Новгородцы недоумевающе посмотрели друг на друга. Их уже, казалось, ничто не удивляло… Так много они видели и слышали и так глубоко переболели душой, что им уже было почти все равно… Не все ли равно умирать! Но они должны были дать отчет Новгороду, отчет тем родным братьям, сестрам и детям, которые доверили им все, что им было дорого на свете, и теперь ожидали их в мучительном неведении и страхе.
– Так вы, братие, целуйте крест за великаго государя, – прервал владыка мучительное молчание, глядя робкими глазами в круглые, бесстыжие глаза Бородатого.
Бояре опять пошли к государю.
– И боярам великий государь креста целовать не велит, – вынесли они короткий ответ.
– Так хотя наместник, что будет в Новегороде, пусть крест целует! – взмолился владыка.
Опять ушли и опять воротились.
– Целовать креста не будет и наместник! – был последний ответ великого князя.
Что оставалось послам? Идти и броситься в ноги всему Новгороду – выплакаться, по крайней мере, перед ним, выкричать боль души, позор, отчаянье да подумать всем Новгородом, вымолить себе помощь у Бога, у святой Софии, у всех сил небесных, а потом умереть на родном пепелище, как умирает волчица, защищая своих детей…
Но дед Грозного подумал об этом раньше. Он знал, что и курица защищается, когда ее режут, что и воробей клюет когти ястреба, пока они не растерзают его, не лишат способности трепыхаться.
А Новгород еще трепыхается… Надо его выморить совсем… Надо так «ускромнить» это племя, чтоб его и на семена не осталось, чтоб не взошло оно вновь, не дало новых порослей… Тогда уже новгородская земля «не отрознится» от низовской земли, от Москвы…
Вот что думал «собиратель земли русской» – и не пустил новгородских послов из своего стана. Он знал, что в городе мор – пусть же вымрут сами змееныши, волею Божиею, а не его, великого князя, повелением…
И оно вышло так, как он удумал – «как ему Бог и Пречистая его Матерь на сердце положили».
30 декабря явился в стан последний защитник Новгорода – наш старый знакомый, князь Василий Шуйский-Гребенка.
Послы увидели его, обрадовались было ему, как родному: свой человек, долго жил с ними, бился за Великий Новгород, за святую Софию и за волю новгородскую.
– Что, князь Василей, почто прислан? – спросил его владыка, осеняя крестом.
– Я, владыко святый, не прислан. Сам пришел.
– Что так, княже?
– Вчерась откланялся Господину Великому Новугороду.
Феофил, казалось, не понимал его – он не хотел понимать.
– Что, княже?.. Не уразумею я тебя.
– Вчерась, говорю, на вече, пред всеми оставшимися вживе людьми сложил есми с себя крестное целованье Господину Великому Новугороду, благодарил за хлеб, за соль… Уже я Новугороду не слуга…
Владыка все понял. Но ему страшно было спрашивать дальше – и все-таки спросил:
– А как же мы?
– Надоть покоритца – на то воля Божья… Новгород уже, владыко, не Новгород, а, сказать бы, пустой улей – пчелки все, почитай, вымерли, и мед осы растаскали… Я пришел служить Москве.
Великий князь ласково принял последнего потомка некогда могущественных, а потом низложенных владетельных князей суздальских – «захудалаго» князя Василия, последнего «кормленаго» князя Господина Великого Новгорода.
Узнав от него, в каком отчаянном положении находится Новгород, Иван Васильевич приказал позвать к себе новгородских послов на очи. Они ожидали услышать от него последнюю волю, но услыхали опять что-то старое, загадочное, зловещее.
– Вы мне били челом, чтоб я отложил гнев свой, не выводил бы людей из новгородской земли, не вступался в вотчины и животы людские, чтоб суд был по старине и чтоб вас не наряжать на службу в низовские земли, – проговорил он, глядя неподвижно на наперсный крест Феофила. – Я всем сим жалую отчину свою, Великий Новгород.
И ни слова больше. Поворотился и велел послам уходить. Те поклонились и попятились к дверям… Зачем же звал?.. Они это давно от него слышали… Новое лукавство!
А лукавство было вот в чем. Едва послы вышли, как к ним вышли и бояре.
– Великий князь велел вам сказать вот что: чтоб-де наша отчина, Великий Новгород, дал нам волости и села: нам-де, великим государям, немочно без того держать свое государство на своей отчине, в Великом Новегороде.
Надо было отдать и села, и волости – все отдать! Да еще дань – по полугривне с сохи!
Убитые горем и измученные, не смея поднять глаз к родному небу и на Святую Софию, возвращались послы в свой некогда шумный и веселый, а теперь почти вымерший улей.
Проходя мимо вечевой колокольни, они не решались поднять глаз, чтобы взглянуть на свое сокровище – на вечевой колокол, как ни хотелось им видеть и слышать его в последний раз…
Но с этого дня колокол уже не звонил!
