Антон Евлампиевич с досадой махнул рукой и пошел давать указания подчиненным. Понимаю, что и у него имелись какие-то планы на сегодняшний день, но все полетело коту под хвост. Эх, надо было приставу сказать, чтобы тот еще о каком-нибудь дополнительном освещении озаботился. День, но на дворе пасмурно, а если в доме старика нет свечей, что-то разглядеть будет трудно.
Пока ждал понятых, пристроился и принялся составлять судебно-медицинский акт. Указал, что тело находилось в колодце, но на момент составления документа его уже оттуда достали. Описал старика – примерный возраст и рост. Сколько он? Метр шестьдесят или около того. Тьфу ты! Ладно, что спохватился. Иначе бы так и написал. А в аршинах-то это сколько? Аршин – это семьдесят сантиметров. Не ровно, там еще сколько-то сантиметров, все равно не упомню. А метр шестьдесят? Напишу – два с четвертью аршина, сойдет. А вес вообще нужно указывать? Вроде бы нет. Все равно не определю, сколько он весит в пудах.
Так, описал, что волосы черные, с проседью, с залысиной на макушке. Теперь об одежде. Нижнее белье – старое и грязное, залито кровью. Или лучше писать – красно-багрового цвета? Напротив сердца нательная рубаха порвана, словно проткнута колющим предметом. Как правильно написать? Дыра? Разрез?
– Господин доктор, а каких размеров рана? Хотя бы приблизительно? – спросил я у врача.
– А мы не приблизительно, мы сейчас точно померяем, – отозвался Федышинский.
Я уж думал, что доктор сейчас вытащит откуда-нибудь линейку (мне, кстати, нужно ею обзавестись и сунуть в папочку), но наш эскулап развел пальцы и приложил их к телу убитого:
– У меня точнехонько! Размер самой раны, если в длину – вершок.
Прелестно! Коли доктор так сказал, мы так и запишем. Вершок. Сколько в сантиметрах-то? «Этот, хоть и сам с вершок, спорит с грозной птицей» Да, сантиметра четыре с чем-то.
Японский городовой! Да что это меня клинит? Зачем записал в акт – «четыре сантиметра с половиной»? Чует мое сердце, придется акт переписывать. И зачем было чернильницу брать? Ладно, будем считать, что провожу тренировку в походных условиях.
Нет, я помню, что до 1918 года существовали другие меры длины и веса, но где упомнить, сколько и что? А как я делал описание тела Тимки Савельева? Так я вообще не стал писать ни о его росте, ни о чем-то другом. Размеры синяков на шее доктор указал, так и ладно. Когда же появится судебная фотография-то у нас? Вызвал бы фотографа, сделали бы снимки. В Череповце имеется аж два салона, где горожане могут сделать себе на память фотографические снимки. Вот нам бы фотографа. Но пока этого нет ни в Новгороде, ни даже в Петербурге[7].
Может, проявить инициативу и предложить использовать городского фотографа в интересах юстиции? Нет, смысла я не вижу, и начальство не поддержит. Не так и много у нас происшествий и преступлений.
Ох, грехи наши тяжкие. Еще ладно, что меня закинуло в девятнадцатый век, а не куда-нибудь в Древнюю Русь. Там бы вообще спятил.
А вот и понятые. Городовой привел двоих мужиков. Один вполне нормальный – чуть-чуть выпивший, а второй уже изрядно «датенький». Так праздник сегодня. Еще хорошо, что такие остались, остальные гораздо хуже. Строго кашлянул, предупредил:
– Господа, мы сейчас с вами станем учинять обыск в доме покойного. Стоять на месте, смотреть. Если понадобится, я скажу: «Обратите внимание!» Все поняли? Ваша задача следить, чтобы я не подкинул в дом какие-нибудь улики или наоборот – чего-нибудь не стащил втихаря. Трогать ничего нельзя, усвоили?
– Усвоили? – продублировал мое последнее слово пристав, выразительно посмотрев на мужиков.
– Усвоили, Антон Евлампиевич, – отозвался тот, что был потрезвее.
Теперь можно отпустить доктора и отправить тело в морг. Хотя пусть доктор пока здесь побудет. Кто знает, не отыщется ли в доме еще один труп?
От колодца к входной двери ведет тоненькая цепочка – капельки крови.
Как чувствовал, что понадобится освещение. Темнотень! Хотя есть пара окон, но свет через мутное стекло почти не пробивается.
У запасливого пристава в бричке отыскалась пара свечей. Уже хорошо.
Изнутри дом напоминал все остальные. И дом Ленкиной бабушки, оставшийся в двадцать первом веке, и иные деревенские дома, где приходилось бывать, и даже тот, где я нынче квартировал. Сени, а войдешь в саму избу – натыкаешься на русскую печь посередине. Слева комната, расположенная буквой Г, справа, где устье печки, – там кухня, а чуть подальше – еще одна комната размером с чулан.
От свечей света не так и много, не электрическая лампочка, но лучше, чем ничего. Набор мебели самый простой. Стол, вдоль стены пара сундуков, кровать. О, тут еще и комод стоит. Зажиточный дядька. В крестьянских избах вдоль стен идет лавка, но здесь изба городская – лавки не нужны.
А теперь станем рассматривать внимательно. И что мы видим? В красном углу образа, как и положено. Слева обеденный стол, на котором грязная посуда, включая два граненых стакана и пустую бутылку. Как ее – полуштоф, если не ошибаюсь? Чуть больше нашей поллитры[8]. Две старые тарелки, половина соленого огурца, кусок хлеба.
