Нет, пойду-ка я отсюда.
Сделал по кладбищу крюк, обошел кладбищенскую церковь и на выходе наткнулся на свежую могилу, на которой установлен временный крест с надписью «Вараксин Сидор Пантелеймонович. 1818–1884 гг.»
Вараксин… Что-то фамилия знакомая? Имя-отчество тоже слышал. Откуда? А, вспомнил. Это же тот самый дедушка, который приходил ко мне с жалобой на соседей. Дескать — у него курятник, а соседи хорька приручили, а он, мерзавец, кур душит. А наш служитель пояснил, что это лишь выдумка старика. Вараксин, став свидетелем смерти своих деток, слегка тронулся умом, но в гибель детей не поверил, а считал, что они живы, а его прямая обязанность — помогать сыну и дочке. Фантазировал себе курятники, крольчатники. Мол — курочек там, кроликов продать, а вырученные деньги деткам послать. И жена у него, со слов Петра Прокофьевича — святая женщина. И деток пережила, и за мужем ухаживала. Вон, детки у старика теперь рядом лежат. Два холмика, уже начавших оплывать, два креста, потемневших от времени. Мальчик Степан, 12 лет от роду и девочка Ксения, 10 лет.
Значит, Вараксину и было всего-то 64 года? По моим меркам прошлобудущего — не такой и старый. А мне он показался едва ли не дряхлым стариком. Впрочем, время другое, старятся здесь пораньше. А с такой бедой, как у него, немудрено и в тридцать пять стариком стать.
Сняв фуражку, перекрестился. Надо бы молитву прочесть, но кроме «Отче наш» ничего не помню. Что ж, прочту хоть ее.
— Отмучился, Сидорушка-то мой, — услышал я сзади.
Обернувшись, увидел невысокую сухонькую старушку.
— Здравствуйте, Нина Николаевна, — поздоровался я. Как хоть и имя-то вспомнил? А ведь вспомнил же.
— Здравствуйте, молодой человек, — поздоровалась со мной женщина. Слегка удивленно посмотрев на меня, подслеповато прищурилась, пытаясь рассмотреть, потом спросила: — Вы уж меня простите, но я вас не признала. Верно, старая стала, людей перестала узнавать или сослепу ничего не вижу.
— А вы меня и не знаете, — успокоил я женщину. — Сидор Пантелеймонович однажды ко мне в кабинет приходил, а потом мне рассказали, какое у него горе. И ваше имя назвали, я и запомнил.
— А звать-то вас как? — поинтересовалась женщина.
— Иваном меня звать, — назвался я. — Фамилия Чернавский, служу следователем.
— Слышала, — кивнула женщина. — Чернавский Иван, а по отчеству Александрович. Городок-то у нас небольшой, все люди на виду.
— Вам можно без отчества, и на ты, — сказал я. — Мы не на службе, да и вообще…
Хотел сказать, что по возрасту я ей даже не в дети гожусь, а во внуки, но не стал. Не стоит напоминать женщинам о возрасте. А на кладбище, так вообще нелепо представляться полным именем.
— На ты, так на ты, — согласилась женщина. — Посидишь немножко со мной? Вон, у соседей скамеечка есть. У нас тоже была, но как Сидорушку хороняли, снесли, а новую пока не поставила. А может — не стоит и ставить?
Не знал, что и ответить, но послушно прошел к другой могилке и уселся рядышком со старушкой. Впрочем, почему старушка? Вернее будет — пожилая женщина.
— Иван, можно тебя попросить? — спросила вдова Сидора Вараксина и полезла в старенькую сумочку. — Я тебе «семишник»[1] дам, а ты свечку купи, да за упокой души мужа моего, да деток наших поставь. Сама-то я каждый день ставлю, но хорошо, если бы еще кто-нибудь в церкву пришел, да помянул рабов Божиих Сидора, да Степушку с Ксюшенькой.
Накрывая своей рукой руку старушки, остановил ее:
— Не надо мне денег, не разорюсь. В церковь приду, куплю свечей и поставлю. Хотите — еще и записочки подам, за упокой души Сидора Пантелеймоновича, и за деток.
Бабушка отказываться не стала, а погладила меня по руке.
— Добрый ты человек Иван. Слышала — девочку-сиротку у цыган отбил, у себя приютил, а теперь еще и в гимназию ее определил.
Я мысленно простонал. И чего я такое брякнул, не подумав? Надо было соседке сразу правду сказать, а теперь, вишь, уже в народе интерпретация — следователь барышню сам отбил, а теперь учит! Кому бы другому бы только кивнул, но этой старушке врать отчего-то не мог.
— Слухи все это и сплетни. Никого ни у кого я не отбивал. Нанял себе в прислуги девчонку из деревни, а она умной оказалась. Если выучить — так может, из нее что-то толковое и выйдет.
Нина Николаевна усмехнулась, но быстро согнала улыбку с лица.
— Прости Господи, посмеялась бы, да нельзя, не место здесь, — перекрестилась старушка. — А я, как услышала, удивилась — отродясь не было такого, чтобы цыгане детей воровали. Коней уводят, кур крадут, а дети-то им зачем? У них, чай, своих детишек хватает.
— Это я виноват, — повинился я. — Соседка спросила, а я сдуру пошутить решил — дескать, у цыган барышню отбили, а она моей сестрой оказалась.
— Милый, тебе бы романы писать, — опять улыбнулась старушка. — А барышню, коли сестрой назвал, придется сестрой считать.
— Так я и считаю, — проворчал я. — Не то сестрой, не то племянницей. А иной раз она мне дочкой кажется.
Про то, что Анька иной раз ведет себя как моя мамка, промолчу. Я и так слишком разоткровенничался перед совершенно незнакомой женщиной. И чего вдруг? Наверное, потому что она вызывала уважение.
— Это и хорошо, — похвалила меня старушка.
— Нина Николаевна, а вы давно тут сидите? — спохватился я. — Вы, вообще, сегодня обедали? Может, я вас в трактир свожу? Супчика там возьмете, еще чего?
— Милый, ты, небось думаешь, что бабка рехнулась? — искоса посмотрела на меня женщина.
— Нет, на рехнувшуюся вы непохожи, — твердо ответил я. — Знаю только, что в горе человек о себе забывает. Думаю — а вдруг вы поесть забыли? Да и на бабку вы не слишком похожи.
— Про горе-то милый, я поболе тебя знаю, — покачала головой женщина. — А бабка, так это не от возраста зависит, от человека.
— Как знать… — хмыкнул я. — Может, все-таки в трактир сходим?
— Да не тревожься ты, — снова похлопала меня по руке старушка. — У меня дома и супчик сварен, и здесь я недавно. Нельзя на могилах долго сидеть. Вон, Сидорушка мой, когда деток похоронили, места себе не находил. Днем-то я его уводила, а он по ночам ходил. Сидел, разговаривал. Так вот, ходил он, ходил, да и доходился. Уверовал, что деточки живы, сам умом тронулся. Иди-ка ты милый, а я здесь еще немножечко посижу, да и пойду.
Я встал, поклонился бабушке, надел фуражку.
— Как думаешь — признаю я на том свете деток, или нет? — спросила вдруг Нина Николаевна.
— В смысле? — не понял я, потом дошло. — Почему вы их не признаете?
— Так выросли они, чай. Им же теперь годиков много. Или ты думаешь, что они так маленькими и остались?
Я дипломатично пожал плечами. Дескать — чего не знаю, того не знаю. Потом сказал:
— Вот, когда встретитесь — так и поймете. И мне расскажете, когда Там увидимся.
— Ой, милый, тебе-то туда рано, — покачала головой бабушка. — Да и я еще поживу. Но верно сказал — как попадем туда, так и узнаем. Пожалуй, я тоже пойду.
Я протянул Нине Николаевна руку, чтобы помочь, но она фыркнула:
— Старая я, да не дряхлая.
Мы разошлись. Нина Николаевна, как я надеюсь, пошла домой, а сам отправился в Воскресенский собор ставить свечи за упокой Сидора Вараксина и его детей, подавать записки. Покровская церковь ближе, но она кладбищенская и службы там проводят не каждый день. А Воскресенский собор уже стал для меня родным.
Из собора пошел по Воскресенскому, рассчитывая, что еще намотаю пару кругов, а потом-таки пойду в гости к невесте. Или домой вначале заглянуть?
Решив, что все-таки нужно посмотреть — как там дела у отчаянных гимназисток, проводивших субботник, решил немного срезать и пройти мимо здания с каланчей, где у нас и Городская управа, и Городская дума, да и управление полиции.
В иной день заглянул бы в управление — у них служба заканчивается позже, но без Абрютина там и чай разучились заваривать, а трудиться вместо господина Щуки не намерен. Опять, небось, господин надворный советник попытается спихнуть на рассмотрение Окружного суда какую-нибудь хрень, которую сам должен решать.
— Иван Александрович, а почему мимо проходишь?
Ба! Сам господин исправник собственной персоной. Нет, он уже должен стать исполняющим обязанности начальника какого-то структурного подразделения департамента полиции МВД. Забыл, правда, какая должность у Василия, но знаю, что почти генеральская. А генералам высовываться из окна несолидно. Исправникам, к слову сказать, тем более. В столице начальников как стерляди в Шексне, а исправник у нас один.
Через минуту уже обнимался с начальником нашего уезда. А ведь я и на самом деле соскучился по Абрютину. Все-таки, не хватает мне его мудрого слова, а то и насмешки.
— Ты что это, господин кавалер, ходишь, как неприкаянный? — поинтересовался Абрютин.
— Из дома выгнали, — поспешил наябедничать я. — Причем, собственная прислуга.
— Эта, которая Нюшка, а теперь гимназистка? — хохотнул исправник. — Эта может… Она что, полы моет?
Ну вот, даже неинтересно. Хотел на судьбу пожаловаться, а Василий сразу просек.
— Их там у меня трое. Сама Анька, а с ней две подружки. Печку у меня перекладывали, а барышни уборку устроили.
— О, тогда правильно сделали, что выгнали, — авторитетно заявил Абрютин. — Меня тоже, если Верочка с горничной убираются, из дома во двор выгоняют. А грустный-то ты чего?
Отделаться шуточкой не удалось, пришлось рассказывать.
— На кладбище был, старушку встретил — вдова Вараксина, может помнишь такого? Поговорили, я немного расстроился.
— Помню, конечно, — кивнул исправник. — И старика помню, и Нину Николаевну знаю. Очень достойная женщина. А Сидор Пантелеймонович, насколько помню, еще весной умер. Дай Бог ему Царствие небесное.
Василий Яковлевич перекрестился и пошел давать указания заваривать чай. Канцелярист, судя по его унылому тону, за время отсутствия начальства подрасслабился, и хотел уйти домой. А тут, начальство.
Дождавшись, пока исправник озадачит канцеляриста подготовкой к чаепитию, спросил: