вашу душу, стремилась к одному: увести вас от преддверия своей могилы и вернуть к сияющим радостям жизни. И вот теперь вы к ним снова вернулись или, по крайней мере, вам так кажется. Неужели вы думаете, что покойная сожалеет о вашей былой печали, требует от вас новых страданий и жаждет слез? Нет, ваша матушка здесь, она сопровождает вас, радуясь вашему состоянию, и только шепчет: "Будь счастлив, сын мой! Будь счастлив!"
— Ах, — вскричал я, — вы совершенно правы, вы и вправду ясновидящая!
Я был готов заключить в объятия чистый и прозрачный ночной воздух, восклицая при этом: "Матушка! Матушка!"
Мы снова замолчали и, не проронив больше ни единого слова, дошли до прелестной церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр с зубчатой ажурной колокольней, возвышавшейся в темноте на своем скальном пьедестале.
— Мы обойдем церковь или пройдем через кладбище? — спросил я графиню. — По-моему, обе дороги ведут к усадьбе.
— Давайте пройдем через кладбище, — ответила г-жа де Шамбле, — я хочу вам кое-что показать.
Мы стали подниматься по лестнице из двадцати ступеней, которая вела на сельское кладбище, не имевшее ни ворот, ни ограды: оно словно намекало на то, что от смерти, как сказал поэт, "не спасут ни охрана, ни решетки, ни стены". На середине лестницы я попросил Эдмею остановиться.
— Прислушайтесь, — произнес я.
В воздухе разливались дивные звонкие рулады.
— Это мой соловей, — сказала графиня.
— Как! Ваш соловей?
— Да, я нашла его два года назад, когда он выпал из гнезда, подобрала и выходила. Когда у птички стали подрастать перышки, я начала носить ее на кладбище и сажать на один из кустов. Постепенно соловей привык к этому месту и, когда я поняла, что он может обходиться без моей помощи, оставила его там. Я видела его все лето, но тогда он еще не пел. Зимой соловей улетел, но весной, придя однажды в церковь майским утром, я внезапно услышала пение: это был мой питомец!
Поднявшись по лестнице, мы прошли позади церкви и направились к тому кусту, откуда доносились мелодичные звуки.
В первый раз, когда я был здесь, птица умолкла при моем появлении, но на этот раз она продолжала петь, как будто узнала свою приемную мать.
Эдмея остановилась в нескольких шагах от стены, возле которой рос тот самый куст, напротив пустыря, заросшего плакучими ивами и усеянного такими же барвинками, что украшали ее волосы и платье.
— Почему же, — спросил я графиню, — вы избрали кладбище для дома своего соловья?
— Это и мой дом тоже, — ответила г-жа де Шамбле со своей неизменно печальной улыбкой.
— Я вас не понимаю.
— Вы не понимаете, что это место понравилось мне потому, что усадьба Шамбле находится в двухстах шагах отсюда, и церковь Нотр-Дам-де-ла-Кутюр — это наша церковь, а кладбище, соответственно, наше кладбище. Вы не понимаете, что, когда мне было грустно, я говорила: "Как хорошо, наверное, лежать у этой стены, под сенью этих ив и барвинков, похожих на звезды; как хорошо, должно быть, спать здесь вечным сном!" Вы не понимаете, что я купила тут участок и приказала подготовить на нем склеп, а затем на всякий случай поместила сюда соловья?
— О Эдмея! — вскричал я, сжимая руки графини.
Госпожа де Шамбле не заметила, что я назвал ее по имени, и продолжала:
— Полно! Это просто меры предосторожности. С таким же успехом можно написать завещание либо исповедаться, но всякий священник или нотариус скажут вам: от этого не умирают.
— В любом случае, — сказал я, пытаясь улыбнуться, — ваш соловей вам изменил.
— Каким образом?
— Посмотрите, этот куст стоит на другом участке. Птица предпочла другую могилу — к счастью, не вашу.
— Да, — промолвила графиня, — соловей предпочел могилу бедной, красивой, милой и кроткой девушки. Ей очень не хотелось умирать в пятнадцать лет, но такой уж характер у смерти — эта злодейка неумолима. Мы положили Адель здесь в прошлом году. Она очень меня любила и, умирая на моих руках, обратилась ко мне с двумя просьбами; первая из них — похоронить ее как можно ближе к тому месту, где когда-нибудь похоронят меня… Вот почему мой соловей поет на ее могиле. Я одолжила его покойной, но однажды заберу у нее.
— О Господи! — воскликнул я. — Как вы можете предаваться столь грустным и мрачным мыслям?
Эдмея улыбнулась:
— Кто вам сказал, что эти мысли не радуют меня по-своему? К тому же этот друг мертвых знает, что он принадлежит не бедняжке Адели, а мне. Вы сейчас сами увидите.
Графиня отошла от меня и направилась к могильному камню, выступающему над землей.
Я хотел последовать за ней.
— Нет, — сказала Эдмея, — оставайтесь здесь, а то вы можете вспугнуть соловья.
Я остался на месте.
Графиня подошла к надгробию и прилегла на него, облокотившись на камень.
Соловей тотчас же покинул свой куст, перелетел на ветку ивы, расположенную прямо над головой графини, и снова принялся петь.
В тот же миг из-за облака показалась луна и озарила своим светом деревья, надгробие и распростертую на нем женщину.
Она лежала так неподвижно и казалась столь бледной, что я вздрогнул, бросился к ней и поднял ее, заключив в объятия.
