Закрыв дверь за акушеркой, господин надворный советник уселся на лавку, напротив меня.
— Иван, а ведь я жизнью тебе обязан, — сказал Абрютин.
Ну, началось! Чего я больше всего боялся — так это выяснения отношений и изъявления благодарности. Надо бы как-то все обернуть в шутку. Не знаю как — Василий человек серьезный. Придется импровизировать.
— Ну вот, а я думал — ты мне сейчас выволочку устроишь, а ты какую-то ерунду несешь.
— Выволочку-то за что? — удивился Василий.
— Так за то, что ваш приказ не выполнил, господин полковник, — пояснил я, повышая Абрютина в чине. — Сам же велел — дескать, если злоумышленник ружье вскинет, падать на землю.
— Если бы ты мой приказ исполнил, я бы сам на твоем месте лежал. Ладно, если живой, а мог бы и покойником быть, — заметил исправник. — Так что, про спасение — это не ерунда, а совершенно серьезно.
— Все могло быть, — философски заметил я. — А я не тебе жизнь спасал, а себе ее облегчить хотел.
— В каком смысле — себе жизнь облегчить хотел? — нахмурился исправник.
— Василий, я не о тебе в тот момент думал, а о себе, — сообщил я и принялся рассуждать: — Сам посуди — ухлопал бы тебя дезертир, пришлось бы твое бренное тело в город вести, отписываться — как такое случилось? Перед Верой Львовной неудобно, перед сыном твоим. А еще похороны тебе с воинскими почестями положены. Или нет?
Абрютин только пожал плечами. Даже если положено на могиле отставного офицера залп давать, то где мы солдат отыщем? А коли городовые начнут из револьверов палить — несолидно.
— Ладно, похоронами твоими Щука бы стал заниматься, он должен правила знать. Меня иное волнует. Верочка бы жуть, как расстроилась, а ты же знаешь, что я ее очень люблю и уважаю. Нельзя замечательным женщинам переживать из-за такой ерунды, как смерть любимого мужа. Цвет лица портится, морщины лишние появляются. Опять-таки — у тебя сын растет, его на ноги ставить надо. Пенсию за тебя неплохую назначат, но все равно, парню без отца будет плохо. Мне Яшку воспитывать лень, пришлось бы Верочку срочно замуж выдавать. И где мужа ей отыскать? Чтобы и человек был неплохой, вроде тебя, да и чин нужен не меньше коллежского асессора, чтобы жалованье приличное было. Яшке, допустим, пенсию за тебя выплачивать станут, а вдове, если она опять замуж выйдет, уже нет. Так что, живи, Василий Яковлевич, жену радуй и сына взращивай. Видишь, никакого подвига с моей стороны, только голый практицизм и эгоизм.
— Балабол ты, Ваня, — вздохнул Василий.
Я тоже вздохнул в ответ:
— Василий, да не балабол я. Просто, очень боюсь, что ты теперь виноватым себя считаешь — мол, пуля в меня летела, да Ванька ее грудью встретил! Плюнь и забудь.
— А ты бы забыл?
— Василий, не забыл бы. Но я и другое не забыл — то, как вы с Верой мне помочь хотели, узнав, что государь на меня гневается — чуть ли не дом собирались продать.
— Ну, ты сравнил, — фыркнул исправник. — Чем я рисковал, кроме денег да своего имущества? Ничем. Даже репутацией своей не рисковал. А ты свой лоб за меня подставил.
Хотел назвать друга Васей, не получилось. Все-таки, Абрютин меня постарше. И здесь лет на четырнадцать, а там — вообще на сто с лишним. Да и по жизненному опыту тоже.
— Василий, все в этой жизни бывает. Ну, случилось и случилось, бутылочку как-нибудь разопьем, песню споем, да и все. Ты меня в гости пригласишь, Вера пирог испечет, в щечки меня расцелует — если ты не приревнуешь, конечно, а что еще? Может, и ты меня как-нибудь да спасешь, кто знает? Хотя… Лучше бы тебе меня не спасать. Нечасто такие случаи бывают, чтобы в полицейского стреляли, а уж в исправника — тем более. Порадуемся, что порох отсырел и ружье охотничьим оказалось. Скажи-ка лучше — дезертира в город отправил?
— Отправил, — кивнул Абрютин. — Смирнов с ним за конвоира. Знаешь, — невесело хохотнул исправник, — когда отправляли, полдеревни на проводы сбежалось. Бабы ревут, узелочки ему суют — бедненький ты наш, страдалец невинный, мужики, вроде бы, втихаря, бутылки на телегу засовывают, в сено прячут.
Вот это я себе хорошо представляю. Любят у нас жалеть сирых да убогих, особенно арестантов. И пофиг всем, что парень из армии дезертировал, да еще и человека подстрелил. Умолчу про то, что человек был при исполнении служебных обязанностей. Это не столь важно.
«Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой!»
А кто-нибудь задавался вопросом — а кого вы хлебом кормили? Скорее всего — насильника и убийцу, сбежавшего из Акатуя. Или у нас все каторжники изначально считаются невинными? Я, за свою небольшую практику в этом мире уже понял, что на самом-то деле на каторжные работы отправляют нечасто, а кого отправляют — те этого заслуживают. Вон, как мещанин Кошельков, что вместе с напарником убил и ограбил несколько постояльцев. А ведь в будущем и он станет считаться борцом с царизмом. Грабил и убивал он богатых, тем самым пытаясь восстановить социальную справедливость.
