай захрустел сушкой, я запил чаем. Кажется, можно опять задавать вопросы.
— Я, батюшка, вот что хочу понять… — осторожно начал я. — Не верится мне, что отец Петр с голоду умирал. Допустим, в служение его запретили… Но наверняка можно было по-иному использовать. Как чтеца, скажем. Ну, в крайнем случае — как сторожа. Не поверю, что вы, прежний его начальник, позволили ему с голода помирать.
— Подожди-ка, помолчи пока, — махнул мне батюшка, сурово нахмурив брови. Кивнул бабульке: — Арина, налей нам еще по одной и выйди. Но, чтобы под дверями не стояла, а отошла подальше. Проверю! А как поймаю — такую епитимью наложу — станешь полгода поклоны бить.
Бабулька заохала, но послушно налила нам еще по одной и выскочила.
Мы выпили еще по одной, после чего батюшка строго сказал:
— А больше нельзя.
Лафитники здесь грамм по пятьдесят. Две штучки — это уже сто, но я, как чувствовал, перед тем как пойти, довольно плотно перекусил. Так что — сто грамм при моем нынешнем весе — слону дробинка. Но, коли батюшка говорит, что нельзя, так и ладно.
— Раскольники у нас говорят: мол, первая рюмка — за здоровье, вторая — на веселье, остальные на беду, — вспомнилось мне вдруг дело об убитом раскольнике.
— Так не только раскольники говорят, а все нормальные люди, — усмехнулся батюшка. Поинтересовался: — А где ты раскольников-то встречал? Ты же сказал, что из Новгорода? А раскольники у нас — если Москву не брать, купцов всяких, в Поморье да в Сибири.
— Так и у нас, в Череповецком уезде Новгородской губернии их полно, — пояснил я. — По реке Шексне живут, их уже давно никто не трогает, на путь истинный не наставляет. Миссионеры иной раз заходят, вот и все.
— У нас сейчас на староверов мода пошла, — усмехнулся батюшка. — Хочешь с купцами первогильдейскими дело иметь — становись раскольником. И не каким-то там простым, а беспоповцем.
Про это я знаю. И в своем мире об этом читал, да и тут дополнительные знания приобрел. Морозовы, Третьяковы, Кокоревы, Алексеевы — все из раскольников. Но это те, чьи фамилии на слуху. А сколько калибром помельче? Без священников обходятся, молельные дома ставят, хотя по закону это запрещено.
— Так вот, отец Николай. Я все-таки не пойму — за что Петра Васильева запретили? Если бы он пьяницей был — это одно. И все понятно. Пил батюшка, но не беспробудно, какая-то надежда осталась, владыка его наказать решил, дал ему время одуматься. А он, такой нехороший, священные сосуды украл, да еще и базу подвел — дескать, у церкви много, еще одна дароносица стоит, не убудет. А коли не так — то в тюрьме меня кормить станут. Складывается у меня такое впечатление, что отец Петр пострадать хочет. И я, как товарищ прокурора, как обвинитель, в дурацком положении. С одной стороны — я, вроде бы, дело выиграть должен, священника вороватого в тюрьму посадить. Или на каторгу отправить — это уж суд решит. С другой — непонятно мне. Кажется, что как начну обвинение предъявлять — то ему на руку и сыграю. Куда годится, если наказание для преступника станет наградой?
— Да сын мой, накрутил ты себя, — покачал головой батюшка. — Вор у тебя есть, свидетели есть, что же тебе еще? Обвиняй да сажай. И голову себе не ломай. Голова тебе для других дел понадобится может.
— Нет батюшка, так нельзя. Лучше, если я сейчас все узнаю, нежели потом, на процессе. Допустим, я не стану такой вопрос задавать — дескать, за что же вас, отец Петр, в служение запретили? Но этот вопрос защитник может задать, а то и сам подсудимый расскажет. Предположим… — начал я лихорадочно вспоминать причины, за что могли запретить в служение, — да… предположим, отец Петр имел дело с завязавшими алкоголиками.
— С какими алкоголиками? — не понял отец Николай.
— С теми, которые решили пить бросить, — пояснил я и продолжил: — Так вот, предположим, отец Петр окормлял таких алкоголиков, создал какое-нибудь общество трезвенников, поэтому при причастии не вино им давал, а чай. Алкоголикам, что решили завязать, ни капли спиртного нельзя.
Напрашивалась еще мысль, что похититель воспринял идеи Льва Толстого, но покамест «толстовство» еще не распространилось в таком масштабе, как это случится чуть позже — в 1890-е годы.
Была еще одна мысль — почему священника могли запретить в служение. Одного знакомого батюшку (моего одноклассника, почему и знаю эту историю), запретили из-за того, что он решил во второй раз жениться. Нет, с первой супругой он не разводился, жена умерла, оставив его с двумя маленькими детьми. Год спустя в его жизни появилась женщина, ставшая ему не только женой, но и матерью для его детей. А дальше они отправились в ЗАГС и оформили отношения официально. И что тут делать? Жизнь есть жизнь, детишкам нужна мать. И все всё прекрасно понимают. И окружающие, и епископ. Но правила есть правила. Коль скоро ты стал священником, будь добр соответствовать. Мишку (виноват, отца Михаила) запретили в служение. Опять-таки — креста его не лишали, нашли ему дело при храме, чтобы он семью мог кормить — занимается строительством и ремонтами часовен, пишет посты в соцсетях.
Но нынче время другое. Никто не обвенчает вдового батюшку, дураков нет.
— До такого, чтобы кровь Христову крашеной водичкой заменять, никто бы не додумался[1], — покачал головой отец Николай. — За такое бы не запрет наложили, а сана лишили.
Подумав, настоятель махнул рукой.
— Ладно, чего уж там… В раскол отец Петр ударился.
— В раскол? — удивился я. Кажется, для священников с таким стажем, как у Васильева, в раскол ударяться нехарактерно. Впрочем, я некогда думал, что и старые раскольники ни за что не перейдут в никонианство.
— Он, часом, не в раскольницу влюбился? — усмехнулся я. — Было у меня одно дело, когда крестьянин из староверов решил из-за любви и жену оставить, и веру сменить. Так бывшая супруга его с лестницы спустила, он шею сломал и убился. Суд бабе потом три года дал за убийство из ревности.