Рома промолчал, и по тому, как напряженно замерла его рука, подсунутая мне под голову, я понял, что он озадачен.
— Хотя, конечно, вряд ли… — возразил я сам себе, вспомнив простреленную куртку в покере на стене.
— О чем я и говорю, — неопределенно поддакнул санитар и закурил.
Я испытывал смешанные чувства жертвы розыгрыша. Увиденное в ущелье одновременно воодушевляло и злило меня, усиливая озноб. Вот почему, когда я поинтересовался у Ромы, имеются ли на позициях трупы после прямого попадания мины, лучше без головы и конечностей, он решил, что я брежу, и пощупал мой лоб. Подозвав Мартына, я сказал, что чьи-нибудь обезображенные до неузнаваемости останки необходимо упаковать в брошенную Стиксом гимнастерку. Свою сумасшедшую просьбу я был готов подкрепить самыми трезвыми доводами — от соображений выгоды для Капитоныча и семьи Ариса до складывания зашифрованной фиги Козлову с гэбистами, — но Мартын все понял с полуслова. Он потащил санитара за собой в глубь заставы, даже не дослушав меня. Подходящий труп — безголовое, измочаленное взрывом тело духа с ошметьями рук и ног — был вскоре найден, обряжен в разодранную перед этим и вывалянную в крови куртку Стикса, прострелен очередью из трофейного ствола и вместе со Стиксовым пулеметом положен в одном из окопных укрытий под куском брезента.
— На цинк хватит, — заключил Рома.
— На цацку тоже, — выдохнул Мартын, аккуратно, будто ножом, взрезая пальцем грязные страницы в бумагах будущего героя.
…Саманта Вильсон рассеянно водит ногтем между клавишами своего коммуникатора, дожидаясь, пока я закушу очередную рюмку и налью из графинчика новую. Ресторанный зал почти полон. За барной стойкой громыхает музычка. Программа конференции на сегодня завершена. Ненароком сходясь глазами со скучающим в углу телохранителем моей интервьюерши, я указываю ему на графин. Стриженный по-военному молодчик с улыбкой отводит взгляд.
— Значит, вы думаете, он ушел? — спрашивает Саманта.
— Так точно, — рапортую, — ушел.
— А его ранение?
— Не было никакого ранения.
— Откуда вы знаете?
— Саманта, вы не слушаете меня: с горы тогда я мог подстрелить не больше пары духов. Все это шито белыми нитками, по-моему.
— Арис Варнас прострелил свою одежду и убил тех муджахедин в бою? — уточняет Саманта с сомнением. — Но он, если я правильно поняла из ваших слов, простите, хотел другое — заслужить наше доверие?
— Вы поняли из моих слов совершенно правильно, — говорю, — но ниоткуда не следует, что сам я правильно понял его.
— Что это значит?
— Это значит, как в «Фаусте»: хочу одно, получаю другое. Стикса, думаю, не интересовала американская прописка.
— То есть? — непонимающе хмурится Саманта.
— То есть… — Собираясь с мыслями, я снова таращусь на графин. — Я — часть той силы, что вечно хочет зла… Ну и так далее. То есть вечно танцую не с той ноги. То есть не знаю, чего хочу, и еще меньше понимаю, что делаю. Ну вот как ваш любимый Горбачев.
— Ладно. Допустим. — Саманта пристукивает коммуникатором по столу. — А что тогда ваша рана?
— А что моя рана?
— Пуля попала вам в нижнюю часть ноги. Как такое могло быть, когда вы были ниже уровня земли, в окопе?
Напоминание о развороченном ботинке откликается чуткой, как сторожевая собака, болью в лодыжке. Пропуская руку под скатертью, я ощупываю голенный протез под чашей культеприемника. Чувство гладкой титановой трубки в пальцах через брючину, как всегда, вызывает во мне впечатление обнажившейся кости.
— В окопе, — говорю, — в бою и не такое бывает. Матиевскис вон как-то говна парно́го на каску поймал. Что касается меня — да, я не помню, как схлопотал пулю. Но ничего сказочного тут нет. Подстрелил меня кто-то из духов, кому удалось пролезть на позиции. Ну, или сработавший при падении автомат этого… перца без головы. Тоже ничего себе.
— Вы говорили про память, что это… — Саманта задумчиво щурится. — Что она не сохраняет прошлое, а прячет его. Так, по-моему?
— Не сохраняет или прячет… — Я передвигаю с места на место свою рюмку, отчего водка плещет через край. — Нет. Просто как человек видит прошлое, так он собирает и самого себя. — Промокнув мизинцем пролитое, я подношу палец к носу. — И бывает самим собой только задним числом. Как вклад в банке — чем больше времени прошло, тем больше денег.
— А когда наше время кончается? — Поддаваясь моему ироничному тону, Саманта скрещивает кисти рук.
— Так о том и речь…
— Минутку. Я не понимаю. Значит, мы сами хозяева для своего прошлого — можем исправить его, когда хотим? Фабриковать? Так?
— Так. Но при одном условии.
— При каком?
— Что мы хозяева сами себе. — Я выпиваю початую рюмку.
Саманта скептически и в то же время с хитрецой покусывает губу.
— Знаете, вы… очень самокритичны.
От прихватившей горло водки я прокашливаюсь в кулак.