— Отец Опарышева со своим братом сцепились. Митрофан братцу в морду — мол, сына выдал, а Евдоким тому в ответ плюху — дескать, змею подколодную вырастил, а не сына. Из-за него на всех Опарышевых пятно легло.
— Они теперь на всю жизнь врагами станут, — заметил я.
— Станут, — согласился Абрютин. — У каждого своя правда.
Мы с Василием не стали обсуждать — чья правда правдивей. Отца, который приютил сына и не захотел выдавать полиции, или дяди, который сдал племянника властям. Как следователь, я целиком и полностью одобряю действия Ефрема, проявившего э-э… а что он такое проявил? Не то бдительность, не то высокий уровень гражданственности и законопослушания. А чисто по-человечески считаю дядюшку сволочью.
А ведь Митрофан, как я понимаю, сам был не против, чтобы сыночек ушел. Или, чтобы его вернули в армию, но стеснялся выдавать сына. Зато он теперь чистенький, а брат мерзавец и доносчик.
Спал не слишком хорошо, потому что мешало все: и ноющая рука, и зашибленная грудь, а еще жесткая лавка. Заснул лишь к утру, но за ночь с лавки ни разу не навернулся.
Выяснилось, что левая рука, хотя и побаливает, но слушается. А как бы я с одной-то рукой умывался, не говоря уже о такой сложной процедуре, как натягивание штанов? Про все остальное умолчу.
Главное, что хуже не стало, голова не болит, вставать и ходить могу. А то, что на левой части груди багровел синяк — это ерунда. Синяки имеют обыкновение сходить, пусть и не сразу.
Значит, можно ехать в славный город Череповец. Вот только, сначала позавтракаем.
— Василий, хозяин меня загубить решил? — поинтересовался я, ковыряясь в миске с запаренными отрубями, залитыми молоком.
Чем-то они напоминают мюсли, которые любила употреблять на завтрак моя бывшая девушка, а я понять не мог — чего хорошего находят люди в такой гадости? Но мюсли, хотя бы есть можно, а это?
Но исправник, перед которым стояла точно такая же миска, меня не поддержал.
— Как у нас говорят — ешь, да не блей, — сурово ответил Абрютин, деловито вылавливая из молока какую-то отрубину (как будет отрубь в единственном числе?). — Андриану я велел завтрак сготовить, чтобы раненому было полезно. Видишь, я тоже мучаюсь?
Плохо, что исправник не мой подчиненный — уволил бы надворного советника на хрен. А то, что Василий мучается, так это он сам виноват. Заказал бы на завтрак что-то съедобное — лучше всего яичницу с салом.
Ситуацию улучшило появление на столе чая и хлеба с маслом. Все-таки, это больше напоминало завтрак. Я и сам в прежние времена ограничивался бутербродом с чаем или кофе, а завтракал на третьей перемене.
Супруга старосты — пухлая немолодая матрона, поглядывая на меня с сочувствием, принялась намазывать масло на мой кусок.
— Да я бы и сам, — застеснялся я.
— Ничего-ничего, — отозвалась женщина, подсовывая мне здоровенный бутерброд. Погладив меня по спине, вздохнула: — Бедненький вы наш…
С этими словами жена старосты вышла, оставив нас вдвоем.
— Вишь, я еще и бедненький, — хмыкнул я.
— Это учительница постаралась, у которой ты с лавки падал, — усмехнулся исправник.
— А что, уже и про это знают? — обреченно спросил я.
— А ты как думаешь? Зоя Владимировна вчера весь вечер тут околачивалась, обстоятельства выясняла. Говорит — следователь, хоть и молодой, но очень душевный человек, добрый. И душу простой учительницы понимает, что очень странно. Плохо только, что на лавках спать не умеет — все время падает. Плохо будет, если помрет. Переживала и за тебя, и за своего ученика. Шуганул бы — так она тут человек авторитетный, ей здесь деток учить.
Вот так всегда. Случится какая-нибудь глупость или казус — все про то помнят. Но это не только здесь, но и в моем мире. Тут я абсолютно бессилен что-то исправить или изменить. Лучший способ — не обращать внимания или, делать вид, что тебя это не касается.
— Василий, тебе еще рапорт губернатору придется писать? — спросил я, переходя к самому неприятному моменту разговора. — Может, доложишь ему о поимке дезертира, а про мое ранение не станешь упоминать? Меня здесь вообще не было.
— Ща-аз, — отозвался Абрютин с такой интонацией, что я перепугался.
— Вася, ты чего? — робко спросил я, забывая, что не умею обращаться к старшим товарищам по уменьшительному имени. Оказывается — еще как умею.
— Это Ваня, я тебя копирую, — отозвался Его высокоблагородие. Довольный произведенным эффектом, господин исправник спросил: — Похоже получилось?
— Не то слово! Неужели я так противно выражаюсь? — удивился я.
— О, Иван Александрович, у тебя еще противнее получается. Просто ты себя со стороны не слышишь. Иной раз слышу от тебя какое-нибудь словечко — думаю, запустил бы чем-нибудь.
Вишь. Оказывается, не только простых городовых, но самого Абрютина плохому научил. А тот, между тем, продолжил:
— Никак не получится скрыть. Сам знаешь — ежели, сам я губернатору рапорт не подам, другие найдутся. К тому же — а как ты Лентовскому объяснять станешь свое ранение? Допустим, Николай Викентьевич тебя ценит, все разъяснишь ему на словах. Недельку-другую он своей властью тебе дома подержит, с выплатой жалованья. Но над Его Превосходительством еще Судебная палата есть, а ее не только Председатель суда информирует, но и иные лица. Товарищи председателя тоже отчеты сдают.