Когда все господа посадники и тысяцкие уже были на местах, в Грановитую палату зашли трое старост во главе с Аврамом Ладожанином, сурово поклонились и молвили только одно, что город ждет ответа, после чего тотчас покинули палату.
Совет господ единогласно отрекся от челобитья о государстве, клятвенно заявив московским боярам, что никто знать не знал про поездку новгородских выборных. Получалось, что дьяк Захар и Назарий самовольно поехали на Москву. Такого, конечно, быть не могло, и это тоже все понимали. Ночью город не спал. Наутро объявлено было городское вече на Ярославовом дворе, на которое велено было собраться всем выборным от черных людей, от концов, улиц и братств ремесленных. К ответу призвали Овиновых и Василья Никифорова, воеводу, ездивших на суд в Москву.
Толпа заполонила торг и прилегавшие улицы. Московские посланцы, пробираясь верхами через толпу к вечевой избе, с тревогою видели у многих за кушаками сзади заткнутые топоры. Федор Давыдович, хоть и не был робок, подзадумался: выберется ли живым из Новгорода?
С вечевой ступени послы говорили то же, что и в Совете господ, передавая, как было велено, слова великого князя Новгороду. Им не дали кончить.
– Долой!
Ропот прокатывался волнами по площади.
– Кто посылывал?
– Василья Микифорова сюды!
– Захарию, Захарию!
Овин стал на ступенях, озирая море голов. Сейчас от его сметки зависит все – или жизнь, или смерть. (Кузьма – тот распластался в сенях вечевой избы по стене, скулил, не чая, как и выйти наружу.)
– Народ! Мужи новогородские! – сказал Овин громко. Его слушали. («Теперь не теряться! – Он вспомнил понурый затылок Пенкова. – Поделом ему!»)
– Василий Никифоров, воевода наш, зачем ездил к великому князю на Москву?! Меня прошаете, я отвечу! На суд, по Олфера Гагина слову! А он почто? Кто послов волен посылывать, боярин али воевода городской?!
Захария угадал, – и властный голос, и вопросительный тон подействовали. Он не утверждал, не предавал Пенкова, и не отпирался сам, как бы стал отпираться виноватый. И на поднявшийся гул голосов:
– А ты сам скажи!
– Василья! Василья к ответу!
Захария чуть отступил, давая место воеводе, и Василий Никифоров, бледный, вышел на вечевое крыльцо. Захар еще попятился, из-за спины Пенкова показывая на него руками.
– Василья, Василья! – ревела толпа.
– Тише!
Как-то враз наступило безмолвие. И в страшной тишине Овин произнес:
– Скажи, Никифорыч, Богом святым правду: целовал ты крест в службу князю великому?
Соврать бы Василию, но он лишь оглянулся потерянно, страшное: «Знают!» – мелькнуло в голове, спутав все мысли. Забыв спросить Овина о том же самом, он повернулся к толпе, и бледность и растерянность сказали всем все прежде, чем он раскрыл рот. Уже кричали Пенкову:
– Переветник! Был ты у великого князя, а целовал ему крест на нас!
Срывая голос, Василий пытался перекричать толпу, объясняя:
– Целовал я крест великому князю на том, что мне служить ему правдою… И добра! Добра мне хотети ему! А не на государя своего Великий Новгород, ни на вас, на свою господу и братию… Братья!
Никифоров кричал, уже не в силах перекричать толпу. Голос его жалко сорвался, бессильный, и потонул в остервенелом реве.
– Шкуру спасал!
– Шухно!
– Падло!
– А мы?!
– Преже откупались серебром, теперя головами нашими! – Полно баять, тащи его!
Струями пробиваясь сквозь толпу, лезли озверелые горожане, доставая из-за поясов топоры. Овин, расширенными глазами усмотрев ринувшихся мужиков, нырнул спиною в дверь вечевой избы, захлопнул ее за собою, схватил Кузьму, по-прежнему пластавшегося вдоль стенки, подтолкнул Василия, сына Кузьмы, и поволок обоих к заднему выходу.
– Не пробитьце! – безнадежно простонал Кузьма.
– Скорей на мост, в Софии переждем! – крикнул Захария.
Его узнавали, чьи-то руки цеплялись за ворот, за рукава опашня. Рыча, Овин отталкивал их, лез вперед, не оборачиваясь и не чая, что там, за спиной, где прорезался короткий, высокий визг, уже не человеческий предсмертный вопль Никифорова, тотчас перекрытый чавканьем ударов и слитным ревом площади.
Рысью все четверо – трое бояр и слуга – пробежали по Великому мосту.
– Ну!.. – утираясь, говорил Захария, когда уже взбирались на холм, к Детинцу. – Кажись, спасены!
Слугу он тотчас отослал домой:
– Лети, пробейся как ни то! Ивану скажи, пущай бежит без оглядки! Два бы дня переждать хотя, покуда утихнут!
Марфа в это время была в толпе, на площади. Ее затолкали совсем. Окинф с Романом и Иван Савелков старались как ни то оградить Борецкую.
– Убьют Василья! – крикнула Марфа, видя, что мужики кинулись к вечевой ступени. Она закрыла глаза на миг, когда Пенкова поволокли с крыльца, размахивая топорами.
– Что ж вы-то, господа мужики! Иван! Окинф! Кто-нибудь! Овин же всему причина! Скажите, уйдет опять!
Роман Толстой стал яростно пробиваться вперед, но его уже опередили. Неведомо кто, издали не разобрать было, поднявши топор, кричал с крыльца:
– Василья мы порешили, мужики! А кто первый поехал на суд московский, кого вечевой дьяк Захар завсегда слушает? Кто всему делу коновод?!
