Согласен. Везти труп в коляске возможно, но лучше все-таки на телеге.
— Да, господин Чернавский, я же вас с новым чином забыл поздравить, — сказал Федышинский, протягивая мне руку.
Зараза, ты, господин статский советник в отставке, ты же только что покойницу трогал, руки не мыл, а мне свою лапу суешь! Знает ведь, гад, что я не люблю покойников, специально так делает.
Но пришлось отвечать на рукопожатие, куда же деваться? Ладно, домой вернусь, руки в кипятке помою, а лучше Аньку за водкой отправлю. Или бутылку спирта нужно завести, для обеззараживания.
— Благодарствую, Михаил Терентьевич. Не сомневаюсь, что некую часть своего чина я получил благодаря вашему чуткому руководству и мудрым замечаниям.
Господи, что я такое и сказал-то? Кажется, эскулап тоже удивлен. Но Федышинский не из тех, кто пасует перед чужим сарказмом.
— Вы давеча что-то сказали — мол, недовольны мной? Или — в чем я там провинился? Когда это я успел провиниться перед вашей милостью?
— А отчего вы не сказали, что в университете у вас имеется влиятельный друг? — поинтересовался я. — Нет бы, как приличный человек, вручили мне рекомендательное письмо, глядишь, меня бы не слишком и мучили.
Вру и не краснею. Но надо же мне показать свое недовольство Федышинским? Я же его недовольство терплю.
— Это кто у меня влиятельный друг, да еще на юридическом факультете? — вскинул брови наш эскулап. — Еще бы ладно, на медицинском, так вряд ли. Не упомню среди своих сокурсников такого таланта. Все больше середнячки или пьяницы, вроде меня.
— Да ну? А как же Легонин Виталий Алексеевич — профессор, да еще и декан факультета? — пояснил я.
— Витька Легонин? — удивился Михаил Терентьевич. — Врач он первостатейный был, врать не стану, я его и по курсу, и по войне помню, но, чтобы в профессора пойти, да еще и в деканы выбиться? Он же балбесом был, похлеще меня. Еще, гад этакий, он у меня девицу увел. Хорошая девица была…
Федышинский аж языком причмокнул, давая понять — насколько же хороша девица. Знаем мы этих девиц в окружении московских студентов.
— Я профессору Легонину экзамен по судебной медицине сдавал, — сказал я, не решаясь передать всех подробностей. — Профессор был удивлен моими глубинными, или глубокими познаниями, а я ему пояснил, что моим репетитором были вы, господин Федышинский. Виталий Алексеевич о вас очень высокого мнения.
— Да? — удивился Михаил Терентьевич. — С чего это вдруг? Он меня уже тридцать лет не видел, за это время много воды могло утечь. Да я себя хорошим медикусом и не считаю. Шутит Витька.
— Зануда вы, господин эскулап, — вздохнул я. — Целый профессор о вас хорошо отозвался, а вы тут кокетничаете, словно красная девица.
— А кокетство — это свойство не только красивых женщин, но и стариков, вроде меня. Подождите, ваша молодость быстро пройдет, тоже начнете кокетничать.
Пока мы упражнялись в остроумии (похоже, я проигрывал доктору), подъехала телега. Возчик — незнакомый мужик, слез с очень недовольным видом, зато Фрол Егорушкин соскочил, аки птица с насеста. Судя по физиономии фельдфебеля — в семье все ладно, Анфея не сбежала.
— Здравия желаю, — вскинул Фрол ладонь к фуражке, приветствуя нас с доктором, потом спросил: — Утопленницу-то грузить?
— Подожди пять минут, — велел я городовому, а сам подошел к телеге, чтобы использовать твердую поверхность для письма. Все-таки, акт осмотра места происшествия лучше делать на том же месте, где и произошло происшествие. В данном случае, место условное, но другого у нас нет. Я даже план набросаю, как располагается тело относительно берега.
Стало быть, запишем, что на берегу реки Ягорбы, на расстоянии 4 аршинов от воды, напротив Старой пристани, обнаружено тело молодой женщины, ростом около…
— Сколько в женщине будет? В смысле — ростом она сколько?