— О, довольно! — воскликнул я. — Не будем больше искушать Бога!
Я повел Эдмею прочь от могилы, в сторону дороги.
Птица, испугавшись меня, улетела.
— Пойдемте! Пойдемте! — сказал я. — Я не хочу, чтобы вы здесь задерживались.
Эдмея позвала Жозефину. Старушка стояла на коленях на безымянной могиле, где не было ни креста, ни кустика, ни плакучей ивы, ни соловья. И все же она отыскала это место в траве среди других могил.
Здесь покоился ее муж.
Она догнала нас у входа или, скорее, у выхода с кладбища, и мы продолжали свой путь к усадьбе.
— О чем же еще попросила вас Адель перед смертью? — вскоре спросил я графиню.
— Написать ей эпитафию.
— Тогда это те самые стихи, что я прочел на могиле; они остались в моей памяти — вернее, в моем сердце:
Пятнадцать лет всего ей минуло б весною,
Но до весны она, увы, не дожила.
Стань пухом ей, земля, и не дави собою,
При жизни ведь Адель пушинкою была!
— Эти стихи, — перебила меня графиня, — плохо выражают то, что мне хотелось сказать, вот и все.
Теперь Вы понимаете, друг мой, какие бездны поэзии и печали таились в ее душе?
Мы снова умолкли и, не проронив ни слова, подошли к воротам усадьбы.
Я почувствовал, что пора откланяться.
— Сударыня, — сказал я, — прежде чем расстаться с вами — увы! Бог весть насколько, — я хочу вернуть вам одну вещь.
— Какую вещь? — удивилась графиня.
Я снял с шеи кольцо, которое она дала мне для сельских погорельцев, снял его с цепочки и протянул Эдмее.
— Вот это кольцо, — сказал я.
Графиня вздрогнула, и, если бы было светло, я, наверное, увидел бы, как она покраснела.
— Оно мне больше не принадлежит, — произнесла Эдмея, — я отдала его вам.
— Да, — ответил я, — но мне неловко держать его у себя.
— Почему?
— Кольцо предназначалось не мне, а деревенским погорельцам.
— Но ведь вы возместили им стоимость кольца?
— Конечно, сударыня.
— В таком случае, вы исполнили мое пожелание. Кольцо все равно бы кто-нибудь купил, но вы опередили других. Я предпочитаю, чтобы оно находилось в руках друга, а не постороннего человека.
— Однако, сударыня, — возразил я, — как видите, кольцо находилось не в руках друга, а… у его сердца!
— Пусть оно там и останется.
Графиня уже собиралась пройти за решетчатые ворота, которые придерживала Жозефина, но я удержал ее.
— Сударыня, — сказал я, дрожа всем телом, — позвольте дать вам что-то взамен.
Графиня нахмурилась.
— О, подождите! — воскликнул я.
— Я жду.
— Возьмите этот ключ, — попросил я, протягивая ключ Эдмее.
— Что это такое? — спросила она.
— Ключ от маленькой комнаты, которую вы хотели увидеть в последний раз, перед тем как граф де Шамбле продал поместье Жювиньи.
— Я не понимаю, — сказала графиня.
— Жозефина вам все объяснит, — ответил я.
Почтительно поклонившись Эдмее, я стал удаляться.
Не успел я сделать и тридцати шагов, как услышал нежное слово, легко преодолевшее пространство.
Графиня прокричала мне вслед: "Спасибо!"
XV
О друг мой, до чего же упоительны первые впечатления истинной любви, в каком бы возрасте она нас ни посетила!
Никогда еще я не испытывал столь острого чувства, никогда не был настолько счастлив, как в ту ночь, когда покидал Эдмею, убежденный, что оставил в ее душе частицу себя и унося частицу ее в своей душе. Я уходил с прощальным словом "Спасибо", и оно было подобно венку из роз, возложенному на мое чело.
Я достиг крайнего предела земной жизни: за ним уже открывалось небесное блаженство.
Как ни странно, чистый источник любви, забивший в моем сердце, не был замутнен ни единой чувственной мыслью. Госпожа де Шамбле как бы естественно раздвоилась: тело ее принадлежало мужу, а душа ее была моей.
Тогда мне было этого достаточно. Я был уверен, что не только мой разум находится во власти мгновений, проведенных с ней, но и я тоже оставил в ее памяти неизгладимый след. Несмотря на то что в истории с кольцом, покупкой поместья Жювиньи и домом, подаренным Грасьену, я действовал по наитию, все получилось не хуже, чем если бы я руководствовался расчетом.
Теперь я не просто пребывал в памяти графини, но и принимал участие в ее жизни.
Эдмея уже рассказала мне о своем настоящем. В следующий раз, когда мы встретимся, она должна будет поведать о своем прошлом.
Но когда же мне доведется снова ее увидеть?
Я полагался в этом на Бога, путем столь непредвиденного стечения обстоятельств уже приблизившего и соединившего наши жизни, которым, скорее всего, суждено было протекать вдали друг от друга.
Я возвращался той же самой дорогой, по которой мы шли вместе, и мне казалось, что Эдмея все еще опирается на мою руку. Я снова прошел через кладбище, где все так же пел соловей и мягкий свет луны проникал сквозь ветви плакучих ив. Скрестив руки, я смотрел со слезами на глазах на каменное надгробие, на котором еще недавно лежала графиня, и чувствовал, что мне хочется попросить Бога лишь об одном: позволить мне заснуть здесь рядом с ней вечным сном.