– Переставился, колоколушко мой!.. Помер, помер, родной мой батюшка… О-ох! – рыдал навзрыд вечевой звонарь, обнимая и целуя холодную медь…
Глава XXIУвозят вечевой колокол и Марфу-посадницу
– Князь великий Иван Васильевич всея Русии, государь наш, тебе, своему богомольцу, владыке, и своей отчине, Великому Новгороду, глаголет так: «Ты наш богомолец, Феофил, со всем освященным собором и вся наша отчина, Великий Новгород, били челом нашей братьи о том, чтоб я пожаловал – смиловался и нелюбие сердца сложил. Я, князь великий, ради своей братьи жалую свою отчину и отлагаю нелюбие. Ты, богомолец наш архиепископ, и отчина наша написали грамоту, на чем-де били нам челом и целовали крест, ино пусть топерь все люди новгородские, моя отчина, целуют крест по той же грамоте и оказывают нам должное. А мы вас, свою отчину, и впредь хотим жаловать по вашему исправлению к нам».
Так говорил князь Иван Юрьич всему Новгороду от имени великого князя. Это было 15 января 1478 года. Он говорил на Софийском дворе – там, где когда-то мы видели весь Новгород при избрании владыки Феофила. С того времени прошло восемь лет, а как изменился с тех пор Новгород! Как редки стали толпы, слушавшие теперь московского оратора.
Они точно не понимали, что им говорилось: так дико звучали в их ушах слова – «смиловался», «нелюбие сердца сложил», «жаловать хотим»; так не согласовались эти слова с тем, что они видели, что пережили… «Где же Бог? – думали они. – Где правда?»
«А вон где Бог, вон где правда: у владыки Феофила в руках, на серебряном кресте… Вон где Бог – на кресте!.. Правда распята – вон где правда на земле – на кресте она, правда-то… И ручки и ножки гвоздями прибиты, да крепко-крепко ко кресту приколочены, чтоб и не сойти ей, правде-то, со креста… И ребрушки у правды-то, у Бога, прободены копием, до самого сердца прободены, за то, что любовию к бедным людям билось это сердце… Так вон где Бог!.. А мы ищем его… Вон Он – и святую головку на плечико склонил»… – в каком-то забытьи думал придблянин, глядя на распятие, которое сверкало в руках владыки.
– Целуйте слово и крест Спасителя нашего! – возгласил князь Иван Юрьич.
И все стали целовать книгу, что сохранила слова Спасителя, и крест, на котором Его распяли… Это присягали новому государю – уже не Господину Великому Новгороду.
Присяга шла по всем соборам, по всем церквам, во всех пяти концах. Бояре, бывшие посадники, тысяцкие, житые и бывшие власти Новгорода приводились к присяге на Софийской стороне московскими боярами, а на торговой стороне – детьми боярскими и дьяками.
По церквам, площадям и улицам слышался плач. Новгородцы целовались и прощались друг с другом, знакомые и незнакомые, друзья и недруги, кланяясь один другому в землю словно в Прощеный день.
Видя слезы старших, по всему Новгороду плакали дети, отыскивая матерей и отцов, которых гнали к присяге. Слышался лай и вой собак, которые на лицах людей читали что-то недоброе. Ревел некормленый скот, которого давно и кормить было нечем.
Многие спешили на могилы отцов, чтобы проститься с ними и с новгородскою волею.
Слепой Тихик, ходя по улицам, продолжал петь «со святыми упокой». Во всех церквах шел перезвон как по покойнике. Это заметили москвичи и не велели звонить. Тогда общий плач стал еще слышнее и раздирательнее. Павша Полинарьин, бывший жених Остромиры, пригнанный в церковь для присяги вместе с прочими, не хотел целовать креста.
– Целуй слово и крест Спасителя нашего, – напомнил ему Бородатый.
– Мне нечем целовать, – отвечал Павша.
– Как нечем, малый?
– Видишь – мои губы ворон склевал.
– Ну, приложись так.
– Я не пес, чтобы Христа зубами тыкать.
– Так я те в зубы-те крестом!
И Бородатый действительно ударил Павшу в зубы крестом, но получил такой сдачи, что сам потерял три зуба. Павшу взяли «за приставы» – и его белые зубы вместе с челюстями и черепом сгнили потом где-то далеко в «низовской земле», за Окою…
У Ярославова дворища, на вечевой площади, собрались последние вечники, чтобы проститься с колоколом. Но москвичи не пустили их на колокольню: они сами туда отправились снимать колокол.
Старик звонарь заперся было на своей башне, но москвичи выломали дверь и взошли на башню. Звонарь встретил их с оружием в руках – с старым, заржавленным бердышом, которым он в блаженное время лучину себе щепал по зимам; но бердыш у него отняли и сбросили с колокольни, а самого хотели связать. Старик с плачем бросился им в ноги.
– Батюшки! Родимые! Дайте простица с колоколушком! Родимые, не погубите! – вопил он так горько и беспомощно, что москвичи сжалились над стариком.
– Ну, прощайся, старина… Али он тебе сыном был?
– Батюшки! Голубчики! Сыночек он мне… Отец родной… кормилец мой! – бессвязно бормотал старик.
Он обхватил колокол руками, колотился об него головою, целовал, плакал, приговаривая:
– Прощай, колоколушко! Прощай, сыночек, золото мое – серебро!.. О-о!
– Полно, старина, будет тебе плакатца-то!.. Ишь, словно с жаной цалуетця… – Старика оттащили от колокола и стали снимать новгородскую вековую святыню. Колокол, казалось, стонал, но так глухо, точно в самом деле умирал.