Женщин, желающих забеременеть, Айя знала. Все они были одинокими, большей частью вдовами. В разрушенных персами Афинах вдов хватало. Айя приводила их в благоприятные для зачатия дни и предлагала мне. Таинство совершалось под присмотром. Айя объясняла это необходимостью, но я думаю, она просто ревновала. Я выполнял задание молча, без ласк, Айе это нравилось. Следующей ночью она любила меня с особой страстью, словно показывая: лучше ее не найти! Как будто я искал…
Ни одна из вдов не забеременела, и Айя успокоилась. Она опасалась, что бесплодна, а бесплодных жен выгоняют.
– Мне так хотелось родить тебе сына, лучше двух! – сказала она по завершении эксперимента. – Жаль, что боги сделали тебя бесплодным. Их можно понять: ты необыкновенно красив. Боги завистливы.
Я предложил ей забеременеть от другого, Айя обиделась:
– Мужчина может дарить семя любой женщине, но не каждая может его принять. Понятно, когда женщина одинока. Если у нее есть муж, и он бесплоден, женщина принимает семя брата или отца мужа. У тебя их нет. Родить мужу сына от постороннего – предательство, за это в Персии закапывают живьем. И правильно делают! – добавила она мстительно.
В конце концов я рассказал ей правду. У меня больше не было от нее тайн. Айя не удивилась. В мире, где боги принимают облик мужчин, чтоб соблазнить их жен, а герои, родившиеся от таких союзов, охотятся на гарпий и добывают золотое руно; в этом мире история солдата, путешествующего по телам, не выглядела чем-то исключительным. Айя надоумила меня пойти к пифиям, и ее обрадовал ответ. Ей не нравилась история гастата Секста Помпония. Айя просила обучить ее русскому языку, но из-за хлопот по хозяйству далеко не продвинулась. Она запомнила лишь отдельные слова. Более всего ей нравилось: «Я люблю тебя, маленькая!», возможно, из-за перевода. В русском языке слово «маленькая», произнесенное в определенном контексте, может означать что угодно, и я перевел его как «моя богиня». Айя произносила эту фразу, забавно коверкая слова, затем попросила говорить ее чаще. Мне было не трудно.
На какой-то миг я поверил, что история солдатика Петрова кончилась. У меня был дом, достаток, любимая и любящая жена. Пусть я жил в другом мире, но здесь тоже были люди, и среди них встречались симпатичные. Я забыл, что бывает война, и она напомнила о себе. Персы нас не беспокоили, но разоренную нашествием страну заполонили разбойничьи шайки. Однажды утром ко мне прискакал арендатор: разбойники грабят ферму. Хозяин обязан защищать арендатора, к тому же представился случай себя показать. Я вскочил на коня, не надев в спешке доспехов. Подумаешь, разбойники с дубинами! У одного, к несчастью, оказался лук. Прежде чем я проткнул стрелка копьем, он попал мне в живот. В горячке схватки я не обратил на это внимания: обломил древко стрелы и погнался за остальными. На обратном пути живот стал болеть. Дома Айя вытащила стрелу, внимательно осмотрела наконечник, понюхала его и даже лизнула. Лицо ее разом постарело.
– Господин мой! – В расстройстве чувств она забыла о нашем уговоре. – Стрела пробила тебе кишку! Ты умрешь!
Она зашлась в рыданиях, мне не удалось ее успокоить. Выплакав слезы, она встала.
– Мне надо позаботиться о погребальном костре, – сказала она сухим голосом, – и еще о многом. Нам надо завершить дела. Мы взойдем на костер вместе.
Я не смог ее отговорить. Я умолял, обещал, что сделаю ее наследницей, она станет богатой и легко найдет мужа. У нее будет семья, дети… Айя не согласилась.
– Я лечу афинских жен, – сказала она, – и часто говорю с ними о сокровенном. Лекарке они доверяют. Думаешь, хоть одной из них сказали: «Я люблю тебя, маленькая?» Муж возьмет меня ради денег и сразу запрет в гинекее. Сам же станет развлекаться с рабынями, купленными на мое золото. Дети? Зачем мне дети, если они не твои? Пусть мы попадем в Аид, будем там бесплотными тенями, но все же вместе.
Назавтра костер был готов. Огромный, роскошный, из сандалового дерева, украшенный богатыми тканями. Денег жалеть не приходилось, Айя и не жалела. Поджечь костер согласился Аристид, наш командующий при Платеях – это было честью. На вызолоченных носилках меня подняли наверх. Вокруг собралась огромная толпа: Афины провожали героя. К тому же герой уходил с персиянкой – такое редко увидишь. Меня одели в лучшие одежды, Айя тоже принарядилась. Я уже впадал в забытье, но в последний миг очнулся. Мужчины в толпе стояли хмурые, женщины плакали – добрые сердца есть в любом мире. Жрец прочитал молитву, и Айя поднесла мне золотой кубок.
– Пей! – сказала грозно.
Она не хотела, чтоб смерть выглядела самоубийством, – спасала меня от будущих страданий. Мгновение помедлив, я осушил половину кубка. Остальное допила она. После чего легла рядом и обняла меня.
