— Послушай, твой отец кричит, чтобы тебя привели! — вмешался другой голос, ещё более сварливый.
— Скорее уж шепчет, тётя Араминта, — спокойно отозвался Роланд, надписывая конверт. — Он кричит, только когда вы натравливаете на него лекарей.
— Это для его же пользы!
— Да, но он криком кричит, — упрямо сказал Роланд и облизал клапан конверта.
Тётя Араминта снова потрясла ручку двери:
— Неблагодарный мальчишка! Ты помрёшь тут с голоду! Мы пришлём стражу — пусть взломают дверь!
Роланд вздохнул. Людям, которые строили этот замок, не нравилось, когда их двери взламывают. Чтобы снести дверь, надо было сперва затащить на самый верх башни по узкой винтовой лестнице тяжёлый таран, а потом придумать, как с его помощью одолеть четыре слоя дубовых досок, сделавшихся от времени крепкими, как железо. При том, что на верхней площадке нет места, чтобы как следует размахнуться тараном. Даже один человек мог с лёгкостью оборонять эту комнату много месяцев, при условии, что у него будет достаточно провизии. За дверью поворчали ещё немного, потом шаги удалились вниз по лестнице. Чуть позже Роланд услышал, как тётки уже не в первый раз орут на стражников.
А что толку на них орать? Сержант Робертс и его армия1 терпеть не могли, когда ими командовали тётки. Конечно, все знали, что, если старый барон помрёт, прежде чем его сыну исполнится двадцать один год, тётки будут на законных основаниях распоряжаться в замке до самого совершеннолетия Роланда. Однако [7] пока барон болен, он не мёртв. В такие дни, конечно, опасно быть строптивым стражником, но сержант и его ребята умели, когда нужно, становиться глухими, тупыми, забывчивыми, рассеянными, нездоровыми или, в случае Кевина, иноязычными стражниками.
Грабительские вылазки на кухню Роланд обычно совершал в самые глухие ночные часы, когда все в замке спали. Заодно он заходил навестить отца. Лекари пичкали барона какими-то одурманивающими снадобьями, но Роланд всё равно брал его за руку и какое-то время сидел у постели. От этого на душе становилось немного легче. Обнаружив в комнате больного банки с осами или пиявками, он выбрасывал их в замковый ров.
Он задумчиво посмотрел на конверт. Возможно, стоит рассказать Тиффани о том, что здесь творится, но эта мысль ему не нравилась. Тиффани расстроится и может попытаться снова его спасти, а это будет неправильно. Он должен справиться сам. Кроме того, это не он заперт в башне. Это они заперты снаружи. Пока он удерживает башню, в замке есть хотя бы одно место, куда его тётки не смогут ворваться, где они не будут рыться и грабить. Роланд прятал под кроватью оставшиеся серебряные подсвечники, нерастащенное старинное столовое серебро («Мы отправили его на оценку», — сказали ему) и шкатулку с мамиными драгоценностями. Шкатулку он забрал слишком поздно: обручальное кольцо и серебряное ожерелье с гранатами, доставшееся маме по наследству от его бабушки, уже исчезли.
Но завтра ему придётся встать пораньше, чтобы сесть на коня и отвезти письмо в Дверубахи. Ему нравилось писать Тиффани. Когда он писал, мир становился лучше, потому что упоминать о плохом совсем не обязательно.
Роланд вздохнул. Как бы он хотел поведать Тиффани, что отыскал в библиотеке книгу легендарного генерала Тактикуса (что интересно, это именно он изобрёл тактику) под названием «Осада и как её выдержать». Кто бы мог подумать, что такая старая книга может так пригодиться! Генерал напирал на важность провизии, поэтому Роланд основательно запасся лёгким пивом, увесистыми палками колбасы и тяжёлым гномьим хлебом, который очень удобно сбрасывать врагам на головы.
Он оглядел свою комнату. На стене висел портрет матери — Роланд принёс его из подвала, куда его убрали тётки («Пока его не отчистят», — объясняли они). Рядом, если знать, куда смотреть, можно было разглядеть прямоугольник размером с небольшую дверь, камни там были чуть-чуть светлее, чем везде. А канделябр поблизости висел немного криво.
Жизнь в замке имеет множество преимуществ.
Снаружи пошёл снег.
Угнездившись в соломенной кровле домика госпожи Вероломны, Фигли вглядывались в падающие снежинки. В тусклом свете, умудрившемся просочиться сквозь закопчённые окна, было видно, как порхают в воздухе крохотные Тиффани.
— Типа, пусть снежинки грят за тебя, — сказал Громазд Йан. — Ха!
Туп Вулли поймал одну на ладонь:
— Ну, чепунец колом у него точь-в-точь как у ней вышел. Должно быть, нашая мала громазда карга ему оченно по сердцу…
— Разбредовина сплошная! — вспылил Явор Заядло. — Он же ж зима! Он же ж сплошь снеги, лёды, морозы и вьюги. А она просто мала громазда девчура! Ну кака-така он ей пара? Так иль нет, Билли? Билли?
Гоннагл с рассеянным видом смотрел на падающий снег, покусывая мундштук своей визжали. Мысли его явно были где-то далеко, однако Явору Заядло всё же удалось, как видно, до них докричаться, потому что Билли ответил:
— Да что он вообще знает о людях? Жизни в Зимовее меньше, чем в малой козявице, но он могуч, как море. И вдруг он начинает сохнуть по нашей карге. Почему? Что она для него значит? Чего ещё от него ждать? Одно я тебе скажу, Явор: снежинки — только начало. Зырить надо в оба. Эт’ всё может большой бедой обернуться.
Высоко в горах 990 393 072 007 Тиффани Болен мягко опустились на старый слежавшийся снег на перевале и скатились с него лавиной, которая снесла больше сотни деревьев и охотничий домик. Но в этом не было вины Тиффани.
Не было её вины и в том, что люди поскальзывались на ней, или не могли открыть двери и выйти из дома, потому что снаружи их завалило ею, или что слепленные из неё комки прилетали в кого-то, брошенные руками шаловливых детей. На следующий день почти вся она растаяла ещё до завтрака, и никто так и не заметил ничего необычного. Разве что ведьмы, которые никогда не верят на слово, и дети, которых никто не слушает.
Однако Тиффани всё равно проснулась со смутным ощущением неловкости.
И госпожа Вероломна ничуть не помогла ей от него избавиться.
— По крайней мере, ты ему нравишься, — сказала старая ведьма, когда яростно заводила свои часы.
— Я бы предпочла об этом не знать, госпожа Вероломна, — отозвалась Тиффани. Ей совсем не хотелось продолжать разговор.
Она мыла тарелки, стоя у раковины, и радовалась, что старуха не видит её лица в эту минуту. И, если уж на то пошло, что сама Тиффани не видит лица госпожи Вероломны.
— Интересно, что скажет на это твой молодой человек?
— Какой молодой человек, госпожа Вероломна? — поинтересовалась Тиффани, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно холоднее.
— Тот, что пишет тебе, девочка!
И чьи письма, подозреваю, вы читаете моими глазами, добавила про себя Тиффани.
— Роланд? Он просто мой друг… Вроде как.
— Вроде как друг?
Я не поведусь на это, твёрдо пообещала себе Тиффани. Готова поспорить, старуха сейчас ухмыляется. И вообще, это совершенно не её дело!
— Да, — сказала она вслух. — Именно так, госпожа Вероломна. Вроде как друг.
Разговор надолго прервался, и Тиффани воспользовалась паузой, чтобы отскрести дно чугунной сковородки.
— Друзья — дело хорошее, — нарушила молчание госпожа Вероломна. Голос её звучал уже не так напористо, как прежде, словно она признала победу Тиффани. — Когда закончишь, милочка, передай мне, пожалуйста, мою сумку для путанок.
Тиффани выполнила её просьбу и поспешила в молочню. Она любила приходить сюда. В молочне она чувствовала себя почти как дома и думалось ей лучше. Она…
В двери зияла дыра, напоминающая по форме голову сыра, а Гораций спал в своей сломанной клетке, тихо похрапывая по-сырьи: «Мнмнмнмнмнмн…» Тиффани не стала его будить и занялась молоком, надоенным утром.
Хорошо хоть, снег перестал. При этой мысли она почувствовала, что краснеет, и постаралась выкинуть снежинки из головы.
А ведь вечером будет шабаш… Интересно, остальные уже знают? Ха! Конечно, знают. Ведьмы замечают всё, особенно то, что ставит другую ведьму в неловкое положение.
— Тиффани? Я хочу поговорить с тобой, — донёсся голос госпожи Вероломны.
Раньше она почти никогда не обращалась так к Тиффани. Услышать своё имя из уст старой ведьмы было странно. Ох, не к добру это…
Госпожа Вероломна держала в руках путанку. Её зрительная мышка покачивалась среди лент и косточек.
— Это так неудобно, — посетовала старуха. И вдруг крикнула куда громче: — Эй вы, угрязки! А ну вылазьте! Меня не окрутнёшь! Я зырю, как вы на меня пыритесь!
Из-за почти всего, что было в комнате, показались Фигли.
— Вот и ладно. А ты, Тиффани Болен, садись.
Тиффани торопливо послушалась.
— И ведь надо же было, чтобы именно теперь… — продолжала ведьма, откладывая в сторону путанку. — Так неудобно… Но я уверена, ошибки быть не может. — Он помолчала. — Я умру послезавтра. В пятницу, почти в полседьмого утра.
Это сногсшибательное и серьёзное известие, конечно, не заслуживало того ответа, который за ним последовал.
— Экая жаль, выходные у тя, знатца, пролетают, — сказал Явор Заядло. — А кудой ты намылилась? Место-то хоть приятственное?
— Но… но… но вы не можете так просто взять и умереть! — выпалила Тиффани. — Госпожа Вероломна, вам же сто тринадцать лет!
— В том-то и дело, девочка, — спокойно сказала старая ведьма. — Разве тебе не говорили, что ведьмы способны предвидеть свою смерть? Да и к тому же я люблю бывать на поминках, если они устроены как следует.
— Ах-ха, с хорошей трызной ничё не сравняется! — поддержал её Явор Заядло. — Тут те и пойло, и плясы, и поздравленья, и веселенья, и пированье, и пойло.
— Возможно, немного сладкого хереса, — сказала госпожа Вероломна. — Что же до еды, то я всегда говорила, что рулетики из ветчины испортить невозможно.
— Но вы не можете… — Тиффани осеклась, потому что старуха резко повернулась к ней, по-куриному дёрнув головой.
— …Вот так вот взять и бросить тебя? Это ты собиралась сказать? — спросила она.