А что им ещё оставалось? Дороги замело. Крестьяне прокапывали в снегу узкие траншеи от дома к дому. Днём эти траншеи заполнял льдистый голубоватый свет. Если надо было доставить что-то дальше, чем к соседям, приходилось везти на метле. И стариков тоже. Их грузили на мётлы, вместе с постельным бельём, тростями и прочим, и перевозили по воздуху в другие дома. Вместе им жилось теплее, а кроме того, так они могли коротать зимние дни, напоминая друг дружке, что нынешние холода — это ещё ничего, вот во времена их молодости были морозы так морозы…
Потом они перестали это говорить.
Иногда случались оттепели, совсем ненадолго, а потом снова ударяли холода. От этого на кромке каждой крыши повисали гроздья сосулек. А в следующую оттепель сосульки падали и вонзались в снег, как кинжалы.
Тиффани совсем не спала. Точнее, не ложилась в постель. Никто из ведьм не ложился. Снег на земле уже смёрзся в лёд, твёрдый как камень, так что некоторые повозки могли по нему проехать, но ведьм, чтобы навещать людей, всё равно не хватало, и дни были слишком коротки. Не только дней, но и суток было мало, чтобы всё успеть. Петулия однажды заснула прямо в полёте и проснулась от удара о ветки дерева, пролетев перед этим на метле целых две мили во сне. Тиффани один раз тоже задремала и соскользнула с метлы, приземлившись в большой сугроб.
В прокопанные людьми траншеи явились волки. Ослабевшие и потерявшие всякий страх от голода. Волков остановила матушка Ветровоск. Она так никогда никому и не рассказала, как это сделала.
Холод наносил удар за ударом, день за днём, ночь за ночью. Повсюду на снегу виднелись чёрные комочки — птицы, замёрзшие на лету. Другие птицы догадались укрыться в траншеях между домами, и теперь там всегда стоял грай. Люди кормили их крошками, потому что птичий щебет создавал обманчивое ощущение, будто весна не за горами…
…И потому, что у них была еда. О да, еды хватало. Рог изобилия трудился денно и нощно.
А Тиффани думала: зря я сказала, что снежинки мне нравятся.
Лачуга была старая и заброшенная. И там, в её гнилой дощатой стене, торчал гвоздь. Если бы у Зимовея были пальцы, они бы дрожали.
Вот оно, последнее, чего ему не хватает. Ему так много пришлось узнать! Столько трудов, столько трудов!.. Кто бы мог подумать, что человек состоит из мела, золы, газов, ядов и металлов? Но теперь цель близка. Вокруг ржавого гвоздя выступил лёд, лёд стал расти, выталкивая гвоздь, дерево застонало и заскрипело…
Гвоздь плавно вылетел из стены, и голос Зимовея прогудел в вое ветра, который морозил верхушки деревьев:
— Железа довольно на человека!
Высоко в горах взорвался снег, лежавший на земле. Он взметнулся в воздух, словно брызги, поднятые стаей игривых дельфинов. В снежном облаке стали возникать и таять силуэты…
А потом, так же неожиданно, как поднялась, снежная туча опустилась. Но теперь она превратилась в лошадь, белую как снег, и всадника, сверкающего, как лёд. Если бы величайшему скульптору в мире заказали слепить снеговика, он бы вылепил нечто подобное.
Но превращение ещё не закончилось. Фигуры всадника и лошади шли рябью, менялись — и всё больше походили на настоящего человека и на лошадь. Обретали мелкие чёрточки и детали. А потом и цвета, но только бледные, ничего яркого.
И вот уже на снегу стоит лошадь, а в седле её сидит всадник и сверкает в лучах безрадостного зимнего солнца.
Зимовей вытянул руку, сжал пальцы. В конце концов, секрет цвета — в том, как отражается свет. Кисть приняла оттенок человеческой кожи.
Зимовей заговорил. То есть стал издавать всевозможные звуки, от воя метели до причмокивания воды, уходящей с галечного пляжа после разрушительного зимнего шторма. Где-то среди этой гаммы он нашёл тон, который вроде бы звучал как надо. Зимовей повторил этот звук, растянул его, добавил дрожи и превратил в речь. Он пробовал голос так и этак, пока не получилось правильно:
— Увырклзак? Гггакклтик? Икит? Нананана… нъят… нап… А! Вот как говорят!
Он запрокинул голову и запел увертюру из оперы «Убервальдская зима» Чивота Твориша. Зимовей случайно услышал эту арию, когда подгонял ревущую вьюгу над крышей анк-морпоркской Оперы, и поразился, как это человек, то есть, в сущности, ходячий бурдюк с грязной водой, сумел так хорошо понять самую суть зимы.
— СНО-О-ОВА ПОХОЛОДА-А-АЛО![16] — пел Зимовей в леденеющее небо.
Его лошадь двинулась шагом среди сосен, а он всё распевал. Правда, Зимовей всё-таки кое в чём ошибся. Он исполнял не только партии всех певцов, но и партии всех инструментов, с его губ лилась увертюра целиком, включая звуки ударных. Так он и ехал, будто странствующий хор и оркестр в полном составе.
Обонять запахи деревьев! Чувствовать притяжение земной тверди! Быть плотным! Ощущать темноту по ту сторону собственных глаз и знать, что эта темнота — ты. Быть — и осознавать, что ты есть человек!