– Скажи: «Я люблю тебя, маленькая!» – попросила она, с трудом ворочая языком – яд начал действовать. Я тоже ощущал онемение во рту, но произнести слова сил хватило…
Маленькая ладошка трогает мой лоб. Это не Айя – Татьяна. Я снова в госпитале и даже в той же палате. Татьяна ухаживает за мной, она внимательна и заботлива. Я товарищ Сергея, а все, что связано с Сергеем, для нее свято. Славная будет жена у поручика! Если, конечно, он и она уцелеют в мясорубке, которую современники окрестили Великой войной, а потомки забудут через поколение…
В палате появляется Розенфельд. За его спиной маячит кто-то незнакомый в простой одежде мастерового. Розенфельд по-хозяйски усаживается на стул.
– Вы, конечно, хотите знать, почему живы? – спрашивает доктор, довольно улыбаясь. – Я отвечу: невероятное стечение обстоятельств! Во-первых, – он загибает палец, – поручик Рапота не повез вас на летное поле. И правильно сделал – вы бы истекли кровью! Сергей Николаевич посадил аппарат прямо у госпиталя. Поломал его, зато через пять минут вы лежали на операционном столе.
Ну Сергей, ну орел! Тебя просили?
– Второе! – Доктор берется за следующий палец. – Осколок пробил деревянную обшивку аппарата и вашу кожаную одежду, потеряв при этом часть силы. Однако он был еще силен и разрубил бы ваш кишечник на части. Но на своем пути осколок встретил это. – Доктор извлекает из кармана часы, вернее, то, что ими когда-то было. Серебряный корпус изуродован и напоминает кривую плошку. – Осколок вбил часы вам в живот, но дальше не пошел. Механизм, естественно, рассыпался, все части оказались внутри. Я как увидел, так и понял: без часовщика не справлюсь. Где взять часовщика? И тут мне докладывают: есть, и в госпитале! Пришел навестить раненого родственника. Велю немедленно переодеть – и в операционную! Так мы и работали вдвоем: я доставал, а он на столе складывал, пока не собрали все: каждый осколочек стекла, каждую пружинку. Я взялся за иглу, когда он сказал: «Все!» Адам Станиславович Вишневский, прошу любить и жаловать!
Вишневский кланяется:
– Рад служить пану офицеру!
– Ну и, в-третьих, – продолжает Розенфельд. – Часы все же повредили кишечник, пусть и незначительно. Мне пришлось удалить с аршин тонкой кишки, но это не страшно – у вас еще много осталось! – Он смеется. – Однако при таких ранениях содержимое кишечника изливается в брюшину, а это гарантированный перитонит. И что же? Ваши кишки оказались пусты! Совершенно! Вы что, постились?
– Понос. Денщик накормил тухлой рыбой.
– Это у нижних чинов понос, у офицеров – колит. – Он снова смеется. – Однако следует признать: колит случился как нельзя вовремя. Не забудьте дать денщику на водку. Что мы имеем в итоге? Невероятное стечение обстоятельств, которое спасло жизнь прапорщику! Кто-то горячо молится за вас, Павел Ксаверьевич!
Некому за меня молиться…
– Вы забыли о четвертой причине, господин коллежский асессор!
– Какой? – Он удивлен.
– О золотых руках доктора Розенфельда! Спасибо вам, Матвей Григорьевич! Спасибо, пан Адам!
Розенфельд протестующе поднимает руку, но по лицу видно: доволен.
– Случай и в самом деле уникальный, – говорит он. – Собирался в медицинский журнал написать, но опередили. – Он достает из кармана газету. – Вот! Вы теперь знаменитость. Поправляйтесь, Павел Ксаверьевич! Как станете на ноги, милости прошу! Кабинет для вас открыт.
После ухода гостей читаю газету. Огромная статья: «Подвиг русских военлетов», как водится, с «ятями» и «ерами» на законных местах. Все описано подробно, по всему видать – со слов поручика Рапоты. Полет во вражеский тыл, съемка штаба неприятеля. Добыты важнейшие сведения, тяжелое ранение летнаба… В центре внимания журналиста почему-то не летчик, посадивший аппарат у госпиталя, а раненый прапорщик. Изложена биография героя. Сын состоятельных родителей, учился в Лондоне, но с началом войны «по зову сердца» – как же иначе! – вернулся, чтоб «грудью стать на защиту Отечества». Отличился в окопах – опять мулька про германских офицеров, – был приглашен в авиацию. О дуэли с князем автор не вспоминает, что и понятно – не вписывается в образ. Зато о крестике из рук Е.И.В., Его Императорского Величества, два абзаца. Подвиги в воздухе – подробно и с деталями, перечислены высокие награды Отечества. Роковой полет… Автор высоко оценил суровое мужество лапидарной записки: «Прощай!» Герой не стал просить товарища спасти его, а сурово и просто сказал последнее прости. Величие духа русского воина, вот то, что всегда отличало нас от гнусных германцев! Само провидение – привет вам, поручик Рапота! – вмешалось и спасло героя, который умирал с думой об Отечестве. Ну, попадись ты мне, писака!
В центре газетной полосы – большой рисунок. Летчик в круглом шлеме передает пилоту блокнот, на странице которого большими буквами: «Прощай!» На белом листе – черные пятна, такие же черные капли падают с пальцев раненого. Надо понимать, не чернила, хотя впечатление именно такое. В итоге вывод: «С такими былинными воинами, как прапорщик Красовский, Россия неизбежно одержит победу!» От имени читателей автор желает герою скорейшего выздоровления.
Вот ведь писака! Хоть бы Розенфельда вспомнил! Стыдно перед докто