– Прямо так и сказала?
– Моя бабуля могла еще и не так сказать, – хохотнул Дунилин. – Мужикам она такое говорила, что у них шапки слетали. Племяннику тоже доставалось. Так что, деваться папаше некуда было, усыновил. А простому мещанину, если поручик усыновил, бодаться глупо. Жил Антип и помалкивал. Женился, но жена и дети померли. А старость пришла, в могилу собрался, решил родному сыну свой дом оставить.
– И в чем проблема? – не понял я. – Оставлял бы, кто ему мешал?
– Старый хрыч хотел, чтобы в завещании было указано – сыну моему, Захару Дунилину, урожденному Двойнишникову.
– А кто это завещание увидит? – пожал я плечами. – Нотариус.
– У нотариуса есть секретарь, сидят они оба в окружном суде, там у вас народу много, да еще и посетители ходят. Слухи бы сразу пошли, как только старик завещание принес. К чему они мне? А еще… – Дунилин замолк, а потом сказал: – Я на дом посмотрел, подумал – халупа, не дом. Добро, если бы где-то в центре стоял, там земля подороже, а тут окраина. И бревна старые, весь низ сгнил, половицы рассохлись. Крыша, хоть и железная – когда-то дорогой была, – но теперь ее ржа проела. Печка старая – из нее кирпичи сыплются, разбирать надо и новую складывать. Дом этот, может, рублей семьдесят стоит. Но чтобы семьдесят получить, венцы нижние на срубе придется менять, крышу перекрывать, печку перекладывать. Рамы еще оконные менять, а стекла все в трещинах. Ремонт рублей в двадцать влетит, не меньше. Без ремонта за такую халупу не больше тридцати – сорока рублей дадут. Овчинка выделки не стоит. Прикинул и говорю старику: спасибо, мол, оставайся с богом, пойду и наследства мне твоего не надо. А хмырь этот, который папашей моим назвался, вдруг заявил: «Понимаю, сынок, что ты огласки не хочешь. Тогда мое слово такое: я на тебя завещание составлю, упоминать про отцовство не буду. Но ты сейчас должен передо мной на колени встать, руку поцеловать и сказать – спасибо, батюшка».
Дунилин опять замолк и принялся смотреть в одну точку.
– Вы приценивались к тому, что в доме? – спросил я как бы невзначай.
– А что там ценного? Часы сломанные, их не отремонтировать, шандал бронзовый – рубля два, он только для крестьянина ценность представляет. Хлам всякий, куда мне его девать? Не самому же стоять и распродавать? Или вы про восемьсот рублей, что в сундуке спрятаны? Деньги большие, но про них я узнал, когда труп старика нашли, слухи полезли.
– Значит, потребовал, чтобы вы на колени встали. А вы?
– Просто поднялся да к двери пошел. Из-за хлама становиться перед грязным стариком на колени, да еще руку ему целовать? Так и сказал: тебе не верю, дворянину вставать на колени зазорно.
Интересно, если бы Дунилин знал о деньгах, встал бы на колени?
– И ушли бы, никто не неволил, – вздохнул я. – Старик бы остался жив, и вам меньше мороки. Жили бы себе дальше сыном погибшего офицера.
– Он мне в спину захохотал и крикнул: «Какой же ты дворянин? Коли ты выблядок, то выблядком и останешься, как в дворянские шмотки не рядись!» Услышал, сам не знаю, что на меня накатило. Туман какой-то… В глазах потемнело, словно сознания лишился. Когда в себя пришел – у старика из груди кровь хлещет, у меня нож в руке. Откуда он взялся? Верно, на столе лежал, не помню.
– А зачем вы барахло и труп в колодец сунули?
– От глупости все, – горько ответил Дунилин. – Как в себя пришел, старика мертвого увидел, испугался поначалу. Бежать хотел. Но куда бежать-то? В полуштофе водки немного оставалось, допил и стал думать. Меня тут никто не видел, коли видели, так не узнают. Если мальчишку допросят, откажусь от всего. Труп отыщут, убийцу искать станут. Но где мотив? Зачем дворянину и землевладельцу старика убивать? Чего ради? Пусть полиция думает, что Антипа ограбили. Те вещи, что поценнее и на виду, в старый мешок увязал. Решил, что на улицу не пойду, выйду задами, узел где-нибудь выкину. Прошел – там колодец. Зачем куда-то таскать? Барахло на дне никто не найдет. Потом подумал – а чего бы и самого Антипа туда не кинуть? Пусть в колодце лежит. Живет он один, кто его хватится? В избе оставить – соседи могут зайти, наткнуться. Не додумался, что колодцем, кроме старика, еще кто-то пользуются. На свой-то колодец я мужикам ходить не велю.
Двойнишников старый-старый, а тяжеленный, еле допер. Бросил труп, сам домой пошел. Озирался – не видит ли кто, не спустят ли собак? Но ничего, ни один пес не залаял. Темно уже, но луна светила – увидел, что сапоги все в крови. Помыл их в луже. Дома жена спит, слуги спят. Свечу зажег, одежду с себя снял. Осмотрел – штаны не испачкались, а вот сюртук никуда не годен. Вся грудь и бока в крови. Оставлять нельзя. Прислуга сразу к уряднику побежит. В пруду утопить? Возни много, да и пруд мелкий. Закопать, так кто-нибудь рыхлую землю увидит, откопает из любопытства. Начну жечь, так всех перебужу. Вспомнилось, что за домом мусор лежит. Его бы спалить, не успел распорядиться. Там пугало огородное валяется – жердь прогнила, надо новое ставить. Туда и отнес, рукава в перекладину вдел, старыми тряпками прикрыл.
