– Убивайте!
Ее отшвырнули к стене.
– Что же это, что же, Господи! – шептала жонка, пластаясь по стене.
– Где хозяин?!
Та молчала, потерянно водя головой, стала валиться. Кто-то из мужиков опомнился, подхватил бабу под мышки, поволок в дом. Двое, суетливо, мешая друг другу, кинулись ему помогать. Кто-то держал и тряс девку, что тоже, в одной рубахе, выскочила в сени за госпожой.
– Вода, вода где?
– О-ох, о-ох! – только повторяла девка.
Григория Киприянова Арзубьева взяли в соседнем дворе (чуть не сбежал, перелезал уже за огорожу) люди Ефима Ревшина.
Ефим долго тряс Арзубьева за ворот, комок стоял в горле. Оба были белые, у обоих дикие глаза. Потом Ревшин молча поволок Арзубьева в дом. Тучин, выбежав из сеней, посторонился. Узнал Ефима – лишнее бремя с плеч! Арзубьевых дом был ревшинский. Тучин тут же, ругаясь (дорвались, не оттащишь!), собрал своих людей и вывел за ворота. В конюшнях и амбарах уже хозяйничали ревшинские молодцы.
Ефим, споткнувшись, чуть не полетел на пороге, заволакивая Арзубьева в его же горницу. Швырнул в угол, под иконы. Рука нашарила кувшин. Пил воду, глядя неотрывно в лицо Григория Киприянова. Прохрипел, дергая шеей:
– Пятьдесят рублев с тебя, жаба московская! Отца опозорил! Мы Киприяна, как Бога, слушали! – завопил он, возвышая голос.
– Отца не тронь! Подметок его не стоишь! – взревел Григорий Арзубьев.
Оба, вскочив, вцепились в бороды и воротники друг другу, затрещала добротная ткань, пошли кругом по горнице, расшвыривая столы, тяжелые скамьи. Хрустела под ногами дорогая восточная глазурь.
– Предатель, Иуда! – хрипел Ревшин, выдирая бороду из сведенных пальцев Арзубьева.
– Отец… отец… голову… голову за вас, подлецов! – бормотал Арзубьев, стараясь схватить Ревшина за горло.
Чьи-то руки дергали, рвали их друт от друга, били, почти не разбирая. Наконец Арзубьева, окровавленного, оторвали от Ревшина, руки скрутили за спиной. Женское лицо моталось в толпе.
– Дай им, Татьяна, – просипел Арзубьев, отплевывая кровь, – дай, псам, пятьдесят рублев с меня. Весь дом разнесут не то, гости дорогие! Князю плати и за князя плати!
Баба заголосила враз. Ефим замахнулся ударить Григория, опустил руку – связанного не бьют. Крикнул:
– Эй, там! Не зорить больше! Кому говорю! Ну?!
Вырвал Григория Киприянова из рук своей челяди, бросил на лавку. Татьяна, глядя попеременно то на связанного мужа, то – с ужасом – на Ефима Ревшина (покойному друг был, что ж это, Господи!), тронулась к выходу. Ефим пошел за ней. У маленькой кладовой сидела на полу девка – дочь ли, прислуга, не понял. Двое своих холопов уже хозяйничали тут, добираясь до запертой двери. Ефим велел им оставить взятое. Сопя, ждал, пока Татьяна Арзубьева, трясущимися руками, не попадая в замок, старалась открыть. Наконец клацнул затвор, дверь отворилась. Арзубьева, испуганно озираясь на Ревшина, пролезла в тесноту, подняла крышку сундука. Ефим принял серебро, почти не считая. Передал ключнику тяжелый кожаный мешок.
– Головой ответишь!
Перевязанных холопов стерегли в горнице – не ударили бы в спину. Ефим Ревшин вышел на крыльцо. Небо серело, бледнело, гасли звезды. Во дворах продолжался погром.
К терему Полинарьиных подошли сразу с двух сторон. Враз горохом посыпались люди в сад и во двор. Псы, спущенные на ночь, ринулись было с ворчанием под лязг стали и тут же темными комами мяса покатились по двору. Один с воем уползал на передних лапах, волоча задние, оставляя за собою извилистый кровавый след.
Окольчуженный Богдан медведем полез на крыльцо. В сенях холодная сталь мазанула его по груди со скрежетом, и тотчас кто-то из своих слуг пихнул в темноту рогатиной. Богдан наступил сапогом в теплую лужу, отшвырнул дверь. Молодцы бросились вперед него. Старик прошел к лавке, печатая по половицам кровавым сапогом, сел, опершись о шестопер, взятый вместо трости. В спальных покоях еще дрались. Лука в одной рубахе вырвался в горницу. Богдан и не сдвинулся. В двух шагах от него на Луку навалились, скрутили руки. Из покоя уже волокли связанного Василия Полинарьина. Слуга неверными руками зажигал кое-как натыканные в свечники свечи.
Лука, кусая губы, переводил взгляд с Богдана на черные, в трепещущем огне свечки, кровавые следы на полу. Богдан кивнул. Луке набросили на плечи епанчу.
– Грабители! – процедил Лука Полинарьин.
– Молчать! Степенной посадник перед тобой! – загремел Богдан. – Ведомо тебе, что ты Господину Новгороду изменил?!
– То право мне дадено!
– Кем?! Я тебе права того не давал! На вече о том не знают!
– Перед вечем скажу! А в ночь, яко тати, врываться, людей убивать!
Богдан поглядел на свой кровавый след, засопел.
