— Но все-таки — зачем вешать, а потом инсценировать самоубийство? — недоумевал я. — Зачем имитировать гражданскую казнь? Опять-таки — испорченный мундир, сломанную саблю и покореженные ордена следовало, по моему разумению, на виду оставить, а не топить. Хорошо, что коза помогла, а если бы нет? Лежал бы мешок на дне Ягорбы, тиной покрывался.Нет, ничего не понимаю.
Впору только руками развести и глаза вытаращить. Я так и сделал. Василий посмотрел на меня с отеческой улыбкой — я бы даже сказал, с жалостью, ладно что по головушке не погладил и посоветовал:
— Иван, не ломай голову. Авось, да отыщешь ты вешателя, найдешь отгадку. Ты человек дотошный, занудливый. Повремени, все само собой развяжется. Запросы отправим — я их нынче же подпишу, вдруг что-то интересное нам отпишут? Торопись медленно, господин следователь, никто не гонит. А нет — так и ладно. В конце концов, не можешь же ты все время убийц отыскивать? Пусть хоть что-то нераскрытым останется. Мне иной раз страшно становится –все у тебя получается. Побудешь обычным человеком, как все.
Возможно, Василий и прав. Он человек опытный. И вообще, надо бы к себе идти, у Абрютина еще дел полно. Вон, в приемной уже городовые сидят. Видимо, ждут указаний для поездки в Луковец.
— У тебя сухой мешок есть? — спросил я исправника.
— Иван, откуда у меня мешок? И зачем?
— Жалко, — вздохнул я и пояснил: — До управы мне мальчишки и мешок, и мундир помогали нести. А куда все это сейчас потащу — все мокрое. Бр-р.
— То, что мокрое — я заметил, — хмыкнул исправник. — Вон, с генеральского мундира лужа на ковер натекла. Сейчас придумаем.
Абрютин мудрить не стал, а вызвал курьера и приказал тому взять мешок с находками и отнести на Крестовскую улицу, в Окружной суд.
— Ты про пироги не забыл? — поинтересовался исправник, когда я уже шел к двери.
— Как можно? — возмутился я.
Конечно не забыл. Тем более, что и Аньке сказал, что получил приглашение к исправнику на двоих. Как и думал, барышня пойти не сможет из-за множества дел, но мне велено без пирогов не возвращаться.
— Руку показывай, — приказала Анька, как только пришел домой и разулся.
— А чего ее показывать? — пожал я плечами. — Вечером, как от исправника вернусь, тогда и посмотришь. Может, скоро и повязка не понадобится.
— Давай-давай, не болтай. Знаешь ведь, что все равно не отстану.
Господин Федышинский обучает Аню не только теории, но и практике. Барышня, под руководством старого лекаря сделала свою первую перевязку, да так, что Михаил Терентьевич только крякнул. Сказал, что Анну он в ассистенты на операцию бы не взял — рановато, но в сестры милосердия, хоть сейчас.
— Так я и думала, — хмыкнула Анька, узрев рубашку, на которой проступило немного крови. — И что ты сегодня делал? Михаил Терентьевич строго-настрого сказал, чтобы ты раненую руку берег.
Левую руку я и на самом деле берег. И дрова таскал, прижимая правой, и воду носил только в одном ведре. Сегодня лопухнулся, когда мы с мальчишками мешок доставали. Они мне веревку кинули, чтобы помог их плоту причалить, а я, впопыхах, потянул левой рукой.
— Решил, что уже все зажило, — виновато пробормотал я, пока Аня снимала старую повязку, осматривала рану — кровит, немножко, но ничего, а потом бинтовала по новой.
Закончив работу, Аня уселась рядом со мной, слегка приобняла и тяжко вздохнула:
— Горе ты мое, Иван Александрович. Вот, сам-то посуди — если ты себя беречь не станешь, как мы-то без тебя? Батюшка твой, Ольга Николаевна? А Леночка как?
— Ну, как-нибудь, — только и ответил я. — Родителям тяжело будет, а Леночка, бог даст, погорюет, потом новую любовь найдет.
Конечно же, нужно думать, что моя невеста не отыщет себе нового жениха, станет страдать до конца своих дней, как Кончита о камергере Рязанове, но лучше не надо.
— А я как? — спросила Аня.
— В смысле — ты как? — удивился я. — Если, не дай бог, со мной что-то случится, неужели ты думаешь, что из гимназисток снова вернешься в крестьянки, из Ани в Нюшку?
— Думаешь, без тебя я твоим родителям нужна буду?
— Анька, что это на тебя нашло? — удивился я. — И родители мои тебя не оставят, и Василий Яковлевич поможет, и Милютин. Единственное, о чем прошу — замуж выскакивать не торопись, сначала образование получи.
Ну да, ну да… Кто же из девчонок кого послушает, если влюбится? Дескать — замуж не выходи. Ага, как же.
— Опять-таки, про замужество сама решай — как пойдет. Решишь, что муж-дети тебе дороже, никто тебе тут не указ. Но врач из тебя отличный получится, это уже сейчас видно, но еще лучше, если ты ученым станешь. Врач сотням поможет, а ученый — тысячам, сотням тысяч. Лекарство из плесени создашь.
— Лекарство из плесени? — отстранилась от меня Аня. — Как это?
Слава богу, ерунду не говорит. Ишь, никому она не нужна.
— Ага. Читал как-то, что еще древние люди плесенью от поноса лечились. Охотники, если их медведь или волк поранил, паутину используют — в ней тоже плесень имеется. А один ученый в средние века создал из плесени, которая на хлебе образовалась, такое лекарство, которое при гнойных заболеваниях помогало, тиф лечило, инфлюэнцу. В общем — там много чего. Жаль, ученый погиб, а секретную формулу опубликовать не успел. Вытяжку он какую-то делал, врать не стану. Сколько у нас солдат можно было бы от гангрены спасти, если бы такое лекарство иметь!
— Это не Парацельс, которым ты Михаила Терентьевича обзываешь? — заинтересовалась Анька. — Я про него кое-что в словаре нашла, только там мало.
— Нет, не он, — покачал я головой. — Про Парацельса даже я знаю, хоть и не врач, а у этого ученого даже имя забыто. Но кто помешает тебе это лекарство восстановить? Правда, для этого придется и медицину изучать, и биологию — бактерии всякие, микробы, а потом и лекарство откроешь. Я тебе даже название подарю — пенициллин.
— Ваня, а почему ты считаешь, что я что-то открою?
— А потому что ты очень умная, — парировал я. — Если ты лекарство из плесени не откроешь, откроет кто-то другой, только позже. Впрочем, — посмотрел я на Аню, — я за тебя ничего решать не могу, сама думай. Заинтересуешься — изучай биологию, микроорганизмы. Для начала, понятное дело, гимназия, потом Высшие медицинские курсы. Думаю, что с поездкой в Париж мы с батюшкой тебе поможем.
— А зачем в Париж?
— А в Париже, Анечка, работает Луи Пастер, который, если не самый, то один из лучших микробиологов в мире. Вот у него-то тебе и стоит учиться. Но это, — улыбнулся я сестренке, — не завтра, а лет через семь, а то и десять.
Аня призадумалась. Не знаю, упало ли «зерно в почву», но тут уж я ничего не смогу сделать. А девчонка, с присущим ей практицизмом, спросила:
— Давай какую-нибудь повесть напишем. Вот, мол — открыли такое лекарство. Только там нужно еще про любовь, а хорошо бы и про разлуку. Но чтобы потом главные герои встретились, и не слишком старыми. Он, предположим, умереть собрался, а она пришла и спасла. «Повесть о пенициллине»… Нет, нужно что-то красивее и завлекательнее.
Ишь, сразу название запомнила. А ведь когда-то камердинеров с камергерами путала. А про повесть, мысль интересная, но есть одно но. Про ледоколы, яйцеобразный корпус, да про ступени ракеты умные люди сразу сообразят, что к чему, а с лекарствами все сложнее.
— Про пенициллин мы писать не станем, — ответил я, потом пояснил. — Есть опасность, что когда ты начнешь свою идею продвигать, начнут смеяться и говорить — вот, мол, барышня, фантастических книжек перечитала, ерунду мелет. Как можно из плесени лекарство делать? А это, Аня, чистейшая правда. Но ты, если надумаешь пенициллин создавать, поначалу вообще про плесень ничего не говори. Занимайся бактериями, ищи лекарства. А вот потом, когда ты уже известным ученым станешь, тогда и лекарство откроешь. Так что, думай.
— Интересно, — покачала головой Аня. — Но, Ваня, я пока так далеко не заглядывала. Гимназию бы одолеть, на курсах выучиться, врачом или акушеркой поработать.
— Выучишься и поработаешь, — улыбнулся я.
Посмотрев на часы, прикинул, что уже пора собираться в гости к исправнику.
— Ваня, нам письмо пришло от издателя нашего. Оно у меня лежит. Будешь читать?
— А что пишет? — поинтересовался я.
— Просит разрешения на небольшую вставку.
— И что за вставка? — спросил я, а посмотрев на хитрую мордашку Ани, предположил. — Только не говори, что Лейкин хочет вставить в нашу повесть козу.
— А как ты догадался? — разочарованно поинтересовалась барышня.
— Так ведь и я газеты читаю, — хмыкнул я. — А у нас героиня гимназистка. Как же она без козы?
— Написать — пусть вставляет? Или сами напишем?
Куда нам теперь без козы?
Одна особа брякнула, что каждая гимназистка обязана иметь козу и, понеслось. Кажется, всю империю охватила «козомания».
Мы с Анькой знаем, кто автор высказывания, но больше-то про это никто не знает. А народ спорил — откуда взялась эта фраза? Разумеется, первой возникла версия о козьем молоке, которое способствует умственному и физическому здоровью учащихся. Но противники «козьей теории» уверяли, что коровы дают молоко не менее ценное, а кумыс, тот вообще считается лечебным, но никто же не предлагает дать каждой гимназистке по кобыле?
Кто-то робко заметил, что гимназистка, ухаживающая за собственной козой, приучается к дисциплине и труду, что способствует ее успехам на ниве образования. Но сторонника «трудовой теории» сразу же заклевали — дескать, уход за живностью наоборот отвлекает барышень от учебы. И, если бы уход за скотиной способствовал к распространению знаний, то самыми умными бы должны стать деревенские девки, для которых не в труд доить коров, а не то, что какую-то козу.
Мне, скажем, очень понравилась версия, выдвинутая в «Сыне отечества». Автор — некто Фоменко, рассказывал, как трудно живется немецким девушкам в Альпах — лен там не растет, вся надежда на коз. И, чтобы отправиться в школу или гимназию, немецкая фройляйн обязана заполучить собственную козу, чтобы вычесать достаточное количество шерсти, спрясть из нее пряжу, а уже потом соткать ткань, сшить платье. Смысл в том, что если фройляйн хочет учиться, то пусть заводит козу!