— Два аршина восемь вершков, — отозвался Ухтомский.
— Спасибо.
2 аршина 8 вершков… Ага, это и будет 178 сантиметров. Угадал. Рост есть, цвет волос черный. Что там еще?
— Доктор, особые приметы на теле есть? Возраст? Татуировки?
— Тела пока не видел, сказать не могу. Татуировки? Так это женщина, а не моряк… Пишите — видимый кожный покров чистый, на лице и на руках имеются небольшие родинки. Все остальное потом осмотрю, как рубаху сниму. Да, цвет глаз при жизни был голубым. Возраст я бы определил лет в двадцать.
Всего двадцать? А я думал, что старше. Так… Покойная… Или покойница? Ладно — мертвая женщина была одета в ночную сорочку домотканого полотна. Или все-таки нижнюю рубаху вписать?
Украшения отсутствуют. На чем отсутствуют? Или на ком? Понятно, что на женщине, не на сорочке, но лучше уточнить — на теле.
— Шрамов на руках или на ногах нет? — спросил я. Увидев, что доктор качает головой, вздохнул: — Как же мы ее опознавать-то станем?
— А че ее опознавать-то? — подал голос Егорушкин. — Катька это Петрова. Ну, теперь-то уже не Петрова, а Михайлова, если по мужу.
И как мне сразу-то в голову не пришло — если хочешь опознать молодую замужнюю женщину, спроси у Егорушкина. Но не дай бог, если выяснится, что у Фрола были шуры-муры с этой Катькой… Катериной Михайловой, я его… А что я с ним сделаю? Эврика! Похлопочу перед батюшкой, чтобы фельдфебеля Егорушкина произвели в чин коллежского регистратора и отправили служить на Тунгуску, вместе с женой. Там уж точно Анфея к прежнему жениху не сбежит.
[1] Николай Гумилев
[2] Отметим, что в Уложении имелись исключения, по которым самоубийцам наказание не назначалось. Более того — они не считались самоубийцами. «Подтверждение себя очевидной опасности или прямо верной смерти по великодушному патриотизму или ради сохранения государственной тайны» или в случае у женщин «для сохранения своей чести и целомудрия от грозившего ей насилия».
Глава 3Ракожор
Кажется, мысли у пристава оказались сходны с моими. А когда мы вдвоем с Антоном Евлампиевичем посмотрели на бравого фельдфебеля — взгляды, наверное, были пронизывающими, словно лучи гиперболоида[1], тот сразу же густо-густо покраснел.
— С Катькой у меня ничего не было, вот вам крест! — размашисто перекрестился Егорушкин. От усердия даже фуражку уронил, едва успел ухватить. Вздохнув, покаялся. — Врать не стану, пытался, но не слишком-то усердствовал. Да и баба она такая, не слишком сговорчивая. А потом мы в Пачу уехали, а там я свою Анфеюшку встретил… Теперь у меня все чин-чинарем, все в ажуре!
Мы с приставом посмотрели друг на друга, дружненько покачали головой. Зарекалась некая птица что-то там не клевать, но ничего у нее не вышло…
Ну, дай-то бог, чтобы дальше у Егорушкина все шло без заскоков, но кто его знает?
— Антон Евлампиевич, командуйте, — предложил я приставу. — Утопленницу и доктора в морг, а с ними кого-нибудь из ваших. Мы пойдем Ракоеда этого потрясем, господин Федышинский делом займется.
— Иван Александрович, при всем своем уважении к вам, к трудам вашим, вскрытие смогу провести только завтра-послезавтра, — сказал Михаил Терентьевич и объяснил: — У меня больной в уезде имеется, нужно навестить. А ехать аж в Шухободь. До ночи-то, возможно, и обернусь, но кто его знает? Если случай тяжелый, так и до завтра не вернусь.
Что тут поделать? Доктор он не мой подчиненный, и не полицейский врач. Он сам по себе доктор. И живой больной, которому можно помочь, гораздо важнее, нежели мертвая женщина. И мне два дня погоды не сделают.