– Умный вы человек, Захар Семенович, – искренне похвалил я Дунилина, придвигая ему бумаги. – Будьте любезны, ознакомьтесь. Если со всем согласны – распишитесь в конце. Указать не забудьте, что все верно.
Глава двадцать третьяУмирающий лебедь
Дело по обвинению Дунилина Захара Семеновича до ума довел. Какое убийство – умышленное, иное, решать прокурору, когда тот станет передавать его в суд.
Оставалась «мелочевка» – получить показания жены незаконнорожденного дворянина, его прислуги и мальчишки, что относил записку.
Супругу Дунилина допрашивал сам, остальных свидетелей поручил городовым.
Елизавета Сергеевна Дунилина, как водится, ничего не знает, ничего не видела. В ночь убийства спать легла рано, утром проснулась – муж рядом.
Прислуга же показала, что барин явился поздно, долго «шебурошился», выходил из дома. Мальчишка, сынок Селезневых, со слезами рассказывал, что дед Антип его попросил никому о записке не говорить, за что дал рубль!
Городовой Смирнов, которому было поручено опросить мальчонку, со смехом сказал, дескать, он только за порог, как Варвара Селезнева принялась пороть парня. Правильно, целый рубль от родной мамки укрыл. Кажется, все в порядке. Не то что помощник прокурора Виноградов, а мой научный руководитель Михаил Анатольевич не придерется. До меня от него сбежали два аспиранта, только я выдержал – безропотно сносил придирки, тыканье носом в знаки препинания. Зато на защите ни один из членов диссертационного совета не голосовал против. Даже вопросов не было – понятно, если у Михаила Анатольевича был, чего спрашивать?
Из-за важности дела – землевладелец Дунилин это вам не кузнец Шадрунов – материалы передавал не помощнику, а прокурору.
Эмиль Эмильевич Книснец – окружной прокурор, только ахал и восхищался моей проницательностью и умом. Мол, как это догадался искать следы совершенного преступления в прошлом? Я, человек скромный, не стал объяснять, что некогда читал романы Агаты Кристи.
В субботу, сбежав со службы на час раньше, провожал из гимназии Елену Георгиевну с подругой. Разговаривали о какой-то ерунде, я помалкивал, предоставляя болтать Татьяне Виноградовой.
С Танечкой мы помирились. Папаша ей объяснил, что пошутил насчет учительства, а молодой следователь принял все за чистую монету. К слову, если поначалу воспринял дочку помощника прокурора как болтушку-толстушку, теперь отношение к девушке изменилось. Танечка мечтала отправиться в Санкт-Петербург и поступить на словесно-историческое отделение Бестужевских курсов. Я чуть не завопил – коллега, но вовремя прикусил язык. Хорошо, что девушка собиралась не на физико-математическое отделение этих же курсов.
Только дойдя до ворот, Елена сказала:
– Тетушка папеньке с маменькой в Белозерск письмо отправила.
Стало быть, есть шанс, что получу официальное разрешение на ухаживание. Ох, как все сложно-то!
В воскресенье занимался хозяйственными делами. Наталья Никифоровна решила, что пришло время вставлять зимние рамы. Целиком и полностью согласен – пора. Сентябрь, а такое ощущение, что поздняя осень.
Хозяйка не слишком сопротивлялась, когда я предложил свою помощь – притащить вторые рамы с повети, где хранится всякая всячина: лавки, деревянные кровати, матрасы, свернутые в тюки. Так там и рам-то всего семь штук, на семь окон – три спереди, остальные по бокам.
В понедельник, прямо с утра, осознал, что заболел. Судя по ощущениям – ОРЗ. Насморк, температуру чувствую даже без градусника, голова побаливает. Встав, умылся, оделся. Впервые отказался от завтрака, чем привел в недоумение хозяйку.
– Иван Александрович, – с беспокойством сказала Наталья Никифоровна, прикладывая ладонь к моему лбу. – Да у тебя жар! – Не доверяя руке, привстала на цыпочки, прикоснулась губами. – Точно, жар у тебя. Лечь тебе нужно.
– Дойду до суда, доложу, что заболел, – решил я, с трудом натягивая шинель.
От удивления хозяйка забыла о нашей договоренности.
– Ваня, куда ты пойдешь? Я сбегаю, господина Лентовского предупрежу.
– Да ну, сам дойду, – возмутился я. – Не прислуга, чтобы тебя гонять.
Кое-как, но дошел до здания окружного суда. Войдя в вестибюль, кивнул служителю.
– Здравствуйте, Петр Прокофьевич, – и сказал: – Их бин кранк. Понимаете?
– Натюрлих, – бодро отозвался служитель, приведя меня в крайнее изумление. Потом ветеран посоветовал: – Шли бы вы домой, Иван Александрович, а в канцелярию я зайду, доложу.
– А так можно?
– Конечно, – отозвался служитель. – Обычно, если кто заболел, то либо домашних, либо прислугу с записочкой присылают, мне отдают.
Доковылял до квартиры, разделся и лег. Наталья Никифоровна суетилась, предлагая сбегать за доктором, но я отказался. Диагноз сам поставил: либо ОРЗ, либо грипп – инфлюэнца, по-здешнему. Придет доктор, что посоветует? Ни парацетамола, ни аспирина еще не изобрели. Про чай с малиной сам знаю.