И изменить женскую моду. Девчонки — возрастом мой Аньки или Леночки, ходят в длиннющих платьях, вместо того, чтобы бегать в каких-нибудь шортиках или юбочках. И нашему мужскому взгляду вельми приятно, и барышням гораздо прохладнее.
Боюсь, однако, что в Росси построить Транссибирскую железную дорогу будет проще, нежели ввести моду на мини-юбки.
Никитский производит впечатление порядочного и честного человека. Как же он в таком учреждении, как «Уездное по крестьянским делам присутствие» трудится, причем, на безвозмездной основе? В наших уездах это самое главное учреждение. Как не крути, Российская империя — аграрная страна, большинство населения составляют крестьяне. А у крестьян проблем и вопросов всегда хватает — здесь недовольны размежеванием сенокосов между двумя деревнями, а тут посчитали, что помещик неправильно поделил землю, отдав им неудобную часть, а деньги брал, как за добрую. А в этом селе отец поссорился с сыном, который требовал отделения, а тут добросердечные соседи узнали, что дед и бабка, после смерти родного сына, выгнали из собственного дома невестку, вместе с малолетним внуком, а теперь возжелали захватить себе землю, ранее принадлежавшую их сыну.
Думаете, так не бывало? Еще как бывало. А кто не верит, пусть вспомнит историю Павлика Морозова, за убийством которого не стояло никакой политики, а имелось желание деда и дядьки отобрать у мальчишки землю.
С другой стороны, почему бы непременному члену не быть порядочным и честным? Бьюсь об заклад, что в уезде Николая Александровича уважают.
— А с чего вы взяли, что вы подозреваемый в убийстве супруги? — поинтересовался я.
— Сам бы я об этом не догадался, по правде-то говоря, — хмыкнул Никитский. — Думал — если я никого не убивал, то на каком основании меня станут подозревать? Честный человек — он остается честным. Ежели бы я сам убил Липу, то сам бы признался. Сам бы явился к исправнику и сказал — мол, вот, вяжите.
А вот в этом я не слишком уверен. Впрочем, была у меня одна подследственная дамочка, с повышенной чувствительностью и странными представлениями о дворянской гордости и чести. Но такие люди редкость. Или у отставного майора наивность зашкаливает.
— А кто вас просветил на этот счет? — поинтересовался я.
— Нашлись умные люди. И исправник наш, да и моя гражданская супруга. Кстати, она вам передает поклон. Она мне сказала — с Чернавским лучше говорить откровенно. Он и сам человек честный, с ним лучше рассказывать все.
— Вот как? — удивился я. — Приятно, разумеется, услышать о себе такие слова… Но разве я знаком с вашей гражданской женой?
— Она уверяет, что да. Вы разбирали ее жалобу, а потом допрашивали по поводу убийства предводителя Череповецкого дворянства Сомова и выступали свидетелем обвинения на суде.
Ну ёшкин же кот! Любовь Кирилловна Зуева, гувернантка в доме господина Сомова! Только тут ее не хватало.
А ведь и всего-то пару минут назад вспоминал эту дамочку… Так, а мне говорили, что отставной майор живет в имении вместе с любовницей. Любовница приехала из Череповца, а ее мать проживала в Кириллове, хотя и не здешняя. А Никитский, стало быть, забрал будущую тещу в поместье? Бедняга. Хотя, может, у него теща золотая будет. А ведь пожалуй, Зуева и Никитский друг друга стоят.
— Надеюсь, ваша нынешняя супруга не таит на меня обиды? — поинтересовался я.
— Нет, что вы, — покачал головой помещик. — Напротив, Любаша считает вас человеком чести, тем более, что вы наказали виновника всех ее бед и ей не в чем вас упрекнуть. На допросах вели себя очень достойно, а во время судебного заседания не врали, не изворачивались. По ее мнению, вы являетесь образцом настоящего дворянина и государственного чиновника.
Уже хорошо, что обиды на меня не таит. А то ведь сиди и жди — не явится ли к тебе шальная гувернантка с отцовским пистолетом. Пистолет-то остался в суде и по закону его должны были либо продать, либо сломать. Но пистолет раздобыть, как я понял — без проблем.
А то, что меня посчитали «образцом» дворянина, позабавило. Дворяне, блин. Да все мои предки до революции либо землю пахали, либо учительствовали. Да и учительствовали те же дети крестьян, выучившиеся на медные гроши.
Да, а когда Зуеву выпустили? Кажется, ей бы еще в нашей тюрьме сидеть положено?
— А когда вы познакомились с госпожой Зуевой? — спросил я, косясь на протокол допроса, думая — уже пора записывать, или пока мы просто побеседуем?
Нет, мы станем беседовать, а я буду делать пометки. Потом все перепишу и попрошу Никитского расписаться.
— Познакомились мы с Любашей прошлой осенью, когда она приезжала навестить матушку. Не скажу, что сразу же влюбился в нее без памяти, но… Потом узнал о ее несчастье, даже отправлял деньги ее адвокату, ездил в Петербург, пытался хлопотать о прощении, но тщетно. Разумеется, ездил в Череповец, навещал ее в тюрьме. Навещал бы каждый день, но получалось лишь один раз в две недели. И так, знаете ли… В мае этого года Любашу выпустили. Не очень мне нравится это слово, но в июне, как говорят, мы с Любашей сошлись…
— А супруга как отреагировала?
— Липа, к моему счастью, все поняла. Да и отношения наши за последние три года были скорее дружеские, нежели супружеские.
Странно, конечно, но и так бывает. Живут муж с женой вместе, даже постель делят, но не более. Хотя… Мне, человеку насквозь земному, такого не понять.
— А как давно вы женаты на Олимпиаде Аркадьевне?
— С Липой мы женаты больше десяти лет… Даже двенадцать. Мне было тридцать семь. Умер отце, нужно было брать в руки имение, перспектив на службе у меня не было, вышел в отставку. Решил, что пора налаживать жизнь. А мой старинный приятель — наш нынешний исправник, сказал, что у него есть сводная сестра. Она гораздо младше нас, всего двадцать два года.
— В общем, вы прожили двенадцать лет в любви и согласии? — уточнил я.
— Не то, чтобы в любви — похоже, что ее у нас как раз не было, но в согласии. Возможно, если бы у нас появился ребенок, все пошло бы иначе. Но, увы. Я супруге не изменял, смею надеяться, что и она мне тоже… Липа предпочитала жить здесь — у нас свой дом в Кириллове, а я больше времени провожу в усадьбе — там постоянно дел хватает, без надзора не оставишь, в город наезжаю один, много — два раза в неделю, чтобы разрешать какие-то вопросы. Иной раз и вообще могу не приехать. У нас ведь так — если есть жалоба, спор, то собираемся и рассматриваем. А если нет, то зачем и наезжать?
— Как вы распланировали с покойной супругой дальнейшую жизнь? — поинтересовался я. — Вообще — она не скандалила, не возмущалась, узнав о вашей измене?
Никитский поморщился. Видимо, ему не слишком-то понравилось слово измена, но чисто формально рассуждать — так оно и было. Олимпиада Аркадьевна — венчанная жена, а Любовь Кирилловна — всего лишь любовница. Тяжко вздохнув, ответил:
— Мы с Липой — современные люди. Разумеется, мало какой женщине может понравится, если муж уходит к другой, но мы с ней договорились, что расстанемся по-хорошему. Я стану жить отдельно, она отдельно. Липа вообще считала, что у нас нет надобности официально расторгать брак — пусть будут свободные отношения, но моя гражданская супруга думает иначе. С официальным разводом могут возникнуть проблемы, но думаю, думал… что нас разведут на том основании, что нет детей. А теперь, надо полагать, у меня нет препятствий для нового венчания. Если, разумеется, вы меня не арестуете.
— Арест и тюрьма — не препятствие для заключения брака, — сообщил я, но все-таки, решил слегка успокоить вдовца. — Впрочем, искренне верю, что до этого дело не дойдет. Скажите лучше — о чем вы договорились с Олимпиадой Аркадьевной?
— В каком смысле — договорился? — не понял помещик.
— Николай Александрович, мне нужно знать все финансовые тонкости, нюансы вашего расставания. Без обид, пожалуйста. Вопросы задаю неприятные, но мне нужно знать. Как я понимаю — расставшись с супругой, вы обязаны вернуть ей приданое? Наверное назначить какую-то компенсацию?
— Приданое? Ах, приданое… Так приданое — вот этот дом в Кириллове, да и все. Но я решил, что будет справедливо, если выделю Липе единовременное пособие — пятнадцать тысяч рублей, а потом стану выплачивать на ее содержание по три тысячи рублей в год. По крайней мере — до тех пор, пока она не выйдет замуж.
Однако! Надеюсь, господин Никитский из статуса подозреваемого не перейдет в категорию обвиняемого, а иначе эти суммы, что он обещал выплачивать бывшей жене, станут одним из доказательств. Вернее — мотивом для убийства, который присяжные заседатели учтут при вынесении приговора. И домик в Кириллове, оставшийся от супруги, тоже денег стоит. Сколько недвижимость в Кириллове? Вряд ли больше, нежели у нас, значит, рублей пятьсот.
— А вы человек небедный, — заметил я. — А по нашим меркам — даже богатый.
— Я бы так не сказал, но грех жаловаться. Правда, доход с имения составляет десять, иной раз и двадцать тысяч в год — от года зависит, от урожая, от цен, да еще котовальня — с нее тысячи три, иной раз четыре.
— Катавальня? — переспросил я. — Это мастерская, где валенки валяют?
— У нас валенки котами именуют, поэтому — котовальня. Осенью и зимой до двадцати мужиков трудится, летом поменьше — человек десять.
Ишь, котовальня, словно котов катают, а не валенки. Валенки — вещь полезная в хозяйстве, но не всякому крестьянину по карману. Видел — стоят по три, а то и по пять рублей пара. У меня самого где-то валенки лежат — подарок родителей. Один раз только и понадобились, но ведь понадобились!
А двадцать мужиков — это прилично. У нас на заводе Милютина трудится человек семьдесят, а это крупнейшее предприятие не только в уезде, но и по всей Шексне, а то и по Волге. (С Волгой, конечно, погорячился, есть города покрупнее.)
— Вы сами овец разводите? — поинтересовался я.
Здешние мужики не шибко любят разводить овец. Понимаю — невыгодно такую скотину держать. Молока от нее нет, навоза мало, а сена нужно, почти как на корову. Это вам не Англия, где стадо можно почти круглый год на пастбищах пасти. У нас овец держат по две или по три, много — по пять овечек, на шерсть да на шкуры. Осенью стригут, шкуру снимают, а мясо везут в город, на продажу.