— Так и езжайте к своему больному, — ответил за меня пристав. — Мы пока опознание проведем, родственников отыщем, чтобы все честь по чести.
Это Ухтомский правильно решил. Сначала следует провести официальное опознание. Городовой женщину узнал, это хорошо, но требуется кто-то из родственников. Хорошо бы свидетелей «утопления» отыскать, но это сложнее.
Всегда удивлялся — почему мертвое тело тяжелее живого? Понимаю, что при жизни Катерина Михайлова была девушкой крупной, но не настолько же, чтобы три мужика — двое городовых и возчик, с трудом могли поднять ее с земли и уложить на телегу? А им еще и Ухтомский помогал.
Возчик — рябой мужик, сняв шапку, поклонился мне в пояс и спросил:
— Ваше благородие, а за работу-то кто мне станет платить? И за лошадку?
Меня что, за главного начальника принимают? Не успел я открыть рот, чтобы ответить — дескать, понятия не имею, как вмешался пристав:
— За работу и за лошадку у тебя в конце года с повинности спишут. Придешь завтра ко мне в участок, бумагу тебе дам, что четыре часа отработал. Считай, четверть годового налога отработал, понял?
— Понял, — уныло протянул мужик и пошел к телеге.
— Вишь, за работу ему копеечку дай, а как подати платить — денег у него нет, — хмыкнул Ухтомский.
Подати платить никто не желает. Помню, как городские обыватели отрабатывали городские налоги натурой, пытаясь отыскать трупы тех, кого загубили хозяйка гостиницы с мужем. Кстати, нужно бы узнать — сам-то я должен платить налог за свой дом и земельный участок? Я же теперь настоящий горожанин — домовладелец! Терпеть не могу быть должным.
Перед тем, как уехать, Федышинский отвел меня в сторону. Оглядевшись по сторонам, сказал:
— Еще тут такое дело… Не стал при всех говорить. Баба-то беременная. Точно не скажу, но месяц или два — точно. Чтобы точнее — тут уже гинеколог нужен.
— Понял. Спасибо, — кивнул я доктору. — Болтать пока об этом не станем.
Утопленница оказалась беременной? Хреново дело. Ладно, будем работать дальше.
Сопровождать тело в покойницкую пристав отрядил Смирнова. Отвезет, а там пусть спать идет. А мы — сам Ухтомский, фельдфебель Егорушкин и ваш покорный слуга, отправились к потенциальному свидетелю. А еще — к возможному воришке. Одежду-то мы не нашли.
— Что там за история с Ракоедом?
— Ракожором его кличут, — поправил меня Ухтомский. — Ракоед — слишком шикарно.
Антон Евлампиевич собрался с мыслями и принялся за рассказ:
— Сам эту историю только со слов знаю, — оговорился пристав, — дело давно было, как бы лет не сорок, если не пятьдесят назад. Я в ту пору еще и сам-то невелик был. Ракожор этот — фамилия у него имеется, но я запамятовал, мальчонкой был. И был у него дружок, тех же лет — кажись, Митькой звать. Вроде, не то по семь им было, не то восемь. Но оба горазды раков ловить, а потом в трактир продавать. За десять раков им по копейке платили, для мальцов хорошие деньги, а за ночь, бывало, что и по сорок или по пятьдесят штук отлавливали. А раки, как известно, хорошо на гнилое мясо идут. Но мясо-то где взять? Мыловаренный завод в ту пору под Череповцом был, туда ходили, лошадиные мослы собирали, если работники разрешали — они же сами не дураки раков поесть. А тут, Митька-то запропал. Искали его день, другой, родители всю Шексну и Ягорбу прочесали, во все омуты с баграми лезли, но где там? Решили, что течением унесло, а течение до Волги могло донести, ищи его. И Ракожор искал… О, вспомнил, как его звали, — спохватился Ухтомский, — Андрюхой Пауковым он был. Так вот, Андрюха вместе со всеми ходил, искал. Говорил — мол, не знает, куда дружок девался. Дескать — раков в трактир отнесли, да разошлись, а больше он его и не видел.