Он никогда не переживал ничего подобного. Это оказалось так волнующе. Вокруг было столько… столько всего. Вот, например, земля. Она тянула к себе, постоянно. Для того чтобы стоять прямо, нужно было всё время думать об этом. А птицы! Зимовей привык считать их не более чем вредной примесью в воздухе, засоряющей погодные течения, а теперь они с ним были на равных, он живой, и они живые. Они играли с потоками ветра и царили в небе.
Зимовей никогда раньше не видел, никогда раньше не слышал, никогда раньше не чувствовал. Чтобы делать всё это, нужно быть… самому по себе, в темноте по ту сторону глаз. Зимовей никогда не был сам по себе. Он всегда был самим собой — частью целой вселенной тяги и давления, звука и света, частью текучего, танцующего мира. Целую вечность он гнал через горы зимние бури, но до этого дня не знал, что такое горы.
Тьма по ту сторону глаз… Какая чудесная драгоценность! Она дарует тебе… твойственность. Через руки с этими их смешными ломкими отростками в неё попадают прикосновения. Через отверстия по бокам головы в неё попадает звук. Через другие отверстия, расположенные спереди, — дивные запахи. Какие умные они, эти отверстия, — знают, кому что делать! Потрясающе. Когда ты — стихийный дух, всё происходит разом, внутри и снаружи, как единое огромное… что-то.
Что-то. Полезное слово это «что-то». Что-то было всё, что Зимовей не мог описать. Вокруг было полным-полно чего-то, и каждое что-то казалось ему восхитительным.
Как хорошо, оказывается, быть человеком! Конечно, он сделал себя по большей части из грязного льда, но грязный лёд — это та же грязная вода, только упорядоченная.
Да, он сделался одним из людей. Это вышло так просто! Главное было как следует упорядочить разные «что-то». И теперь у него есть чувства, он может ходить среди людей, он может… искать. Вот как надо искать людей! Становишься человеком — и ищешь. Пока он был стихийным духом, поиски давались тяжело. Ему трудно было даже просто выделить нужного человека среди бурлящих в мировом котле «что-то». Но человек — человек может говорить с другими людьми посредством отверстия для звуков. Теперь Зимовей заговорит с ними, и они ничего не заподозрят!
Теперь он человек, и пути назад не существует. Он Король Зима!
Осталось только найти королеву.
Тиффани проснулась оттого, что её трясли.
— Тиффани!
Она заснула в доме нянюшки Ягг, уронив голову на рог изобилия. Где-то рядом раздавались странные потикивания, словно падали сухие капли. Бледно-голубой снежный свет заливал комнату.
Она открыла глаза, и матушка Ветровоск мягко остановила её, не дав подняться со стула.
— Ты спишь с девяти часов, девочка, — сказала старая ведьма. — Думаю, тебе пора домой.
Тиффани огляделась.
— Но я ведь и так здесь, разве нет? — удивилась она. В голове всё как-то смешалось.
— Нет, это дом нянюшки Ягг. А это миска супа…
Тиффани проснулась. Перед ней расплывчатым пятном маячила миска супа. Было в ней что-то знакомое.
— Когда ты последний раз спала в кровати? — спросила колеблющаяся сумрачная фигура.
Тиффани зевнула:
— А какой сегодня день?
— Вторник, — сказала матушка Ветровоск.
— Ммм… а что такое вторник?
Тиффани проснулась в третий раз, и её тут же схватили в охапку и поставили на ноги.
— Вот так, — сказала матушка Ветровоск. — И хватит уже засыпать. Поешь супу. Он тебя согреет. Тебе пора домой.
На этот раз желудок Тиффани перехватил управление её рукой и заставил взять ложку. Тиффани понемногу согрелась.
Матушка Ветровоск сидела напротив, глядя, как она ест суп. Кошечка Эй лежала на коленях хозяйки.
— Напрасно я столько взвалила на тебя, — сказала старая ведьма. — Думала, дни будут становиться длиннее и ты найдёшь, где черпать новые силы. Ты не виновата.
Сухие потикивания стали раздаваться чаще. Тиффани посмотрела вниз и увидела, что из рога изобилия выпадает по зёрнышку. У неё на глазах кучка зерна немного подросла.
— Ты настроила его на зерно перед тем, как заснуть, — пояснила матушка. — Чем больше ты устаёшь, тем медленнее он работает. На самом деле это и к лучшему, а то куры нас заживо склевали бы.
— Это единственное, что у меня выходит как надо, — сказала Тиффани.
— Ну, не знаю… — протянула матушка. — Аннаграмма Ястребей, похоже, делает большие успехи. Ей очень повезло с подругами, как я слышала.
Если бы госпожа Вероломна попыталась сыграть с матушкой Ветровоск в покер, то непременно проиграла бы, настолько непроницаемое у той было лицо.
В наступившей тишине стук зёрен, падающих из рога, казался очень громким.
— Послушайте, я… — начала было Тиффани, но матушка только фыркнула.
— Уж передо мной-то объясняться не нужно, — щедро разрешила она. — Обещаешь, что отправишься домой? Утром тут будут проезжать две повозки, и говорят, дороги ещё ничего, особенно внизу, на равнинах. Тебе нужно домой, в твой край Меловых холмов. Ты для тамошних людей единственная ведьма.
Тиффани вздохнула. Она и сама хотела домой, хотела больше всего на свете. Но уехать сейчас означало бы сбежать.