– Кто?
– Кто! Захарья Овин, вон кто! Он и Василья оговорил, чтобы самому отпереться! А они с Кузьмой и послов посылывали отай! Боле некому!
– Овин, Овина давай!
– Где он, веди сюда!
– Утек! Через Великий мост в Детинец кинулся! Не давай уйти! За ним! Бей набат!
Толпа повалила на Великий мост. Вверху, на вечевой звоннице, запрыгали люди, и стал раскачиваться тяжелый язык колокола. Вот раздался первый, еще неторопливый удар, второй, третий. Колокол бил все чаще и чаще. Мотаясь под ним, четверо мужиков изо всех сил раскачивали-торопили кованое било.
Сейчас по зову всполошного колокола ринутся со всех сторон к Детинцу из всех пяти концов черные люди, – только бы Овин не успел уйти!
Слуги жались к тыну. Толпа неслась мимо, обтекая маленькую кучку бояр. Суровые глаза Марфы смотрели ей во след. Подъехавшему на коне дворскому она коротко приказала:
– Скачи на Досланю, Ивана Пенкова предупреди! Пущай в Хутынь скачут, тамо переждут! Скажи, отца убили ни за что. Захар оговорил.
Дворский поскакал за толпой.
«Вот оно! – думала Марфа, – народоправство новгородское! Страшно оно. А праведно. По сердцу решают, не от ума, не с хитрости!»
Толпа на той стороне Волхова окружала Детинец.
С откоса, оглянувшись еще раз, Овин почуял, что дело неладно.
– Скорей!
Спорым шагом они прошли сквозь башню.
– Ворота затвори, дурень! – приказал Овин мордатому владычному охраннику. Стражник со скрипом начал запахивать тяжелые створы.
– На засов заложи! – прикрикнул Овин.
– Теперь к владыке!
Дело решали минуты. Трепещущему служке, а потом вышедшему к ним ключнику Феофила Овин, усмехнувшись, грубовато велел:
– Зови владыку! Пущай спасет нас, в Софию ли запрет, переждать нать! Чернь расшумелась!
За тяжелою дверью началась какая-то пря, и вдруг вырвался взвизгивающий голос Феофила:
– Я не посылывал! Меня самого убьют!
Гулкие удары послышались от речных ворот. Овин дернул дверь, она не поддалась. Потом открылась, ключник появился с несколькими холопами:
– Владыка Феофил принять не может! – заносчиво возгласил он. Спорить уже было некогда. «Бежать?» Овин прислушался.
– С Людина конца тоже окружают! – безнадежно подтвердил Василий Кузьмин.
Спасения не было. Овин остановился на крыльце, как затравленный матерый волк с седой щетиною на загривке, толстыми лапами и страшною ощеренной пастью, еще сильный, но уже обреченный на гибель.
Иван, как ни тянул Потанька, не был на вече. Не хотелось попусту толкаться в толпе. Давеча по домам ходили, всем было сказано: ждать колокола, коли что – бежать на подмогу. (Старосты черных людей опасались боярского заговора.) Анна молилась в душе, чтобы обошлось. Она было начала резать хлеб к обеду, когда послышался голос колокола.
– Не почасту бьют… У Спаса? – с надеждой в отревоженных глазах сказала Анна.
– Не, вечевик!
Оба прислушались. Иван, вскочивший уже, на напряженных ногах, ссутулясь, приложил ладонь к уху. Сомнений не было. Вдали тяжко и сильно бил вечевой колокол. Началось!
– Батюшки, Ванятка, Ванюша, поберегай себя! Осподи! – бестолково суетясь, приговаривала Анна, когда Иван, суя руки мимо рукавов, натягивал зипун, опоясывался, и охнула горестно, когда, умедлив на миг, нахмурясь, он вдруг снял со стены топор и глубоко заткнул топорищем за кушак.
– Но! – прикрикнул он на посеревшую Анну, принял шапку и, не оглядываясь, выбежал на проулок.
В домах хлопали двери, с треском отлетали калитки, скрипели створы ворот. Мужики, выскакивая из дворов, кто рысью, кто скорым шагом, заправляясь на ходу, устремлялись все в одну сторону. То тут, то там посверкивала бронь, стеклянно вспыхивало лезвие – многие шли с оружием. Толпа катилась со смутным гулом, еще не рать, но уже и не мирная, снующая туда и сюда, где и дети, и старики, и жонки, – толпа одних осурьезневших мужиков. На воздухе вечевой колокол раздавался громко и грозно, покрывая встревоженные голоса, чавканье и топот ног, и уже казалось непонятно, как можно было спутать с чем-то другим его зовущий, требовательный голос.
Не задерживаясь, миновали городские, настежь распахнутые ворота. Вокруг Детинца уже цепью стояли мужики с Загородья.
– Кого?
– Захарию Овина!
– Где?
– В Детинце! Окружай!
Передовые понеслись к Неревским воротам, но оттуда уже валила рать неревлян. От Прусской улицы тоже напирали. У ворот столпились кучею. Над головами поплыло бревно, второе. Сверху, с заборол, выглядывала владычная сторожа.
– Отворяй, мать твою так! – орали снизу. – Всех передушим, как кур!
Ворота со скрипом начали отпираться. Толпа мешала своим натиском вытянуть засовы. Наконец что-то кракнуло, рухнуло, кто-то, притиснутый, заорал благим матом, створы откатились, и с топотом вольница полилась внутрь. Чуть не в тот же миг отворились волховские ворота. Юрий Репехов сам оттащил засов. В лица, горячечные от возбуждения, бросил деловито: