Я пожал руку вначале Алексею Смирнову, потом Анатолию Легчанову.
— Господин следователь, а нам нельзя с вами? — задержал будущий механик мою руку в своей. — Любопытно бы глянуть, как вы допрашивать станете.
— А как же уроки?
— У нас первые два занятие — сокольская гимнастика. Вы нам бумажку напишете, что мы помогали расследованию.
Ай да молодцы педагоги в Александровском техническом училище! Внедряют в жизнь то, что еще только-только проявляется в России — занятия физкультурой. А на физру, как я хорошо знаю, любят ходить далеко не все.
— Как же будущий капитан судна, да без физической подготовки? — хмыкнул я. — Или вы сразу на пистолет рассчитываете?
— Какой пистолет? — в один голос спросили мальчишки.
— Мало ли — пираты нападут или бунт на борту, — деловито сказал я.
— Какие у нас пираты? У нас только обезьяны лазают.
Про «обезьян», что обезьянами-то и не были, а являлись ловкими воришками, догонявшими баржи на лодках, а потом быстренько забиравшимися на борт и ворующими все, что можно, я наслышан. Но пока еще ни одного воришку не поймали и ко мне не доставили. Пиратов на Шексне и на Волге и на самом-то деле нет. Были когда-то, но всех повывели. Но это не повод не знать стихи Гумилева.
— Стихи знаете?
— Какие?
— А вот такие — про капитанов и бунт.
И я продекламировал четверостишие еще не родившегося поэта:
— И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет[1].
— Ух ты, а остальное? — вытаращил глаза рыжий Смирнов.
— Остальное сами прочтете, когда училище закончите, — строго произнес я, разворачивая Алексея в сторону города. Не стану подталкивать парня в спину. Сказал лишь: — Если бы капитан занимался гимнастикой, тогда и пистолет бы вытаскивать не пришлось — одному бунтовщику в ухо, второму — пяткой в челюсть, а остальные сами испугаются и в трюм спрячутся.
Парни собрались уходить, но напоследок рыжий пустил-таки «парфянскую стрелу»:
— А наш Тимка Сорокин за вашей Ленкой в прошлом году ухаживал!
— Что⁈ — взревел я. — А ну, стоять!
Кажется, от моего рыка не только мальчишки присели, но и пристав Ухтомский, а наш эскулап, закончивший осмотр, замер на месте.
Сделав шаг вперед, положил руку на плечо рыжего и спросил:
— Что там за Тимка Сорокин?
— Так он уже училище закончил, с прошлого года на пароходе ходит, — испуганно сообщил мальчишка, а его друг — который лысый, поспешно уточнил: — Он только один раз на катке Ленке Бравлиной ремешок на коньках помог затянуть.
— И что за пароход, на котором этот Тимка ходит? — продолжал я допрос, хотя нужно было заниматься чем-то другим, более важным. Куда там!
— Не наш пароход, а рыбинский, до Астрахани ходит.
— Рыбинский — тогда ладно, — слегка успокоился я.
Ишь, какой-то малолетка моей Леночке помогал ремешок на коньках затягивать! Может, он еще и до башмачка дотрагивался? И, вообще, что за дела? Какой-то кадетик когда-то цветок дарил, теперь еще и механик?
— А что бы вы с Тимкой сделали? —полюбопытствовал рыжий. — Побили бы?
— Я бы его господину доктору отдал, для опытов, — отозвался я, смутившись из-за приступа ревности. Пытаясь скрыть собственную дурость, подтолкнул обоих парней в спину.
— Все, молодежь, еще раз спасибо за храбрость, за верность долге и присяге, еще чему-то… благодарю вас от имени и по поручению, а вам пора, вас уже дома ждут с большим ремнем. И вот еще что… — строго посмотрел я на мальчишек. — Чтобы я такого больше не слышал — Ленка Бравлина. Она с сегодняшнего дня учительница женской гимназии. Так что, очень вас попрошу называть в соответствии с должностью — Елена Георгиевна.
— Фи… — поморщился рыжий.
Очень захотелось отвесить парню подзатыльник, но вместо этого я сказал:
— Алексей, а вам понравится, если вас назначат старпомом, а то и капитаном… ладно, пусть старшим механиком, а какой-нибудь прежний приятель начнет орать — эй, Лёха⁈
— Да я ему, — сжал кулаки рыжий.
— Вот-вот… — хмыкнул я. — Так что, вы меня поняли.
Мальчишки ушли, не слишком и торопясь, а я пошел к доктору.
— Не думал, что вы такой ревнивец, — покачал головой Федышинский. — Прямо-таки Отелло череповецкого разлива. Бедная ваша невеста!
Мне снова стало стыдно. На берегу лежит мертвая женщина, возможно, что и убитая, а я тут балаган устраиваю. Но признаваться в дурости и каяться перед Федышинским не стану. Сделав вид, что ничего не слышал, сам «наехал» на доктора:
— А вы, господин Теофраст, по прозванию Парацельс, и так передо мной провинились. Могли бы сказать, что у вас добрые знакомые в Московском университете имеются… Поэтому, лучше скажите — имеется ли в данном конкретном случае злой умысел или это все-таки самоубийство? Можно по шишке определить?
— Скажу так, господин коллежский асессор — а хрен его знает, — отозвался доктор. — Шишку покойная могла и сама набить часа за два-полтора до смерти. Может, простая шишка, а может и та, от которой она сознание потеряла, а потом утопла. Если задачу поставите — вскрытие сделаю, уточню. Но, если судить по моему опыту, это самоубийство.
— Получила удар по затылку, потом сама же разделась до нижней рубахи, зашла на глубину, потеряла сознание и утонула, — вздохнул я.
— Вишь, вам и к ответственности привлекать некого, — хмыкнул доктор. — Читал где-то, что по Морскому уставу Петра Великого было так — «Кто захочет сам себя убить и его в том застанут, того повесить на рее, а ежели кто сам себя убьет, тот и мертвый за ноги повешен быть имеет». Но у нас времена другие, да и не на море мы.
Самоубийство у нас наказывается в соответствии с Уложением «О наказаниях уголовных и исправительных» 1845 года. Ежели, скажем, самоубивец не сумел себя жизни лишить — веревка гнилая попалась, револьвер дал осечку или бритва вены не сумела вскрыть, то получал до одного года тюрьмы. Но это еще послабление. Раньше самоубийцам-неудачникам вообще каторжные работы давали. А за оконченное самоубийство (если человек пребывал в добром здравии, а не сошел с ума накануне), то терял право на завещание, а если он еще и принадлежал к одному из христианских вероисповеданий, так еще и право на христианское погребение[2].
Все так, разумеется, но имелось одно обстоятельство. Вернее — статья Уложения.
— А может — доведение до самоубийства? — предположил я.
Ухтомский и Федышинский враз посмотрели на меня.
— Есть и такое? — удивленно спросил Ухтомский.
Пристав не обязан быть юристом, да и статья не слишком часто используется. Я-то ее знаю, но мне положено.
— По Уложению о наказаниях подстрекательство к самоубийству или пособничество ему тоже считается преступлением.
— Это что же такое получается— если, предположим, девка из-за парня утопится или парень на себя руки наложит из-за девки, так этих… из-за которые самоубились, в тюрьму посадят? — удивился пристав.
— Нет, этих не посадят, а посадят тех, кто над самоубийцей, пока он жив был, какую-то власть имел, — уточнил я. — Предположим — начальник своего подчиненного до петли довел, или свекровь невестку.
— У утопленницы обручального кольца на пальце нет, — поспешно сообщил Федышинский, посмотрев на меня.
Помню я, ваше высокородие, все помню. И на пальчики утопленницы уже глянул, и на уши. Заметил, что ни сережек, ни колечек нет. Но нет обручального кольца — так могла и снять.
— Мать честная, — пригорюнился пристав, — если, предположим, я кого-то из городовых слегка поучу — по делу, а он повесится, то меня и в тюрьму посадят?
— Не волнуйтесь, Антон Евлампиевич, вас точно никто не посадит, — успокоил я старика. — Ежели вы своих подчиненных жизни учите — стало быть, правильно делаете. К тому же — любой городовой имеет право жалобу подать либо в отставку уйти. А самое главное — замучаешься доказывать, что именно вы его до самоубийства довели.
Если доведение до самоубийства, то дело швах. Подобное преступление и в моем-то времени доказать почти невозможно, даже при наличии переписки в соцсетях, видеосъемке, а уж в девятнадцатом веке — почти нереально. Но и так просто я все это оставить не могу. Неправильно, если молодая женщина — или девушка, пока не знаю ее семейного положения, взяла, да и покончила с собой. Ненормально.
— Все так, как я и предполагал, — покачал головой доктор. — Чернавский не успокоится, если до глубины не дойдет. Кто другой бы сейчас на его месте актик состряпал — мол, имеет место самоубийство, я бы свидетельство о смерти выписал — дескать, утопление, вот и все. А ему все неймется.
— Служба у меня такая, — ответствовал я. — Верить никому не могу, даже себе. Вот, если только доктору Федышинскому поверю, так и то, после вскрытия.
Кажется, прозвучало двусмысленно, но ничего страшного. Посмотрев на Ухтомского, спросил:
— Антон Евлампиевич, вы же сейчас за исправника? Напишете направление на вскрытие? Или мне написать?
— Уж лучше вы, — сразу же заотнекивался пристав. — Никогда направлений не писал, не ведаю даже — как и писать-то?
— Михаил Терентьевич, возьмете пока без официального документа? — поинтересовался я у внештатного патологоанатома. — В течение дня с курьером отправлю. Вам же бумага с печатью нужна.
— Возьму, куда я от вас денусь? — уныло сказал Федышинский.
Хм… А кого я на вскрытие-то направляю? Женщина нам пока неизвестна. Ладно, так и напишем — неизвестная женщина, обнаруженная в реке Ягорба. Авось, личность потом установим.
— Вон, Егорушкин с телегой, — кивнул пристав, указывая на улицу со стороны города. Там и на самом деле появилась телега с двумя седоками.
— Вы, никак, всю свою бригаду подняли по тревоге? — поинтересовался я.
— Всю не всю, но как только мальчонка прибежал, начал соображать, — строго сказал Ухтомский. — Убийство, самоубийство, а все равно и люди понадобятся, и лошадь с телегой. Не в коляске же покойницу отвозить?