— Вы это о чем? Если о политике, то — зря, ей-богу. Я не ура-патриот, Советский Союз для меня кончился еще в Азадбаше, но я убежден, что мы сами, и никто другой, в ответе за все, что наше доблестное правительство творит с нами. Если о моей худой памяти, то — тоже мимо денег. Память у меня будь здоров… — Саманта собирается что-то возразить, но я предупреждаю ее, взмахнув вилкой. — Ведь я не имею в виду кого-то конкретного. Даже когда говорю про себя или Стикса.
— Это философия, когда вы имеете в виду не конкретного человека.
— Я имею в виду конкретные особенности человека вообще. Скажем так.
— Скажем так — забывчивость, — подхватывает Саманта.
Я проминаю обеими руками правое колено и, сколько могу подсунуть пальцы, края культи под силиконовыми бортами чашки.
— Послушайте, — говорю, — вы знаете, что такое фантомные ощущения?.. — Саманта открывает рот, и я вновь перебиваю ее: — Материя эта, с одной стороны, философская, как угодно, с другой — очень личная. Короче, отрезанная голяшка моя любит выкидывать коленца. В ней бывает то жар, то холод, но самое странное — чувство опоры. Словно кто-то топает босиком — вместо меня. Представляете? Чем дальше, тем больше я уверен, что этот балаган разыгрывается не у меня в мозгу, а там, где закопали мою ногу. И это не расстройство нервов, а передача. Которую выключают в пиковые моменты моей жизни так же, как больного перед операцией. Что я могу сказать о таких моментах, кроме того, что время встало и жизнь промелькнула? Ничего. Могу только фантазировать. Даже не лгать. Да и ладно бы, говорю, меня только усыпляли…
Саманта приподнимает руку:
— Почему — не лгать?
— В смысле?
— Почему вы можете только фантазировать — не лгать?
Я беру графин, но, чувствуя, как шумит в голове, ставлю его обратно и прикладываю ко лбу холодный нож.
— Потому что ложь хотя бы подразумевает знание правды.
— А фантазия — нет?
— Да какая в конце концов разница?
Саманта подвигает ко мне свой наладонник.
— Решайте сами.
— Что это?
— Привет от вашего друга из Брюсселя. Скажем так.
Музыка в баре делается глуше, переселяется куда-то внутрь меня, под горло, где душный хмельной жар пульсирует ей в такт: на лаковой глади дисплея я вижу северный фланг заставы. Камера находится несколько позади и правее позиций, в районе командного пункта. Съемка скорей всего ведется на длинном фокусе — картинка окопов не только крупновата для такого расстояния, но неустойчива и при взрывах скачет и смазывается. Запись беззвучна, левый нижний угол экрана занят строками цифровой индикации даты и хронометража. Вдруг в центре кадра появляется меловая стрелка компьютерного маркера. Зернистое острие, похожее на выбеленный обрубок копья, танцует возле простоволосой фигурки с автоматом, пока та забрасывает склон гранатами, и гаснет после того, как фигурка вылезает из окопа и пропадает за внешним бруствером. Через несколько секунд следует моментальная смена плана, о чем можно судить по сместившемуся влево, к танковому окопу, полю зрения и по строчке хронометра, прибавившей семь минут. Сначала над бруствером возникает стрелка маркера, затем, как бы подталкивая ее вверх, показывается и простоволосая фигурка. Фигурка приволакивает ногу, опирается обеими руками на автомат и, споткнувшись на бруствере, валится снопом в траншею, исчезает из виду. Несмотря на то, что изображение рябит от помех, а черты фигурки размыты даже на увеличенном стоп-кадре, которым дополняется сцена, я без труда — и без особого волнения, словно шапочного знакомого — узнаю моего мотострелкового сержантишку. Со стоп-кадром завершается и клип. Виртуальный экран проигрывателя подергивается геометрической ряской. Саманта с усмешкой глядит на мою руку. Я тоже опускаю глаза. Оказывается, пока смотрел запись, я держал — и продолжаю держать — над коммуникатором отставленный нож. Дисплей медленно гаснет. Положив нож, я откидываюсь на спинку стула.
— Есть еще один клип. — Саманта забирает наладонник. — Но этот файл у меня не показывает видео. Что-то с драйвером. Идет только шум. Если хотите, я перешлю через Bluetooth…
Я молча достаю свой телефон и, включив беспроводную передачу, кладу его на стол рядом с блокнотом.
— …Если у вас тоже не получится, — продолжает Саманта, перебирая кнопки коммуникатора, — не проблема. Там сняты трупы муджахедин. Но не двадцать, как вы говорите. То есть вы не видели всех со своей точки зрения, сверху. В общем итоге, тридцать восемь человек. Брюно переживает, что не мог снять только минометный расчет, который закололи ножом, — говорит, буквально разделали.
— …Семь минут, — ватным языком, как в полузабытьи, возражаю я не то Саманте, не то самому себе. — Даже если этот тип на пленке — я, у меня было всего семь минут, чтобы положить тридцать восемь человек. Это горный бой, а не психическая атака. Там, внизу, был кто-то еще.
— Нет-нет, — приветливым и в то же время безапелляционным голосом отвечает Саманта, прячет коммуникатор в карман и смотрит на часы. — Мы имеем точную информацию, что Арис Варнас был ранен в живот. Значит, он не мог помочь вам… И еще. Простите меня, если… — Она в нерешительности барабанит ногтями по столу. — В общем, вы не видите, что сами противоречите себе?