– Не бронь на мне, дак не он, а я бы нынь лежал у тя в сенцах. Полно баять! Как древле с изменников, с переветников, что Новгороду клялись и ко князю переметывались, окуп брали, так и теперь с тебя! Никифорыч! – позвал Богдан.
Бледный Пенков появился на пороге.
– Вот воевода городской тута же, с нами. А ты, Лука Исаков, сын Полинарьин, с братом Василием Господину Новгороду за отпаденье пять сот рублев!
Василий Исаков дернулся, услыша. Охнули разом в толпе кое-как одетых жонок.
– Сам ли дашь али брать силою! Мотри, чего не достанет – на селах возьмем!
– Берите! Не дам ничего! Не по закону то, Богдан Есипов, хоть ты и степенной нонь, а не по закону! Вольные мужи – волен договор! Хочу – отделюсь! А держать меня силою – нет на то в «Правде» нашей закона!
– А что ты содеял, по какому закону-то? – возразил Богдан. – Изменять Новгороду по закону, а казнить за то закона нет? Еще стоит Новгород, Лука! Рано ты отчину и дедину свою хоронишь! Рано святыни наши московским господам продаешь! Не закону служишь ты, а силе московской! А на силу покуда есть сила и у нас! Молодые согнутся, мы, старики, выстоим!
В доме трещали затворы, волокли утварь, посуду, сукно. Добрались и до скрыни с серебром.
– Грабьте! – повторил Лука.
– Не грабим тебя, Лука Исаков Полинарьин, – сурово возразил Богдан, подымаясь с лавки. – Казним!
Бабы выли, провожая тюки с добром, серебряною посудой, драгоценностями, кожаные мешки с деньгами.
– Грабители! – прокричал Лука вслед.
– Иуда! – ответил Богдан с порога. – Иуда учителя своего продал за тридцать сребреников, ты же, Лука, Новгород, родину свою, продал князю Московскому. Не знаю, дороже ли заплатили тебе, чем Иуде за Исуса Христа?
Весть о казни, учиненной новгородцами за отпадение Славковой и Никитиной улиц, немедленно понеслась в Москву. Тогда-то и заговорили о новом походе на Новгород. Но Иван рассудил иначе. Он поедет в Новгород миром, как отец ездил, как ездили древние князья, по своему праву законному, писаному, править обычный суд княжеский, по древнему праву великих князей Московских, не через наместника, а сам, лично, своею властью и волей решать тяжбы, выслушивать недовольных. Будет вершить суд, блюдя все законы и уложенья, и о том извещает богомольца своего, владыку новгородского Феофила, а также посадников, старейших и молодших, и тысяцких, и старост, и весь Господин Великий Новгород – бояр, купцов, служителей Божьих, иереев и мнихов и весь черный народ новгородский. Встречали бы его, своего господина и князя, хлебом-солью, а он бы правил суд по старине, обычаю и старым грамотам, как от отцов, дедов и прадедов заповедано.
О набеге на Славкову и Никитину не говорилось и не упоминалось. Молчал о том и сам Московский государь, и государевы наместники на Городце. И неревляне, вновь подчинившие мятежных плотничан посадничьему суду, торжествовали победу.
Осень стояла сухая, солнечная. В срок прошли дожди. По звонким, подмерзающим дорогам двинулись конные ратники государевой дружины. Двадцать второго октября Иван вышел в путь к Новгороду.
XXIV
В августе степенным на следующий срок был выбран Василий Онаньин. Неревский конец твердо держал власть в своих руках. Плотничана не протестовали. Славна молчала. Полинарьины тоже утихли после разоренья. Перекидываться к городищанам уже не дерзал никто.
О том, как встречать великого князя, долго спорили, решали так и эдак, но все сходились на том, что встречать надо хлебом-солью, таровато, пышно, князю угодить и себя не уронить. А о старых спорах – будто их и не было. За то был и Офонас Груз с братом Тимофеем, и Самсоновы, и Феофилат Захарьин, все плотничане да и неревляне тож, даже Федор Борецкий. Только Марфа неожиданно начала возражать.
Собрались у нее на говорку неревские бояра. Не было Казимера лишь да самого хозяина, Федора Исакова. Судили-решали, как сделать, чтобы не порушился союз, добытый кровью, и власть Неревского конца, как лучше принять князя Ивана.
– А по мне, – вдруг вмешалась хозяйка, – так худой мир с князем Московским! Ратных собрать, разоставить по монастырям да по городу, тогда и принимать высокого гостя, как древле был, как при отцах встречали князя Василия ратью у Городца! Что смотрите, мужики? На Славкову с Никитиною хватило удали, а тута усмягли? Иван-от не без войска в гости пожалует! Как бы еще не обернулся его суд нам на горе!
Говорила, а сама видела – не внемлют. Онаньин возразил с усмешкою:
– Жонки любят ратиться! Моя тоже, чуть что…
– Извини, Марфа Ивановна! – запоздало прогудел Богдан.
Марфа встала, поклонилась в пояс:
– Спасибо на добром слове, мужики! Все была не дура, а тут и дурой стала. Ну что ж! Выжила, верно, из ума по старости. А только попомните вы меня, когда поздно станет! – Она тронулась к выходу, уронила: – Решайте сами, коли так. Пойду слуг наряжу. – От порога обернулась, потемневшими глазами глянула на господ посадников, добавила твердо, недобро зазвеневшим голосом: – Только пировать у меня князь Иван не станет! Как ни решите – убийцу сына у себя не приму!
Прикрыла дверь. Мрачным ненавидящим взором уставилась в пустоту. Что-то начала понимать, чего не ведала раньше, глядя на ражее красное лицо Онаньина, слушая его громоткой голос.