Ну и где же мой эксперт-криминалист, который станет изымать следы пальцев рук, а потом упакует стаканы и бутылку в специальный контейнер или хотя бы в пакетик? Угу, до экспертов еще дожить надо. Я даже не уверен – появилась ли дактилоскопия в России.
Поэтому изымать посуду и пустую бутылку я не стану, смысла в этом нет, но подробненько занесу это в протокол осмотра помещения.
А хлама-то тут сколько! Какие-то старые тряпки, обрывки газет, солома. Солома-то откуда взялась?
Что там дальше? Около стола – стул и табурет. Стул опрокинут и рядом с ним большое пятно, кажущееся черным. Видимо, кровь стекла вниз, через трещины в половице. Ну запишу в акте – багровое пятно. Про то, что это кровь, мне указывать не положено, я не эксперт, но судья и так догадается, что это кровь. Еще кровавый след тянется от пятна к двери. Понятно, что на одежде убийцы кровь должна остаться.
– Там вот у дядьки Антипа шандал бронзовый стоял на три свечки. А сейчас не стоит, – подал голос один из понятых.
Пристав уже собирался рыкнуть на мужика, но я благожелательно спросил:
– Откуда знаешь?
– Так это сосед покойного, Андрюха Селезнев, – пояснил пристав.
А я спросил:
– Андрей, ты часто у соседа бывал?
– Не часто, но доводилось, – ответил мужик. – Варька – супруга моя, почаще была. Забегала, чтобы помочь чем, иной раз уборку старику делала. Без нее он бы тут грязью зарос. В лавку пару раз бегала, когда дядька Антип заболевал. Он, хоть и чужой, но все равно жалко, живой человек. И ребятишки наши для него бегали. Он порой четушку просил купить и пряников, а как они приносили, так половину пряников им и отдавал. Они очень любили в лавку бегать. Дядька Антип все ворчал – дескать, помнит те времена, когда ведро водки семьдесят пять копеек стоило, а четушка-то только полторы.
Датенький понятой, услышав про цены, тихонечко вякнул:
– Если бы сейчас ведро семьдесят пять копеек стоило, я бы из кабака не вылезал.
– Цыц, – рявкнул на него пристав. – Ты, Федор, и так все деньги на кабак спускаешь. А коли бы ведро за семьдесят копеек – ты бы уже от водки сгорел.
Я строго посмотрел на полицейского чина и тот сконфуженно притих.
– Молодцы, что старика в беде не бросили, – похвалил я соседа. – Если еще чего-то не хватает – говори.
– Так лучше Варьку спросить. Она у меня баба дотошная, лучше меня знает.
– Спросим и Варьку, – согласился я. – Но одна память хорошо, а две лучше. Ты на что-то внимания не обратил – супруга твоя заметила. И наоборот. Верно?
Андрей кивнул, а потом опять подал голос:
– Вот тут вот, у дверей, сапоги дядькины стояли. Хорошие сапоги, пусть и не новые. Такие сапоги нынче шесть рублей стоят, не меньше.
– Шесть рублей? – удивился пристав. – Они что, из золота, что ли? Вон мои стоят три рубля.
– Так, ваше благородие, ваши-то сапоги яловые, а у Антипа хромовые были. И не просто хром – а из хромового опойка. И каблук наборный. Дядька говорил, что он за них семь лет назад десять рублев платил. Но он их почти и не носил, яловые таскал. Яловые-то вон они – как стояли, так и стоят. А за хромачами своими он ухаживал – кремом немецким натирал. У двери сапоги стояли, верно, чтобы похвастаться. Только к нему никто не ходил, кроме нас, перед кем хвастаться-то?
Хромовые сапоги или яловые? Так кой хрен разница? По мне так – кожаные и кожаные. А тут – богатство, блин.
Но на отдельном листе список пропавших вещей составлю. Шандал – тут все понятно. И сапоги? А как правильно-то? Хромовые из опойка или опоека?
– Ты еще смотри, вспоминай, а я дальше осмотр проводить стану, – сказал я, переставляя свечу на более удобное место.
Ха! Будь это в фильме – следователи-опера уже плясали бы. Недалеко валяется нож – работа грубая, словно из обломка косы делали, рукоять деревянная. Орудие убийства. Вот их преступники моего времени старались либо унести, либо спрятать.
Осторожно подняв нож, показал народу:
– Видали у хозяина такой?
– О, так это мой нож, – заявил Селезнев.
– Твой?! – сказали мы с приставом в один голос.
Андрей, поняв, что сморозил что-то не то, торопливо заговорил:
– Я хотел сказать, что нож-то этот я по просьбе дядьки Антипа делал. Ему как раз такой нужен был – лучинку настрогать, щепок нарезать да мало ли что. У него в хозяйстве только маленький нож был, для хлеба. Он-то в последнее время глазами маялся, да и руки уже плохо слушались. Вот, говорит, Андрюшка, я тебе кусок от горбуши дам, а ты мне нож сделай. Я говорю: чего б не сделать, только у меня ничего нет – ни напильников никаких, ни пилок, а он мне: я тебе дам, а за работу десять копеек еще накину. Сделал я ему нож, старался, а он мне вместо десяти только пять копеек дал. Сказал, мол, в руки бы тебе насрать за такую работу.